Ничего личного. Только секс - Саша Миллер 5 стр.

Так она живет не с тобой вместе? Ты сда­ешь ей номер?

Было заметно, как Джима нервирует эта те­ма. Мне захотелось его побесить.

Она не из Питера, из области приехала. Предкиалкаши. Жила с парнем, его за нарко­тики повязали, или что-то вроде этого. Пыта­лась поступатьне прошла. Что тебе еще инте­ресно?

Я хорошенько обдумала то, что услышала. Бог свидетель, меня редко посещают гнетущие пред­чувствия. Особенно после качественного секса.

Джим, ты притворяешься, почему?

Я не притворяюсь. Никогда.

Ты ведь не слишком добрый. Тебе напле­вать на людей, ты эгоист. Да, точно, тыэго­ист, я поймала верное слово!.. От радости я да­же хлопнула в ладоши. Не перебивай меня, мальчик. Посмотри, как ты живешь, как ты себя украшаешь, каким парфюмом пользуешься...

Ты что, позавидовала? Будто сама нищая?

Я не нищая. И никогда не буду нищей. Мы с тобой в этом похожи. Мы любим комфорт. По­этому я не понимаю...

Я буду тратить, как хочу. Откуда мне знать, сколько мне осталось? Ты разве знаешь, сколь­ко проживешь?

Я просто пытаюсь понять, для чего ты приютил именно ее? Она красивая?

Джим задумался. Мы снова стояли перед зер­калом. Мне показалось странным, что я одета.

Жанка... она не убежала. Как и ты.

Другие убегали отсюда?

Вы с ней почему-то похожи.

Чем мы похожи? Мне показалось...

Что тебе показалось?быстро переспро­сил он.

Но я прикусила язычок. Мало ли, что мне по­казалось.

Ей нравится слышать, как ты кричишь.

Я ничего не могу поделать со своей кожей. Краснею, как первоклассница.

Ты... гад. Ты говорил, что кроме нас, нико­го нет.

Наверное, в прошлый раз она вошла через черный вход. Он засмеялся, как подлый аллига­тор.

Ты что... Я попыталась определить свое отношение к происходящему, но не смогла. Как будто увидела в интим-шопе кассету со своей го­лой задницей. Она любит женщин?

Джим распахнул наружную дверь.

Ты настолько хочешь ее увидеть, что гото­ва переспать с ней?

Мне показалось, что он ударил меня по лицу. Но его руки были в карманах.

Я хочу видеть только тебя.

Ты врешь, Лапа. Она тебя напугала?

И тут я сделала самую страшную ошибку. На­верное, он что-то прочел на моей растерянной физиономии.

Нет, не напугала. Мне... мне стало ее жаль. Ты ведь мучаешь ее.

Ты ее боишься?он словно не расслышал. Это хорошо. Я с ней поговорю... Она тобой зай­мется.

Не надо...

Надо. Ты ведь хочешь этого.

Мне показалось... что она меня ненавидит.

Тем интереснее будет.

И мы понеслись в следующий круг ада.

5

Жанна

...Гарик был не новый русский, но и не офис­ный планктон. Целоваться лез, козел, ногти грязные, джинсы грязные, из пасти разит, и

грудь больно давит, как от придурка вырвать­ся... А потом посадили его совсем, да хоть бы сдох там. Маргарита-завуч сказала: «Жанна, в институт обязательно иди, если что, со стажем еще лучше! Куда угодно езжай, если есть родня в Питерерадуйся...»

Я радуюсь, блядь. Только башка часто болит, ночью особенно, а спать не дают, они ширяют­ся в соседней, они на ложечке варят. Милиция приходила, но им плевать. Потому что деньги  есть, при Путине хорошие заработки, он моло­дец, он всю страну на ноги поднял, ага. Сушкин тоже с тюрьмы пришел, сказалвсех через од­ного в Кремле, суки они, к стенке ставить надо! Кто там честный, покажите хоть одну падлу, кто о нас помнит?! Я тоже вор, сказал дядя Игорь, только я не продавался...

