Наш дом на замкеещё все в колхозе, и меня встретил только Жук, завилял хвостом, начал ласкаться, за что и получил хорошего пинка. Не лез бы уже хоть он со своими нежностями. Пёс забился в будку и, пока я открывал дом, обиженно поглядывал оттуда на меня, будто спрашивая: чем он тут виноват?
Хоть и лето, я залез на печь и страдаю, и утешаю сам себя: надо оно мне, это училище-мучилище, счастье великоестроем ходить да каждому козырять. Не большой страх и в колхозе поработать до солдатов, только вот хлопцы кличку какую-нибудь прилепятэто уж обязательно. Ну, что жепроживу и с кличкой.
Когда бабушка пришла из колхоза, я всё ещё переживал.
Чего ты там стонешь? спросила она, сев на скамейку передохнуть с дороги. Заболел, что ли?
Неправда, я не стонал, это я так вздыхал, словно кузнечный мех. А насчёт болезни бабушка хорошую мысль подала. Теперь я знаю, что сказать отцу: медицинскую комиссию не прошёл «зарезала»! Врачи проклятые! Медкомиссияэто вам не двойка за диктант. Я же невиновен, что здоровья нет.
Так я ему и сказал за ужином, даже глазом не моргнул. Надо же как-нибудь после прежней похвальбы свою честь спасать. И отец только руками развёлну и ну, Саньку-замухрышку пропустили, а меня, такого дородного и выше его на голову, забраковали. Тут в самый аккурат вступилась за меня бабушка:
Чего ты прицепился к человеку? Санька не валялся всю зимушку с сыпняком, а этот еле выкарабкался с того света. Думаешь, всё это боком не вышло?
И отец поверил.
Позже всех заявился домой Глыжка. Они с отцом сегодня с последним возом снопов припозднились, так пришлось парню самому на луг коня в табун отгонять. Увидев меня, брат бросился к столу:
Ну что, Иван, взяли?
Бабка его быстренько остудила:
Иди умойся, бес чумазый! Не видишь, у человека горедохтары зарезали.
Бес стоит и глазами моргаетзарезали, а я живой.
Генералы всё могут
Мало ли кем можно стать в жизни. Разве на артиллерии мир клином сошёлся? Отцу, например, даже больше нравится машинист паровоза. Залез себе в паровозную будку, нажал что надо, повернул рычаг, дал гудокпаровоз побежал по рельсам, а ты сиди и кури. Правда, перед станцией уже остерегайся, тут смотри, семафор открыт или нет. Если открытыйшуруй себе дальше, ни на что не обращай внимания, а закрытыйстой и пыхти паром. Отца один знакомый машинист катал на паровозе ещё до войны, поэтому он всё это и знает. И мундиры у них теперь не хуже офицерских, только чёрные. Конечно же, люди больше около угля. И пайки у них, говорят, по военной норме. И деньги им дают хорошие. Чем не лучше? А тот знакомый машинист, если его попросить, поможет мне устроиться в их школупоучусь и буду тоже ездить на паровозе да из окошка поплёвывать. Отец напевал мне это, покуда и спать не улеглись.
А не хочешьсмотри сам, заключил он в конце концов и задул лампу.
Лежу я, а глаза хоть выколине спится, всё думаю, куда мне деться. Оно и учителем было бы неплохо, раньше мне хотелось им быть, и в школе агитировали, но здесь, пожалуй, ничего не получится. Не будет решета бобу, как обычно говорит бабушка. В техникуме, говорят, стипендия такая, что за один день можно проесть. Это, если бы техникум был недалеко от дома, то прибежал да пообедал, хоть всухомятку. Да и с одеждой тугодальше некуда. Слышал я, как отец перед сном вздохнул:
Это же сейчас, старая, нам на штаны парню надо разживаться, да и свитку какую-то на зиму не повредило бы. Борова продать, что ли?
Словом, наделал заботы тот диктант и мне и отцу. Но пусть он не очень переживаетя и сам себе заработаю. Подумаю хорошо и пойду в прицепщики. Они часто меняются. Говорят, что трудно. Ничего, переживу. На плуге за трактором ездитьне пешком ходить. Конечно, земли наешься больше, чем хлеба, зато заработки постоянные.
А лучше всегоу конюха, помощником Петьки Чижика. Он же мой ровесник, так что я с табуном не справлюсь? Правда, вместе с Петькой ухаживает за лошадями и дед Коврач, но там того деда столькоодин кашель остался. Как на луг табун гнать, так на коня надо подсаживать, будто на печь. Вот я на его место и стану. Тоже что ни день, то трудодень, а то и полтора.
