А что мне ей сказать было. Как-то надо.
Ладно. Завтра пойдем донки проверять?
Пойдем, проверим.
Дрондина зевнула и пошагала вверх по тропинке. Я остался. Яблоком хотелось кинуть ей вслед.
Солнце опускалось за лес, светило мне в глаза, а соснам в спины, от опушки в мою сторону вытягивались тени, казалось, что из леса выдавливается тьма.
Дрондина.
Шнырова украла закладку. Тогда они еще за соседними партами сидели, а потом Дрондина пересела вперед, а Шнырова наоборот, в конец класса, под портрет Гоголя, поближе к окну. Дрондина делала закладку две недели. Из трех прозрачных пластиковых линеек, плавила их на печке, раскатывала, вырезала из золотистой фольги рыбок, птичек и цветочки, заливала их пластиком, сушила, полировала шерстяным носком. Закладка получилась красивей китайских, объемнее и глубже, словно из настоящей живой воды, я, помню, удивился. Закладке Дрондиной все завидовали, а саму Дрондину собирались направить на областной конкурс «Умные и умелые», но закладка пропала, и Дрондина никуда не поехала. Она попробовала сделать другую закладку, но не получилось. Первый раз пластик перегорел, а вот второй золотые звездочки склеились лучами, сменяли свет на розовый и сделались похожи на сыпь, но Дрондина этого не заметила и подарила закладку учительнице литературы. За что в четверти получила на «пять», «четыре». А та закладка, самая первая, самая красивая, так и не нашлась. Дрондина подозревала Шнырову.
А в четвертом классе Дрондина тритона купила. Автобус тогда задержался, и мы сбегали на рынок, в зоомагазин, взять антиклещина для Бредика, а там как раз новых животных завезли. Дрондина там и увидела. Тритона. Его словно скомкали, взяли, протерли между ладонями и выпустили, а он взяли не сдох, уродом стал. Дрондина тут же его купила и стала выращивать. Тритон оказался живуч, долго протянул, ничего с ним трагического дальше не случилось, кошка его не съела, и зимой на подоконнике не забыли, умер от старости, сам по себе, кличка у тритона была Квази.
В пятом классе Дрондина записалась в художку. Причем, Дрондина сама попросилась, потому что хотела рисовать. Отец Дрондиной тогда еще не продал машину и каждый день ездил в Никольское на шабашки, так что дочку по пути забирал.
Практически в первую же неделю занятий выяснилось, что к рисованию у Дрондиной никаких способностей нет. Она умела мастерить из ореховых скорлуп и желудей, вязать из проволоки и лески, делать коллажи и аппликации, выжигать по трафарету и строить спичечные крепости. Она могла склеить из папье-маше тыкву размером с мяч и построить из десятикопеечных монет модель каравеллы Колумба. И выпилить лобзиком МКС из фанеры. Но нарисовать обычную кошку Наташа не могла.
Дрондина старалась. Она читала журналы, пробовала рисовать по квадратам и с помощью программ для юных художников, все бесполезно. Дрондина рисовать не умела. То есть она могла обвести по контуру, скопировать с фотографии, но изобразить хоть что-то сама
Дрондина не собиралась сдаваться и продолжала посещать, но как-то раз на уроке ИЗО Шнырова, глядя на попытки Дрондиной вымучить слона, зевнула и сказала, что рисовать умеет каждая кочережка, рисовать умеет любая слабовидящая, первая встречная однорукая или вовсе безрукая, все умеют. В подтверждение Шнырова нарисовала длинную рыбу с рыжим хохолком на башке, рыбу похожую на плоскую змею, сказала, что это сельдяной король и плавает он вертикально. Художественную школу Дрондина скоро бросила.
Потом, тоже в пятом, Дрондина мечтала о путешествии на плато Путорана. Не знаю, откуда это запало в ее голову, наверное, видела по телевизору, или книжку прочитала, на день рождения ей подарили энциклопедию «Чудеса света: 100 и 1». Ее мама волновалась от этих идей. Ее мама показала Дрондиной фильм про перевал Дятлова. Перевал заставил Дрондину задуматься.
Так.
Рыжики. Они очень вкусно пахли, как пахнут рыжики. Пестер промок и пожелтел от рыжичного сока, сначала я хотел вытряхнуть грибы из кузова, но не стал стараться, оставил их на тропке вместе с пестером.
А та закладка Она у меня оказалась. В рюкзаке, под Новый год. Не знаю, как. То есть, ее мне кто-то подложил. Шнырова вполне могла украсть и подложить, так я думал раньше. А сейчас Сейчас я думаю, что и Дрондина. И Дрондина тоже могла.