Нет причин жить, не хочу, в институт не возь­мут, им всем только в койку. А завуч говоритты не права, все скоро изменится, Путинмо­лодец, вот увидишь, он наведет порядок, он не­чисть разгонит. Просто страна слишком боль­шая, и Горбачев распустил. И в магазинах уже все опять появляется, даже такое, чего раньше и не было, и мясо кенгуру видели...

Да, блядь. Кенгуруэто главное.

Теперь все это, как сквозь пелену, проступа­ет. Иногда только, когда Джима нет дома, я одна лежу в этой долбаной скрипучей кровати и ду­маюполная задница, что со мной бы стало, ес­ли бы я там, в деревне, застряла? Я бы сгинула там, сгинула на хер, и никто бы не вспомнил. Потому что, верно сказал потом один чел, сто верст от столиц отмахай, и все, кранты, вешать­ся можно, хаты лежат, и заборы лежат, и люди лежат.

Я и вешалась до шестнадцати лет.

Вот, блядь, слушаю людей и охуеваю. Многие вслух задумываются, что и как с ними завтра произойдет, или через год. Просто офигеть, ка­кие счастливые они будутс кучей баблоса, с заграничной, блядь, работой, все у них с розо­вым оттенком! Бабы замуж повыходят, будет муж со здоровенным членом, а еще любовник, детки послушные, и ни хера горя не будет, блядь, ни единого плевка до горизонта. А мужи­ки все хотят жену, состоящую из сисек и жопы, и чтобы пацаны от зависти мозоли ночью стер ли, и чтобы хату побольше, и сына непременно, ведь дочкаэто бракованная деталь, и чтобы непременно стать боссом, и всех ебать, и лю­бовницу под столом..

И все.

Джим, ты слышишь меня? Я слышу, как ты ку­ришь в большой гостиной, хотя до тебятри толстые стены. Джим, они больше ничего не хотят, но ты не такой, и я не такая, малыш. Джим, мне насрать, как спел сегодня Дима еблан, в каких трусиках гуляла Ксюша, и сколько тупорылых блондинок вышло в финал благода­ря надувным сиськам. Джим, у меня нет такой груди, мне что, из окна выброситься? Прямо в колодец двора, наебнуться башкой вниз, потому что жизнь прожита зря, восемнадцать лет на­смарку, меня не полюбит человечество, у меня не будет мужа с концом вроде шланга, не будет пиздатой дачи и «мерса» с розовым сиденьем?!

Я не хочу снова учиться вранью, Джим. Нико­гда не вратьэто так здорово. Ты смеешься на­до мной, когда я покурю, но я всегда трезвая. И я не как Лапа! Она буржуйка, ей жить скучно, а мне до одури интересно, как все на самом деле.

Как люди страдают, как смеются, как любят и как прощаются. Меня этот сраный мир ни хера не устраивает, я ненавижу быдлиные стада, ко­торые рады унизить ближнего своего, меня бес­ят люди, которые убивают сутки напролет, об­суждая, у кого толще член и кошелек, у кого богаче ебарь и круче был отель на островах. Ме­ня бесит, что в ящике показывают новости, и в новостях только о том, что у Фриске новый лю­бовник, и это пиздец, потому что это сенсация, а превзойти эту сенсацию могут только очеред­ные невероятно интересные события на фабри­ке пезд...

Джим, не оставляй меня. Ты можешь любить ее, если тебе так хочется, я тоже... Знаешь, я по­стараюсь делать как ты хочешь, только не надо знакомить меня с Лапой. И с остальными тоже не знакомь, хотя остальных я не боюсь. Мне по херу остальные, но Лапа тебя засосала, я же ви­жу. А у меня нет такой груди, и такой нежной ко­жи, и на лбу у меня вмятина. У меня нет таких туфель и такого меха, я не умею так орать, и... мне бы не понравился горячий воск на сосках. И между ног, это уж точно.

Но она меня заводит. Меня заводят послуш­ные сучки, Джим.

Приходи скорее, милый, не сиди допоздна, мне страшно, когда по потолку ползут тени от фар. В эти извилистые дворы зачем-то заполза­ют машины, они напоминают мне заблудивших­ся жуков. Ползают и пыхтят в мусорных лаби­ринтах, и тогда лучше не смотреть ни в окно, ни на потолок. Потому что на потолке недобро лы-бятся гипсовые ангелочки, а можетэто вовсе и не ангелочки, Джим?..