Ну если это и будет, то разве что по осени, как снопы свезут и картошку выкопают, сказал утром отец, услышав о моих намерениях пойти в конюхи, а пока что поставит тебя бригадир скорее всего на моё местоснопы возить, а меня, наверное, пошлёт на молотилку, ведь мужиков там мало, да и те калеки.
А бабушке мои конные замыслы пришлись не по душе:
Тебе на коне гарцевать, а мне штаны латать? Где это я напасусь тех заплаток и ниток?
Там оно ещё видно будет, успокоил её отец, и мы пошли на колхозный двор, пошли всей семьёй: впереди отец с бабушкой, за ними я и Глыжка с кнутом через плечо.
Нинка-бригадирша, чёрная от солнца, словно головешка, увидев меня, обрадовалась, как родному сыну.
Вот молодец, что вернулся в бригаду, затараторила она, по-мужски здороваясь со мной, а потом резанула себя рукой по шее, мне мужики вот как нужны.
Пока что никто надо мной не смеётся: мужчины курят под кузницей, женщины галдят своим гуртом. Никто обо мне не вспоминает. Зря только вчера, возвращаясь из училища, прятался от людей, словно бродяга с Сахалина.
Но хлопцы меня встретили совсем иначе.
Здоров, офицер! весело поздоровался со мной Костик Скок, наш балалаечник, и все хлопцы хохотнули, а Скачокон из тех, кто ради красивого словечка родителей не пожалеетначал клоуна из себя строить.
Если бы вы видели, хлопцы, как он на последние гулянки приходил! и пошёл перед всеми выпендриваться: грудь выгнул дугой, нос задрал на небо, губы надул и давай петлять худым задом в дырявых штанах. Все так и покатились от смеха, даже эта свинья Глыжка захохотал. Чьи здесь нервы выдержат? Бросился я с кулакамии началась заваруха, и покатились мы по траве. Но хлопцы не дали душу отвести, навалились толпой и разняли. Ничего, один на один где-нибудь поквитаюсь. Однако если это ещё будет, то прозвище уже ко мне прилиплоофицер. В глаза и за глаза. Пришлось смиритьсячто ты сделаешь? На всех с кулаками бросаться не будешьсам зубов не напасёшься. Да и прозвище не такое уж обидное. Вон одного хлопца с хутора Костогрызом дразнят, и то привык.
И вот начали разбирать со конюшни лошадей. Взрослые мужчины выводят более крепких и спокойных. Их запрягают в жатки-лобогрейкиесть такие, две на весь колхоз и в них лишь бы кого не запряжёшь, не каждая лошадь может жать. Иную в лобогрейке не удержишь никакими удилами, когда она застрекочет ножами, словно пулемёт, да замашет зубатыми крыльями. У лошадей тоже нервы есть, как говорит Чижик.
Более молодых и броских разбирают хлопцы, что возят снопы. Пошли и мы с Глыжкой выводить своего Стригунка. Как будущий конюх, я пристально ко всему присматриваюсь: есть ли тут хоть какой порядок. Кажется, что есть. Конюшня, правда, никудышная. До войны то была из брёвен, но она сгорела, когда проходил фронт. А эту слепили на живую нитку: только столбы деревянные, а стеныплетень из лозы, обмазаны глиной. Много где глина осыпалась, и сквозь дыры видна улица. Надо будет после жатвы сказать Нинке, чтобы хоть воз глины привезли, да всё замазатьзимой дуть будет.
А внутримириться можно. На каждой лошади станок, на каждом станке табличка, на табличках надписи химическим карандашом: «Буян», «Слепка», «Топтун», «Адольф», «Стригунок». Правда, написано коряво и с ошибками, но я сам потом перепишу, у меня почерк хороший.
Хомуты тоже развешаны по порядкукаждому коню свой. Вот это правильно, чужой хомут шею тебе натрёт до крови, и не увидишь когда. А что седёлки и дуги где попалоэто упущение, так, извините, у хозяев не делается, мой дед Николай не похвалил бы. Если я приду сюда, каждая лошадь не только хомут, а будет иметь всё своё, личное; я возьмусь и за Петьку, и за Коврача, или толку не будет.
Стригунок встретил меня и Глыжку радостным ржанием, аж затанцевал в станке. Умница мой, не забыл. Не заездили его здесь без меня? Нет, не заездили. Чистый, гладкий, бока крутые, круп надвое расходится. И кто бы мог подумать, что из того каростливого, едва живого с голоду жеребёнка, найденного нами с Санькой на лугу, вырастет такой красавец, что хоть ты его на картинку да в рамочку? А может, это только мне так кажется? Нет, и Глыжка согласен, что можно в рамочку.
