Но сейчас, когда мне было так тяжело, я решил пойти хоть к бабке. Шел я медленно и все озирался, не рыщет ли по улице регент в поисках меня. Совсем стемнело, когда я добрел до будки и постучал в дверь. Бабка прикрыла ладонью глаза от света лампы, присмотрелась и сказала:
А, это ты?.. Пришел-таки. Все меня забыли, осталась совсем одна. Как умру, так некому будет и глаза закрыть. Чаю хочешь?
Она налила мне крепкого, почти черного чаю и положила на блюдечко кусочек сахару.
Не пишет, значит, Зойка? спросил я.
Бабка пошарила на полочке и протянула мне конверт. В конверте был листок тетрадочной бумаги. Я вслух прочитал:
Здравствуй, дорогая бабуся!
Кланяется тебе твоя внучка Зоя Лебеденко. Не писала тебе долго потому, что поломала руку. Теперь рука срослась, но пришла другая беда. Наш цирк окончателно разорился, а пана Сигизмунда посадили за долги в тюрьму. Он, бедненький, там заболел от переживаний и плохих харчей. Одни артисты поехали искать работы в Харьков и Ростов, а я с подружкой Дашей, что на афишах пишется Виолетта Кастельоне, остались здесь, в городе Чугуеве. Нас в другой цирк еще не взяли, да мы с Дашей и сами не хотим отсюда ехать, покуда пана Сигизмунда держат в тюрьме. А когда его выпустят, никто не знает. Он хоть и хозяином считался в цирке, а часто выходил на манеж клоуном и разные слова говорил про царских слуг и царских генералов, а раз даже про самого царя. Вот теперь ему и пришивают дело. Может, его даже в Сибирь сошлют. Мы с Дашей нанялись в мастерскую рубахи шить солдатам, которых погнали воевать с японцами. Что заработаем, то тратим на хлеб себе и на передачи пану Сигизмунду. А какие там передачи! Тоже только хлеб да папиросы по три копейки десяток. Может, я и домой вернулась бы, да совесть не велит бросить пана Сигизмунда одного в беде. А может, и вернусь, кто знает. Я тебя, бабуся, слезно прошу, не умирай, покуда мы не свидимся. А свидимся, так тоже не умирай. Вот скинем царя, тогда у нас жизнь будет совсем другая. Я опять буду акробаткой в цирке и выпишу тебя к себе, чтоб ты на старости лет жила у меня и ничего не делала. И еще прошу тебя, бабуся, когда повстречаешь Митю, который тебе пуховый платок привез, то поклонись ему от меня. И чтоб он никогда меня не забывал, а я его буду помнить вечно. Вот покуда все.
Внучка твоя Зоя Лебеденко.
Бабка горестно покачала головой:
«Не умирай»! Кому же охота с белым светом расставаться. Но только и в будке одной жить, вроде паршивой собаки, не очень привлекательно. Сманул Зойку, а теперь вот и сам в тюрьму сел. Так ему и надо.
Нет, бабушка, вы его не знаете: он хороший, возразил я. Он и Зойку грамоте обучил, и с Петром дружил, а уж лучше Петра никого на свете нет.
Бабка подумала и повела бровями.
Может быть. Только хороших людей на свете мало особенно из этих, из хозяев. Каждый за свой карман держится.
Тогда я рассказал все, что мне говорили о пане Сигизмунде Петр и Зойка и что он сделал для меня самого.
Бабка молча выслушала и ничего не ответила. Но, когда я собрался уходить, вынула из сундучка носовой платочек, развязала в нем узелок и протянула мне помятую трехрублевую бумажку.
Ты теперь уже грамотныйвот и пошли ей, ворчливо сказала она. Пусть берет с собой на работу по бутылочке молока А тому как его?.. Зидигмунду хоть чаю с сахаром пусть передаст
Я бумажку взял, но Зойкиного адреса в письме не оказалось, и деньги пришлось вернуть бабке обратно.
Пришел я домой поздно, когда половой уже подметал чайную.
Увидя меня, отец закричал:
Опять ты стал шляться по ночам, негодный мальчишка! Где был?
У товарища. Я с ним уроки готовил, соврал я.
У товарища! Товарищи до добра не доведут. За тобой регент приезжал. Так и уехал ни с чем. Это как же, а? Хорошо получилось?
Хорошо, затаив страх перед отцом, ответил-я. Петь им я больше не буду. Меня уже мальчишки дьяконом дразнят.
Дураки они, твои мальчишки. Не обращай внимания, сказал отец. Но я и по голосу его, и по лицу заметил: ему было неприятно, что меня так дразнят. На чужой роток не накинешь платок. Подразнят и перестанут.
Все равно не буду, упрямо продолжал я. Какой я грешник! Да у меня и горло болит.