Однажды поздно вечером меня задолбала ры­чащая внизу машина, а залезла на подоконник, я хотела высунуться и сказать этим мудакам все, что я думаю. Но когда я отодвинула занавеску...

Джим, я, наверное, чеканутая, я тебе до сих пор боюсь рассказать о том моменте, как будто я сделала тебе гадость. Там, напротив, стена, ты же знаешь, твой охренительный дом изгибает­ся вместе с квартирой, и там напротивкак раз окна кухаркиной комнаты, и твои окна, и вто­рая спальня, только в темноте хрен поймешь, сколько их всего. Ты же работал, щелкал что-то на компьютере, я точно слышала, а потом хо­дил в кухню за чаем и вернулся, так что я долж­на была увидеть тебя, хотя бы силуэт, ведь не мог же ты сидеть совсем без света? Ведь от мо­нитора тоже идет свет, верно?

Но в гостиной был явно не ты.

Очень мило, охуеть.

Меня так воткнуло, что я мигом забыла про рычащий трактор, что застрял где-то внизу, в помойке. Я едва не описалась, милый. Там была старая женщина, она бродила по комнате, и на ней был халатик в горошек. Или это мне только показалось? Наверное, почудилось, у соседа Ви­теньки забойная трава. Но кроме этой сгор­бленной старушки, там был кто-то еще. За плот­ной занавеской мелькал свет, и мелькали руки.

«Ты уверен, что твоя бабушка умерла, Джимми?»

Потом ты пришел, через миллион лет, когда я уже поклялась, что немедленно ухожу из твоей жизни. Ты пришел, лег рядышком и сразу заме­тил, в полной темноте заметил, что я не сплю.

Ты сказал: «Страх можно взвесить, крошка».

Тогда, сразу, я не воткнула. Страх можно взве­сить. Мысль можно взвесить. Это значит, что мы умеем превращать желания в последствия. На­пример, если очень хочешь, чтобы кто-то умер...

«Когда ты смотришь на фотографии, что во что превращается, милый? Во что ты превраща­ешь страх?»

Впервые я отважилась поговорить с Джи­мом о его делах. Настолько мне было хреново, настолько одиноко, и захотелось бежать из его дома, что я пересилила себя и спросила. Мне стало уже все равно.

Он ответил.

Я жутко удивилась, что он заговорил. До то­го он затыкал мне рот. Я уселась на кровати и ус­тавилась на него. А Джим закурил, как ни в чем не бывало. Оказывается, он сам точно не по­мнил, когда выполнил первый заказ. У него пос­ле этого словно туман в голове, иногда даже из дому не может выйти. Со временем он, конеч­но, научился себя контролировать и вовремя валиться в постель. Зато теперь я поняла, на кой черт он так набивает холодильник, словно в хате живет дюжина родственников.

Чтобы была жратва, когда вдруг не сможет спуститься по лестнице.

Но так происходит не всегда. Чащепросто трещит голова, он привык и знает, какую таб­летку принять. Раньше помогал гаш, теперь ни гаш, ни травка боли не снимают.

Он не мог точно вспомнить первый заказ, за­то хорошо помнил, как убил собаку. Джим вклю­чил свет и показал мне голую руку. Стоило вспомнить о собаке, как руки у него покрылись пупырышками.

После собаки случилось много всякого не­приятного. Но никто не сказал Джиму, что уби­вать людейнехорошо. Сказать ему это мог только папа, потому что их мама уже потихонь­ку сходила с ума, а больше ни с кем мой мальчик не общался.

Но папу Джима сильно напугали. Ему при­грозили, что отберут мальчика, если он отка­жется иногда выполнять их просьбы. Папе сказали, что его ребенокбольшая редкость, но вовсе не какая-то аномалия, неизвестная науке. И что им привычно и ясно, как управляться с такими детишками, и чего можно от них до­биться. Если бы папа Джима был обычным мен­том, или даже омоновцем, его бы сожрали с по­трохами. Но Женечке повезло. Если можно так выразиться.