Весело бежит наш Стригунок, распустив хвост и гриву по ветру, ноги легкие, шаг широкий, бежит, аж колёса грохочут, подпрыгивая на неровной дороге. И кнута ему не нужно.
Хорошо он тянет и воз со снопами ржи, только гужи скрипят. И словно всё понимает: по ровному идёт спокойно, а перед холмом сам берёт разгон, как будто кто его научил, что так легче. Глыжка убеждён, что Стригунок, если мы что-нибудь о нём говорим, тоже всё соображает. Не зря же он в это время уши навостряет.
За работой на душе полегчало, понемногу начал забываться мой провал на экзаменах в училище, будто было это уже не день назад, а в прошломв позапрошлом году. Десять возов мы с Глыжкой к вечеру привезли, столько, сколько и отец привозил. После ужина хотелось поскорее упасть и заснуть. Болят руки-ноги, а спина, что у старого дедане согнуть. Но стоило мне только лечь, как снова разные мысли в голове, откуда только и взялись. Интересно, а что там Санька сегодня день делал, может быть, уже и мундир получил, новые ботинки, ходит там и козыряет. Ну, и пусть козыряет. А я никому козырять не буду, яптица вольная. Счастье большоетянуться перед каждым в струну.
Зато я картошкой с кислыми огурцами поужинал, а он, может, даже макаронами. За всю жизнь мне один раз только пришлось их попробовать, это тогда, когда в войну в нашей деревне итальянцы стояли, так их повар разрешил котел подчистить. Ой, и вкусно было, весь век ел бы!
Затем разные заботы по конюшне меня одолели. Не придумаю, где взять фанеру на новые таблички коням, где химическим карандашом разжиться. И вот ещёстоит ли от деда Коврача избавляться? Кто тогда настроит хомут, кто уздечку сошьёт, если она порвётся? Этого, наверное и Чижик не умеет. Задумаешься здесь. Хотя меня, может, ещё и не поставят конюхом, председатель или кто другой упрётся.
А на улице уже темно. Где-то затренькала балалайка, девичий смех рассыпался под окнами звонким горохом. Возле Скокового дома начинаются танцы. Крутанулся я на другую сторону, будто припекло: хоть вы сейчас в медные трубы заиграйтене выйду.
И вдруг у самого нашего дома девчата запели частушку, да так громкокто кого перекричит, да со смехом:
Заплету я в косы бант,
А мой миленоклейтенант.
А как будет капитан,
Он мне купит сарафан!
Меня словно кипятком обдали. Чтобы вам чирей в глоткуа если отец не спит? Вот гадюки, вот кобры проклятые, дня не прошлоуспели придумать. Вот сейчас выскочу да спущу Жука из цепи, но что толку, если он, чёрт, не кусачий.
Я думал, что на этом всё и закончится, а они снова:
Ой, девчоночки, я скоро
Подцеплю себе майора,
Буду есть сладкий торт,
Буду ездить на курорт!
Видать всё-таки, отец не спал, а может, спал да проснулся, только с его кровати вдруг раздался не смех, а какое-то приглушённое кудахтание, как будто бы немного с плачем:
Кху-кху-кху, чтоб вы скисли, вертихвостки. Смотри ты на нихи в чинах разбираются, и в окладах.
И бабка со своего уголка отозвалась:
Иди ты уже потрусись немного под их балабайку-хворобайку, а то будут колядовать всю ночь, как под Новый год.
Быстрее же их балалайку жук-короед поточит, чем я пойду на эти танцульки после таких частушек. Да и Костик Скок там будет, с которым я не расквитался ещё за утренний цирк. Нет, пусть танцуют теперь сами, без меня, хоть до упаду. А я, как только купят мне новые штаны, буду ходить танцевать на хутор. Тамгармошка с бубном, а не задрипанная балалайка.
И за частушки тоже рассчитаюсь. Я знаю, кто их сочиняетНадька Сипакова. Она ещё только школу заканчивает, а уже прибилась к девчатам из нашей компании, и не только прибиласьначала ими верховодить, они все ей в рот смотрят. А было бы там на что глядетьнизенькая, кругленькая, нос пипкой и такая уж смешливая, будто её всё время кто-то щекочет. И ещёесли у моей Кати веснушки только на носу и кое-где на щеках и только весной, то у этой хохотухикруглый год от уха и до уха, будто её кто нарочно кирпичной пылью напудрил. Ей скажешь:
Ух, рыжая!
А она:
Ха-ха, что рыжее, то дороже!
Вот за это всего у неё и кличка такаяТыква.