Мама подмигнула мне: дескать, не соглашайся, стой на своем.
Отец помолчал и примирительно сказал:
Ну, не хочешь, так как хочешь. Я справлялся у знающих людей: говорят, на малолетних эпитимию накладывать не полагается.
Конечно, не полагается, сказала мама. Они просто зарабатывают на нем. Театр из церкви сделали, патлачи чертовы. Не ходии только. А будут приставать, скажи, что горло болит.
Ну, пусть так, заключил отец. Я успокоился и пошел спать.
Я УДИВЛЯЮ ОТЦА
На другой день перед началом урока истории батюшка приоткрыл дверь в класс и поманил меня пальцем. Я вышел в коридор.
Ты почему не явился вчера в церковь? злым шепотом спросил он.
У меня горло болит, спокойно ответил я.
Его серые глаза потемнели и стали похожими на глаза кошки, когда она вертит хвостом.
Вот как! Отчего же оно заболело? Наверно, мороженое тайком ел, непослушный? Вот я поговорю с твоим отцом!
Поговорите, пожалуйста, будто не замечая угрозы, сказал я. Отец любит, когда к нему приходят поговорить.
Батюшка недоуменно глянул на меня, фыркнул в бороду и пошел.
Вернувшись из училища домой, я увидел, что оба зала нашей чайной, «тот» и «этот», полны народа. Такого гама у нас еще никогда не было. Мужчины с красными, потными лицами что-то кричали, пересвистывались, стучали костяшками рук по столу, звякали крышками о чайники. На всех столах лежали ломти черного солдатского хлеба. Половой Герасим в рубашке, потемневшей на спине от пота, метался между столами, держа в каждой руке по два чайника с кипятком. Отец оставил буфет и тоже суетился в зале, беспрерывно повторяя: «Спокойнее, братцы, спокойнее! Подлили в котел воды, сейчас закипит».
В углу три молодых парня пели, страдальчески прикрывая глаза:
Ах, зачем нас берут во солдаты,
Отправляют на Дальний Восток!
Ах, при чем же мы тут виноваты,
Что мы вышли на лишний вершок!
Братцы, вопил пьяным голосом рябой мужчина с серебряной серьгой в ухе, да мы этих япошек сапогами раздавим!.. Мы их солдатской крупой забросаем!..
Забросали уже, раздавили! кричали ему с раз-столов. Ты еще и до места не доедешь, как тебя свои ж продадут!.. У него теща, наверно, в Маньчжурии осталась, что он рвется туда!.. Перевертен-ко, скажи ему, ты же там был!.. Перевертенко, не прячься!
А чего мне прятаться! нехотя встал из-за стола низко стриженный мужчина с желтым лицом. На минуту гам утих. Все смотрели на стриженого и ждали. Я, можно сказать, того японца и не видел вовсе, даром что пролежал три месяца, раненный им. Он шпарит и шпарит по нас своими шимозами. Пойди задави его сапогами, когда он и за десять верст к себе не подпускает!.. Да вы, братцы, не невольте меня говорить Я и без того подневольный человек Мне приказано вас сопровождатья и сопровождаю, а до другого мне касаться воспрещается. Вот унтер идет, его и спрашивайте.
Гвалт возобновился с новой силой. Но тут в зал быстрым шагом вошел военный с медалью на груди.
Поторапливайтесь, братцы, поторапливайтесь. Вагоны поданы, поторапливайтесь!.. говорил он, шагая между столами. Потом стал посредине зала и зычно прокричал, выкатывая глаза:Станови-ись!..
В одну минуту оба зала опустели. Остались только черные корки житняка на мокрых клеенках столов да окурки самокруток, облепившие и столы и пол. Отец сказал:
Ну, слава богу, отвалили. Я думал, разгромят всю чайную. И что оно делается с народом! Все кипит, бурлит. Тут эта несчастная война, а тут еще и революция вдобавок.
Так отец стал говорить теперь, а раньше, когда война только началась, он тоже говорил, что мы япошек шапками закидаем.
После того как мы всей семьей убрали чайную, я пошел в нашу комнату, за деревянную перегородку, и сел готовить уроки. Вдруг слышу шаги и голос отца:
Пожалуйте, патер Анастаса, пожалуйте.
Я незаметно выглянул из-за перегородки: в комнату входили отец и черный батюшка. «Что ему надо от нас, этому греческому монаху? с тревогой подумал я. Тогда он зашел будто за компанию с нашим батюшкой, а теперь вот и сам явился».
Присаживайтесь, батюшка. Чем могу служить? говорил отец почтительно, но по лицу его все-таки было видно, что он тоже недоумевает и тревожится. Под черным заскрипел стул.