Вот и все,- Джим потушил сигарету в ста­кане с моим недопитым чаем. Иди ко мне, Че­бурашка...

Погоди, уперлась я. Впервые я всерьез уперлась, стукнулась ладонями о его грудь, А как же ты сам? Что ты сам думаешь?

Мне наплевать, он криво улыбнулся. Просто я знаю, что осталось мало. Вот и все. Мне наплевать. Все равно вырваться уже нельзя. Они пришлют снайпера.

Ты херню городишь! - закричала я,- Нет никаких снайперов. Нет никого на крыше, я на­рочно ходила и проверяла!

Помолчи и послушай. Джим прижал мне пальцы к губам, и я заткнулась. Я делаю то, что сделал бы любой на моем месте. Любой, и ты то­же. Разве ты простила бы тех ребят, про кото­рых я тебе рассказывал? Тех, что убивали дево­чек?

Не знаю... Наверное, не простила бы... В моей голове все перемешалось, но вскоре я спо­хватилась. Но ты ведь берешь за это деньги?!

Конечно, беру. Он ухмыльнулся так гадко, что мне захотелось отодвинуться в угол крова­ти. Поэтому рано или поздно они меня доста­нут, крошка. Они очень хотят дать мне много де­нег. Чтобы я взглянул на фотографии совсем других людей. Но я не хочу. Если я взгляну на эти фотомне конец. И папочка не спасет...

Джим встал и ушел, хлопнув дверью. А я оста­лась одна, как полная дура, наедине с его бабуш­кой. Зря я его разговорила.

Возвращайся ко мне.

...Я обниму тебя, заласкаю, зацелую, запущу тебе пальцы в шевелюру, а ногами обхвачу бед­ра, ты будешь чувствоватькакая я ждущая, от­крытая настежь и мокрая, и я не дам тебе спе­шить, и будет клево во мраке, когда не видно ничего, кроме блесток в зрачках, и ты будешь выпивать мои губы, пока вместо меда не пойдет кровь, будешь закатывать глаза... А потом, я уже знаю, я уже жду, потому что это такой кайфко­гда ты вламываешься глубоко, сразу, и меня на­чинает трясти, я трясусь, как паралитик, и шеп­чу, и кричу, обезумев, не в силах сдержаться, я только твоя, и должна это сказать, и тебя так не­сет неотвратимо, несет опрокинуться, залить меня внутри. А я задыхаюсь, потому что не кон­тролирую себя, там внутри что-то сжимается мощно, и меня неудержимо зовет что-то...

Позволить тебе это сделать.

Мы зарываемся друг в друга, это так класснопросто быть рядом, прижаться, затихнуть, ут­кнувшись носом в твои ямки, я кажусь себе тогда маленькой-маленькой, испуганной, и мне так не хватает твоего тепла.

Я ведь не прошу меня любить.

Но хотя бы не люби других. Мне в кайф, ког­да ты делаешь ей больно, я тоже хочу. Но толь­ко не люби ее...

Просыпаться среди ночиоставь это мне. Просыпаться и чувствовать, как ты меня невесо­мо трогаешь по волосам, по спинке, как припод­нимаешь и опрокидываешь, чтобы провести по груди шершавыми губами, и долго-долго дер­жишь, обняв, засыпая, засыпая...

Мне неудобно, тело затекает, но я не решаюсь пошевелиться, и вдругвздрагиваю от обжигающей нежности. Ты, не просыпаясь, перекатываешь меня на спину, крепко перепутав пальцы в волосах, и властно удерживаешь, пойманную, твою, вры­ваешься сильно и на всю длину, и улыбаешься во сне, потому что сразу угадываешь, как набухли мои губыот твоего жадного рта, а членом ло­вишь другиетоже набухшие от жажды. Я жут­ко боюсь тогда проснуться, что-то сказать, про­сто я плыву и лечу, и это навсегда, под твоими толчками...