С этой самой Тыквой мне и нужно рассчитаться за частушки. Они у неё сами с языка прыгают. Она жива не будет, если за вечер не придумает их две-три. И о чём хочешь, на что взгляд бросит. Вот чтобы и мне самому о ней сочинить что-нибудь смешное. Хотя бы так:
Ах ты, рыжая тыква
А теперь само проситсякоза, просится, а не клеится.
Разве вот так:
Ах ты, рыжая тыква,
Как Сидорова коза,
Ты у меня поскачешь
И горько заплачешь.
Так я и уснул, больше ничего лучшего не придумав. Если бы Санькатот смог бы, головы не ломая, какую хочешь козу к тыкве приклеить.
Ещё два дня я возил потом с Глыжкой снопы, ещё два вечера Надька-Тыква досаждала меня всё новыми частушками, а бабушкаехидными советами.
Выйди уж, коль присушил девку.
А на третий день вечером произошло такое, что и ахнуть мало. Только сели мы семьёй ужинать, вернувшись с поля, а на порогедядя Колдоба, наш участковый милиционер, при полном, как говорится, параде. Гость он у нас редкий и своим неожиданным приходом всех нас озадачил. Я даже растерялся, не по мою ли душу он пришел из-за той драки со Скоком на колхозном дворе, или по Глыжкину, который сегодня украл в колхозном саду с десяток антоновок. За соседскиеничего, а за колхозные могут и засудить или отцу штраф припаятьнародное добро. Закон сейчас по этому поводу суров.
Но Колдоба ни меня, ни Глыжку не арестовал.
Мой Юрка, сказал он, поздоровавшись, приходил сегодня из училища, хотел увидеть вашего Ивана, да не нашёл. Так вот он пересказал: пусть завтра идётего как будто их генерал вызывает.
Все за столом так и онемели, а я смутился и перепугался ещё больше, как тогда, когда думал, что мне за драку нагорит. Это же в голове не помещаетсясам генерал! Все на меня смотрят, словно никогда до этого не видели. Сам генералподумать только!
Вот и пакет ему, добил нас совсем Колдоба, с улыбкой подавая мне какую-то серую бумажку. Чтобы по почте долго не шёл, вот мой Юрка за курьера и доставил.
Отец взял из моих рук «пакет»обычную открытку без марки, пробежал глазами написанное сам, а потом уже вернул мне. А там всего несколько слов: прибыть в училище 25 августа, а почему и для чегони гу-гу.
Когда Юркин отец, пожелав всего наилучшего, ушёл из дома, бабушка бросилась в панику. У неё свои тревоги: человека зовёт генерал, а в чём к нему пойдёт этот человек? К генералам, наверное, в таких штанах не ходят. Давно ли она их латалаперед первым походом в училище, а я на снопах их снова разодрал, на мне всё горитне напасёшься. И я успокоил старуху:
Не переживай, никуда я не пойду!
Но это встревожило отца: как это я не пойду? Генерал же зря звать не будет, а если зовёт, значит, дело ко мне имеет. Может, он врачам там дал нагоняй и приказал принять меня и с моим браком, если он у меня есть. Генералы всё могут, на то они и генералы. Он, мой отец, в армии послужил, слава богу, и до войны, и на войне, и сам командирвсё-таки сержант, что тоже немалый чин при трёх классах образования, и генералов хорошо знает: это народ серьёзный, и пренебрегать ими не стоит.
Да кто же это сказал, что я, Иван, брезгую генералами? Мне просто, между нами говоря, боязно с непривычки и впрямь стыдно из-за своих брюк. Да и откуда отец знает, что мне может сделать генерал? А он может мне приказать заново переписать диктант, и, если снова провалюсь, тогда уж ложью о медкомиссии не отбояришься, тогда уж и вовсе хоть домой не возвращайся.
Мне против отца крыть нечем и поэтому хватаюсь за бабушкины тревоги про мою одежду:
А как я в этом пойду? Что я скажу?
А у отца и тут свои козыри. Во-первых, генерал не с неба упал и должен понимать нынешние наши достатки. А во-вторых, разговаривать с ним не надо. Они этого не любят. Это отец на своей шкуре познал. Они любят, чтобы им только рапортовали.
И тут отец вылез из-за стола и показал, как это делается. А делается очень просто. Вот подходишь ты к генералуруку к виску и ешь его поедом глазами, а сам в то же время, не жалея голоса, кричи «Товарищ генерал! Иван Сырцов явился!». И бояться их нечего. Отец на фронте столкнулся однажды даже с маршалом, и тот его не укусил. А тут всего генерал, да ещё, пожалуй, не самый важный, если поставили его над такими, как мы с Санькой.