Очэнь спасибо, кириэ Мимоходенко, очэнь спасибо, кивнул он своей тяжелой головой в черном клобуке. У менэ к вам дело. Я хочу, чтобы вы, кириэ Мимоходенко, кала эдулепса Как это по-русски?.. Хоросо заработали.
Заработал? с удивлением, но и с интересом спросил отец. Это как же, батюшка?
Это так: вас паликари как эта по-русскому? Вас мальчик очень хоросий голос имеет Наси греки очень любят, когда хоросий голос молитвы поет Наси греки усо дадут, чтоб слусать хоросий голос в своей церкви
Э, нет, батюшка! решительно сказал отец. Он даже в русской церкви больше не будет петь. У него и без того горло болит. Да и как он может в греческой церкви петь, если у вас богослужение совершается на греческом языке!
Это ничиво: мы ему сделаем гоголе-моголе, мы ему хоросаго доктора привезем. А греческие слова он скоро поймет. Что тут трудного? По васому русскому будет так: верую во единого бога. А по насому греческому будет так: пистево сена феон. Что тут трудного?
Нет, нет, батюшка! хмурясь, отвечал отец. Он не имеет никакого пристрастия к духовным занятиям. Он у нас по светской линии пойдет.
Но чем решительнее отец возражал, тем настойчивей его убеждал черный. Отец говорил, что у меня экзамены на носу и мне сейчас не до греческого языка. Черный отвечал, что меня греческие монахи научат «Символу веры» по-гречески в один момент. «Он слабенький, стоял на своем отец, ему нельзя перегружаться». «Ничиво, ничиво, успокаивал отца черный, пусть приходит в наш монастырь обедатьчерез десять дней он будет толстый и сильный».
Отец умолк. Долго молчал, потом совсем другим голосом сказал:
Да, хорошо попитаться ему следовало б. Какая пища! Постный борщ да селедка. А он у нас в детстве кровью сошел. Совсем заморышем растет Но петь в церкви он все равно не захочет. Из русской сбежал, а в греческую его и калачом не заманишь. Вместо церкви будет бог знает где бродить Он такой
У нас, кириэ Мимоходенко, усо есть: масло есть, сардины есть, оливки есть, апельсины есть, инжир есть
Может быть, черный еще долго перечислял бы, что у него есть в монастыре, но тут распахнулась дверь и на пороге показался наш рыжий батюшка.
А-а, протянул он ехидно, так это вы, патер Анастасэ! А я думал, чей это медоточивый голос, кто тут соблазняет оливками да инжиром господина Мимоходенко подобно змию, соблазнявшему в эдеме легковерную жену АдамаЕву плодами древа познания добра и зла. Теперь понятно, почему отрок Димитрий отлучился от церкви архангела Михаила. Ах, патер Анастасэ, патер Анастасэ! А я-то считал вас своим лучшим другом и во всем доверял вам! Вот и верь после этого соленым грекам, хоть бы и в монашеском облачении!
Монах поднялся со стула и замахал широкими рукавами рясы, как черными крыльями.
Не усо вам, не усо вам, патер Евстафий! Вы сами, патер Евстафий, меня обманули. Вы говорили, патер Евстафий, что мальчика будем делить пополам: половина царю Константину, половина архангелу Михаилу. А вы взяли архангелу Михаилу усо мальчик, усо!.. Нехоросо так, патер Евстафий, нехоросо!.. Асхима, асхима!..
А долги не платить по четыре месяцаэто «хоросо», патер Анастасэ? сощурясь, прошептал наш батюшка.
Какие долги, патер Евстафий, какие?.. тоже перешел на шепот черный.
Забыли? А чье каре наскочило на мой покер?
Патер Евстафий, так это был чистый блеф! Никакой покер у вас не был! Вы даже не показали карты, вы сунули карты под карты!..
Что-о?.. Карты под карты?!. Так я кто же, по-вашему, шулер?
Сига.Черный показал глазами на моего отца и уже громко сказалЯ, патер Евстафий, очень вас уважаю Просу вас ко мне в келию. Мы усо, усокак это по-русскому? миром уладим Кириэ Мимоходенко, повернулся он к отцу, вы согласны посылать вас паликари вас мальчик в нас монастырь?
Видите ли, отец Анастаса, развел отец руками, я может, и согласился быкак-никак мальчику не вредно поправиться на хороших харчах, но надобно и его согласием заручиться
Орео! воскликнул черный. Орео, кириэ Мимоходенко! Прислить сюда вас мальчик, я буду говорить с ним.
Тогда я вышел из-за перегородки и сказал:
Папа, я согласен. Я все слышал. Я согласен.
Ты согласен? в удивлении отступил отец. Согласен?
Да, твердо Повторил я, согласен. Я буду каждый день заходить в монастырь обедать и учиться петь по-гречески.
Черный хлопал в ладоши:
Орео!.. Орео, паликари!.. Орео!..