Не покидай меня, звереныш. Что бы с нами ни случилось, Женечка. Что бы с тобой ни слу­чилось. И мне наплевать, что ты там делаешь по ночам, куда ты ходишь, и чьи снимки ты сжига­ешь в камине. И я не буду тебя никогда спраши­вать, где твои папа и мама, потому что тоже не могу похвастаться здоровой крепкой семьей. Джим, ты не представляешь, как мне хуево, ког­да навстречу гуляет папуля с детенышем на шее, рядомжена и еще детеныш.

Джим, они нас обокрали. Наши предки.

Твои обеспечили тебя выше крыши, а моивыгнали пинком под зад. Но обокрали нас оди­наково. Мы с тобойслучайность.

Джим, Джим, Женечка, неужели нам так хе­рово вдвоем? Ведь я почти научилась не боять­ся твоей долбанутой хаты. Ты сказал: «Это Пе­тербург, крошка», и заржал тихонько. Так тихонько, что у меня волосы встали дыбом во всех местах.

Почему ты иногда такой страшный, зверюга?

Ты сказалэто ни хуя не Петербург Достоев­ского, это Петербург Гоголя, и даже хуже. Я ска­зала:

Какая в жопу разница?

Я тебе объясню разницу, если ответишь на простой вопрос. Где у нас в квартире кухаркин выход?

Я бодро разинула варежку, чтобы ответить, но тут же заткнулась. Потому что хрен его раз­берет. Мне кажется, что я видела своими глаза­ми, в тамбурчике засраном, за кухней, там еще толстенный крюк такой висит и железная пет­ля. Но после нашего разговора никакой задней двери я там не нашла.

Пиздец. Жанна окончательно тронулась.

Ты сказал, что я тут застряла по одной при­чине. Потому что мне не приходится каждые полчаса менять штанишки. Потому что я не струсила, как другие.

Нет, звереныш лохматый, я струсила, еще как. Я ни хуя не кавайная девочка, но и на Лору, блядь, Крофт не тяну. Другие не смогли тут спать, другим скалились ангелочки с гипсового потолка, перед другими тоже внезапно откры­вались двери, да? Зашибись, когда ползешь но­чью по бесконечному коридору, глаза слипают­ся в дугу, под ногами что-то хрипит и вроде как шепчет, и писать хочется после восьми бутылок пива, и непонятно, где чертова дверь этой рас­проклятой ванной, в которой столько места, что можно гонять на велике...

И вдругхуяк, слева, ни с того ни с сего, с ласковым таким визжанием открывается дверь в абсолютно незнакомую, в абсолютно темную и хер знает откуда взявшуюся комнату.

И оттуда разит так...

Оттуда разит Гоголем, блядь. Иначе не ска­жешь.

Но я не убежала, Джимми, и не потому что сме­лая. Просто я тебе не верю. После того, что со мной делали, я на всякий случай не верю никому, и тебе тоже. Я не верю, что мы вместе просто так. Но ты не слишком задавайся. Сегодня я прочла убойную фразу, сразу даже не воткнулась. «Самка выбирает не того самца, которого считает наибо­лее привлекательным, а того, кто вызывает у неё наименьшее отвращение».

Угадай, малыш, кто это сочинил? Думаешь, коллектив сообразительных блондинок? Да вот ни хера. Это сочинил Чарльз Дарвин, был та­кой чувак. Он еще придумал, что все мыот обезьян. Я-то точно от обезьяны, потому что любопытная.

Но от кого же ты, зверюга? Почему-то я очень боюсь твоего папу. Наверное, потому, что он трус и не сумел отстоять тебя.

И еще кое-что. Ведь я слышу иногда, как скрипит кухаркина дверь. Я уже не сжимаюсь, как в первые дни.

«Кто нас навещает ночью, Джимми?»

Джим

Проходит неделя. И еще неделя. И еще ме­сяц. Все висит, подвешенное ненадежно, непо­нятно и зыбко, но эта зыбкость и ненадежность меня устраивают. Ночами я ныряю под одеяло к Жанке и сплю, запутавшись в ее волосах. Ниче­го личного. Для нее открыты холодильник, шкафы и кошелек. Так говорят, ха-ха-ха.

Для Лапы открыто другое.

Можно Жанку прогнать. Оказывается, у нес есть родня, и даже в Питере. Она их пару раз на­вещала. Можно ее прогнать, но почему-то все труднее это сделать.

Особенно после того, как она начала лепить Чебурашек. Я вернулся, а она сидела в своей комнате на подоконнике и лепила из пластилина. Почти одинаковых, ушастых кукол разного цвета.

Для меня. Подарок для меня.

Они не слишком походили на мультяшного Чебурашку, но я сказал, что офигенно доволен. Что всю жизнь мечтал держать в серванте кол­лекцию Чебурашек.

Я смотрел, как она сосредоточенно лепит ку­кол, и понимал, что ее невозможно выгнать.

«Привет, яКэт. Подскажите, что делать? Тут такая ситуевина. Я, конечно, понимаю, что такое серпом по яйцам. Это когда меня находят в сети в час ночи и говорят типа привет, а мы тут с женой отмечаем ее день-варенье... она очень хочет с тобой познакомиться... тра-ля-ля, и ты, как честная дура, за каким-то хером, беседуешь с ней по асе и поздравляешь... Она ведь тебя зна­ет как бывшую, ты вроде как не представляешь опасности, и вот, они почмокались с тобой в се­ти, и погнали дальше, а ты сидишь, как дура, и думаешькакого лешего он позвонил. Никакая я не бывшая, явсегда, я так и останусь, навсег­да, потому что... но мне все равно хуево...»

Что тебе ответить, дорогая Катя? Я закури­ваю, огонек мечется по темному экрану. Тебе не­много не по себе, Кэт? Мнетоже. Давай я расскажу тебе, отчего хуево мне сегодня ночью. Мне несладко, потому что Лапа предложила пристроить мальчика Женечку на крутую рабо­ту. То есть она прекрасно видит, что у меня пол­но баблоса, но я ведь могу приносить пользу. То есть мне насрать на саму работу, на все эти вер­тушки и пропуска, мне насрать на ее предложе­ние, хотя, конечно, очень приятно...

Лапа сказала, что не может видеть, как я сох­ну в этом клоповнике. Хотя у нас нет никаких клопов. Мы с соседом Витей их давно прогнали.Так что, дорогая Кэт, разбей башку о стену. У тебя все в порядке. Ты не выносишь одного лжеца, я ненавижу всех.

«Хай, меня зовут Олег. Согласитесь, есть такие вещи, которые мы никогда не сможем принять...»

Не пизди понапрасну, Олег.

Вот лично я не могу сказать внятно, какие де­вушки мне нравятся, но могу сказать точно, ка­кие люди мне подозрительны. Людишки вроде тебя, Олежка. Это чмыри, которые говорят фразу: «Все что угодно, только не...»

Все что угодно, только не негр...

...только не двое сразу.

...только не армянин.

...только не с женщиной.

...только не с женатым.

...только не Анталия.

...только не текила.

...только не гаш.

Причем ушлепки вроде тебя говорят это, не попробовав. Люди из племени вечных ортодо­ксов. Как будто у них есть в запасе вторая жизнь. Нету ее, и молодость... это как воробей, выпущенный с ладони. Вот он был, теплый, с бьющимся сердечком, а вот ты его еще замеча­ешь, а вот он уже растаял черной точкой... А ты, Олежка, поменьше ври себе...

Я не пойду в модельную контору к Лапе.

Хотя она зовет в безумно увлекательный биз­нес. Это связано с ее модельным агентством, где ее снимали много лет. Она уверена, что я мог бы попробовать. Конечно, не рожей торго­вать, но у них там найдется для такого смазливо­го мальчика много интересного. Лапа подсуе­тится и сделает так, что мы вместе свалим в тур за счет фирмы.

Я не люблю быть рядом с фотоснимками. И не пойду к папуле. Я ненавижу органы.

Эти гребаные горячие чистые сердца. Мое сердце грязное и холодное, и мне насрать. Вра­нье повсюду.

Щелк. Что-то мы запаздываем сегодня. Я жду, но адресат молчит. Неужели для Джима нет ни­чего занятного?

«Хай, мне нравится Нау. Есть тут кто еще из фанов Бутусова?»...