МОЛОТОЧЕК
У отца был деревянный ящик, в котором он держал разные инструменты: стамески, буравчики, плоскогубцы, отвертки, молотки. Отец редко пользовался ими, только в случаях, когда надо было забить гвоздь или выправить осевшую дверь, но, если он замечал, что какого-нибудь инструмента в его ящике не хватает, нам всем доставалось на орехи. И все-таки я этот ящик вытащил из-под конторки и долго в нем рылся, отыскивая маленький молоточек. Нет, молоточка в ящике не было. Большой молоток был, а маленький, который можно бы незаметно держать в кармане, куда-то исчез: наверно, Витька затаскал. Оставалось одноидти к Ильке: в кузнице есть все на свете инструменты. Конечно, Илька будет допытываться, зачем мне понадобился молоточек. Что ж, пусть спрашивает: на этот раз я ему ничего не скажу.
Смеркалось, когда я подходил к кузнице.
Эй, пономарь, лезь сюда! донеслось до меня откуда-то сверху.
Я поднял голову и увидел на закопченной крыше Ильку. Одной рукой он держался за трубу, а другой показывал мне на деревянную приставную лестницу.
Лезь, не бойся!
Не такая уж высокая крыша, чтоб я побоялся взобраться на нее. Но, взобравшись, я чуть не свалилсятакая она была покатая.
Ты что тут делаешь, Илька? спросил я и тоже ухватился рукой за трубу.
Звезды считаю.
Я обвел глазами небо. На нем светилась только одна звезда, да и та величиной с наперсток: ведь было еще рано.
Сколько ж ты насчитал? спросил я недоверчиво.
Семь тысяч девятьсот одиннадцать, не моргнув глазом, ответил Илька.
Вот и опять он разговаривает со мной так, будто я сую нос не в свое дело.
Ладно, считай дальше, сказал я небрежно, только сперва дай мне маленький молоточек. У вас в кузнице, наверно, всякие есть.
У нас всякие есть, подтвердил Илька. А нет, так нам ничего не стоит сделать. Тебе зачем молоток?
Мух бить, ответил я в отместку.
Му-ух?! несказанно удивился Илька. Какой же дурак бьет мух молотком?
А какой дурак звезды считает на пустом небе?
Некоторое время Илька таращил на меня свои зеленые глаза, потом закричал:
Э, врешь, врешь!.. Говори, зачем тебе молоток! Говори, а то не дам.
А ты признайся, зачем сюда залез, тогда скажу.
Залез и залез, кому какое дело! Ну, говори! Говори, а то сейчас же полетишь с крыши.
Мы долго спорили. Потом Илька презрительно сказал:
Подумаешь, очень мне интересно, зачем ему молоток понадобился! Хоть грабли попроси, я и не подумаю спрашивать. Сиди тут, я сейчас принесу. Настоящий парень всегда выручит товарища. А то есть такие прижимистые ангелочки, что у них и старого перышка не допросишься. Он полез было с крыши, но затем вернулся и строго предупредил: Ты сидеть сиди, да не зевай. Как увидишь, что кто-нибудь остановится тут и навострит свое свинячье ухо, сейчас же постучи три раза по крыше. Да и сам не заглядывай.
Он прикрыл куском толя какую-то дыру в крыше и ушел.
Мне, конечно, было очень обидно: то «пономарь», то «ангелочек». И когда это было, чтоб я не одолжил ему перышка? Но все равно я решил терпеть до конца, лишь бы добиться того, что задумал. А вот почему я должен стучать кулаком по крыше, если кто остановится около кузницы, я не понимал. Одно было ясно: в кузнице делалось что-то такое, о чем никто не должен догадываться. Снизу доносился звон железа, какие-то шорохи и частые вздохи меха для раздувания горна. Ну и что ж? Это всегда несется из кузницы на улицу. Вдруг я заметил, что какой-то человек, шедший по пыльной дороге, оглянулся раз, другойи прямиком направился к воротам кузницы. Я сейчас же застучал кулаком по крыше. Человек подошел к воротам и тоже постучал, сначала три раза подряд, а потом, с маленьким промежутком, еще раз. «Кто?»донесся глухой голос из кузницы. «За подковой для коня Стрекопытова пришел», ответил человек. «А деньги принес?»«Принес. Два пятиалтынных». Ворота скрипнули, потом заскрежетал засов: значит, человека пропустили, а ворота крепко заперли. Прошло немного времени, и к воротам зашагал еще какой-то человек. Тот был в сапогах и в синей фуражке, а этот в ботинках, в соломенной шляпе и в очках. Я, конечно, опять застучал. Вероятно, человек услышал, потому что поднял кверху голову и смешно показал мне язык. Потом и сам постучал. Его тоже впустили, но только после разговора о коне Стрекопытова и двух пятиалтынных.