Вот кстати. Слушая песенку Бутусова про апостола Андрея на воде, распереживался. Жил такой чувак, по имени Мани. Я про него случай­но прочел. Неплохой, кстати, чувак, толковые вещи говорил, людей убеждал, что надо быть хорошими, и все такое...

Н-да. С него заживо сняли кожу, набили соло­мой эту кожу и повесили на городских воротах. Ага. А вот еще кстати. Мани говорил, что были три великих пророкаЗаратуштра, Будда и Христос. А он, Мани, типа того, что четвертый, окончательный. Печать пророков, иным сло­вом. А про Магомета он не знал, не родился еще Магомет. Ага. А потом Магомет родился и тоже себя объявил печатью. Но это другая история. А Мани убили, да. Нервы всем трепал, доказы­вал чего-то...

Но это я все к чему? Последние тысячу четы­реста лет примерно что-то ни о ком не слышно. Никто не хочет по воде. В смыслена воротах никто не хочет. Но тут ведь дело не в желании, верно? Тут ведь сильнее желания или нежела­ния. Ведь не может же быть, что Магомет сказал умнее всех, и все. Конец. А с другой стороныведь нельзя же так, чтобы все зря? В смыслекожу заживо, на кресте там, или там, на блюде голова, ради девки шальной.

Или нас действительно покинули? Навсегда...

«Доброе время суток, яОля.

Не надеясь на ответ, хочу выложить то, что на душе. Мне двадцать восемь, живу в Ганнове­ре, с моим парнем мы уже больше двух лет вмес­те. Он мечтает о семье, детишках. И все бы хо­рошоно он мусульманин. Раньше меня это не смущалосама я религией не увлекаюсь. Его ве­раего личное дело, никаких проблем, ведь нас сблизила любовь. Я старалась не раздражать его употреблением спиртного, свинины, когда все же брала вино за совместным ужином в кафеон печалился, но поперек мне не говорил. Коро­че, все прекрасно и замечательнотолько я ста­ла задумываться, а как же дети? У него ответ од­нозначныймои дети будут мусульманами. Он уже мечтает, как будет их воспитывать, для него это серьезно...»

Да уж, Оля. Что тебе ответить? Проще всего тебе ответить, что тыдура. Еще можно доба­вить, что тышалава и дрянь, потому что тебе насрать на наших русских пацанов, и что ты на­шла себе какого-то черножопого.

Но я отвечу тебе иначе, Оля. Ты врешькак пишешь. Вранье повсюду, Оленька, но я хуею, мама дорогая, как вы ухитряетесь врать сами се­бе! Ты пишешь, что религией не увлекалась, а с чего ж тебя вдруг проперло касательно будущих детей? Так что не ври нам, сладкая. Снимай шта­нишки, сейчас мы будем тебя исследовать очень глубоко...

Что такое? Ты убегаешь? Не желаешь отве­чать на форуме наглому и жестокому Джиму? Не желаешь признать, что внутри, на самой глуби­не помойки, которую ты стыдливо называешь своей душой, там, на самой глубине, ты вполне увлекаешься религией. Точнееона увлекается тобой, и еще как, сладкая! А знаешь, почему?

Все в мире связано, лапушка. Что скажешь, крошка?

Я тебе еще не то расскажу, сладкая. Про то, как нас имеет религия, как нас имеют старые добрые традиции, и какая жопа из этого получа­ется...

«Хай, это Стас. Есть тут, кто не спит? Сегод­ня был махач. Сначала попили пивка. Потом си­дели с ребятами, они с Кавказа. Кто-то из этих заговорил о женитьбе. Типа, надо в жены брать девственницу, и своей нации... Извините, но я перевожу это так: Русские девкиповально шлюхи, их можно только драть, а потом надо чисто помыться и бежать домой. Там папа с ма­мой невесту готовят"... Короче, слово за слово, мы подрались. Забрали в ментовку. Жаль, паца­ны вроде неплохие. Как думаете, мне надо пер­вому на мировую?..»

Щелк. Хороший вопрос, Стас. Джиму нра­вится постановка дела. Иди на мировую, Ста­сик. Вначале подставь обе щечки, как тебя учил добрый поп, ведь ты же наверняка православ­ный, да, Стасик? А потом подставь им жопу.

Я вам расскажу смешную историю. Тут у Ви­теньки, соседа, снимал комнату прикольный молодой парнишка, с молодой женой. Оба ар­мяне, но здесь, в Питере, закончили институты, живут в России десять лет. Так вот, этот чувачок, назовем его Левон, он для первого брака шесть лет усердно искал исключительно армян­ку по Интернету, по газетам, по знакомым. При этом вовсю встречался и спал с замечательны­ми русскими и прочими девушками. Влюблялся. Но ведь нашел свое, молодец.

Год до свадьбы ездил к ней в гости, только поцелуи. Прочеепод запретом. Витя с него охуевал, парень в один конец тратил полтора часа, чтобы вечер провести с любимой и ее ма­мой. Витеньке он говорил: «У нас так принято!»

Ага. Здорово у вас принято. Нет, правда, что-то чистое в этом есть. В двадцать семь девушка была девой.

Развелись через год. Плакался Левон Витень­ке в жилет, что холодна и бревнообразна жена в горизонтальных ситуациях. Но Витя, он же фи­лософ, у него все правы, ха-ха. Я, говорит, Левон-чику напомнил: «Ведь я тебе предупреждал!! Как можно жениться, не пожив вместе недели?»

Ага, что дальше? Опять Левон три года один. Он исчезал из поля зрения, затем появлялся, поднял неплохо баблоса. И снова мы ему реко­мендуем массу интересных русских барышень. И у него таки романы с ними. Он приятный, очень добрый, умный парень. И прекрасно движется по службе, купил хату, тачку. И для семьиабсо­лютно золотой человек.

Но... снова находит по сети именно армян­скую девочку. И год они... встречаются в кино. Ему, кстати, уже тридцать четыре. А ей? Бинго, вы угадали, мои юные друзья. Ей двадцать во­семь, девственница, милая, умная, любит его...

Левон принес коньяка, позвали меня. Выпи­ли мы втроем с ним и соседом Витенькой за дальнейшую счастливую жизнь. Он пристал к Левону: «Зачем ты снова рисковал? Не пожил два дня? Вообще не переспал? Вдруг она опять холодная??»

Левон мялся, мялся... «У нас такие обычаи. Ты пойми, девушка должна быть чистой. И т. д.».

Я тихонько говорю:

«Э, Левон-джан, а ты знаешь что ты только что сказал? Ты только что иными словами про­изнес следующее: Все русские бабышалавы. А мыгордая и чистая нация, всегда их драли, и будем драть, и будем потом выгонять, потому что, как можно отдаться мне до свадьбы? А же­ниться будем на своих, малознакомых, но ни­кем не трахнутых, потом будем мучиться, ры­дать, и снова искать, с кем переспать..."»

Он даже не обиделся.

Он сказал: «Ты не совсем прав, Женя-джан».

Такие дела, крошка. Пусть Левону улыбнется счастье, он прекрасный парень. Я всего лишь хо­тел показать, как нас имеют обычаи и традиции. А мы думаем, что это мы строим мир под себя.

«Ой, Джим, как классно, что ты в сети... Чем ты занимаешься, тебя не видно в Плазе...»

Если я напишу тебе, сладкая, что занимаюсь физической магией, ведь ты не поверишь, вер­но? Поскольку ты привыкла, что все мы врем друг другу, без остановки и без смысла. Ты не поверишь в то, что делает колдун вуду. Колдун вуду получает всего пять или семь волосков с твоей глупой башки. Колдун вуду что-то делает с воло­сами глупой белой женщины, а она летит себе в симпатичном белом самолете на высоте восемь тысяч, попивает кальвадос и уверена, что Аф­рикаэто просто смешное слово, что там друг дружку жрут гориллы и злые крокодилы, а ее стройных ляжек это не касается...

Да вот хренушки.

Что такое магия, блонды? Нет, это не та иди­отка в телеящике, закутанная в нафталиновый платок, машущая граблями над куском стекла. Магияэто очень просто, ее главный закон зву­чит так: «Все, что когда-нибудь вступало в кон­такт, продолжает влиять друг на друга».