День яблок
В семь лет я потерялся.
Когда это случилось, в Туманном Логе еще жил фермер Балакин. Балакин делал упор на ячмене, он засеял все поля, и под холмом, и вдоль Сунжи, и везде вокруг. Мы с папкой ездили за продуктами в Никольское на «Планете» с коляской и когда возвращались обратно, Туманный Лог выглядел как настоящий зеленый остров, поднявшийся над золотым морем. Иногда это море бороздил Балакин на тракторе, я наблюдал за ним в бинокль, сидя в горохе.
У нас был гороховый угол прямо над самым полем, и горох тогда едва в стручки вытянулся и слегка налился. Горох долго не стоит, пару дней и у него деревянный вкус, так что лучше наесться, пока он еще через стручки не выпирает.
Я брал дома полбуханки черного, никелированную кружку, ложку, сахар и уходил бродить. В заброшенных огородах вокруг домов рассыпалась одичавшая земляника, мелкая, но душистая, я собирал кружку, добавлял сахар, мял и ел, обмакивая хлеб, потом пробирался к Брыловым.
Последняя старуха Брылова померла позапрошлым летом, она была вредная, любила громкие новости и ревень, варила из него компоты, варенья и даже щи, благодаря чему прожила девяносто восемь лет. Ревень я чистил ножиком до внутреннего мягкого стебля и жевал. Если попадался совсем кислый, жевал его с сахаром. Потом спускался в горохи.
Живот сначала болит, потом, когда привыкнешь, нормально, а к обеду возвращаешься, и мама уже лапши наварила, или борщ, или картошку пожарила. Шнырова и Дрондина тогда были маленькими, далеко гулять их не отпускали, особенно Шнырову, а я и на Сунжу сам ходил. Плавать меня папка еще в пять лет научил, звери из-за трактора Балакина все разбежались, да и не водилось их особо, колодцы, кроме Козьего, все обвалились давно, опасностей особых вокруг не было, так что я сам по себе мог жить все лето. До обеда, конечно, а потом надо что-то сделать по дому, воды накачать, дров натаскать, ну или травы для кроликов нарвать под заборами, тогда мы кроликов еще держали.
В день, когда я потерялся, было жарко. По улице Волкова протарахтел трактор Балакина, я окончательно проснулся и не стал валяться еще полчаса, как обычно. На тот день у меня имелись серьезные, можно сказать, научные планы.
Ихтиологические.
От середины холма к Сунже стекал ручей, обычно он сильно мелел летом и различался только по густой и темно-зеленой траве, но при этом вовсе не пересыхал. Вода в ручье была ледяная и вкусная, и в ней водились мелкие, в палец, разноцветные рыбки. Вертлявые и ловкие, не ловились ни удочкой, ни сачком, держались стайкой, а при малейшей опасности шарахались в стороны, наполняя воду синим блеском. Отец говори, что это гольяны, но я, сверившись с рыбьим атласом, убедился, что на гольянов рыбки не похожи. И вообще в атласе рыбок этих не нашлось, так что я решил прояснить этот вопрос, и, если повезет, стать первооткрывателем.
Папа и мама уехали в Никольское, встречать на станции бабушку, оставили мне сырников, полбанки сгущенки и «Сникерс». С утра сырников не хотелось, их убрал в холодильник и сгущенку тоже, «Сникерс» спрятал в тайник, их там у меня семнадцать штук на черный день. Потом собрался, прихватил в гараже саперную лопатку, повесил на шею фотоаппарат и отправился гулять. Насколько я помню, это был абсолютно обычный июньский день, солнце светило яркое, кое-где начала подсыхать трава, орала в своем доме Шнырова, мелкая, но уже вредная и крикливая, а Дрондина сидела в песочной куче у калитки своего дома, когда я проходил мимо, Дрондина помахала мне совком.
В тот день к дому Козыревых, там как раз поспела блестящая фиолетовая земляника, моя любимая. Быстро набрал стакан, намял с сахаром, дал настояться и хотел уж есть, но не получилосьпрохлопал клопа, есть такие треугольные, а мне из них попался зеленый, самый вонючий. Так что пришлось выкидывать всю землянику, и стакан негодный стал, клоповый, его теперь кипятить, да и то полчаса.
На ревене в усадьбе Брыловой клопы не резвились, но стебель мне попался горький, едва клопа не хуже, вот если жевать кору липы и то горчее.
Ну и с горохом тогда тоже не повезло, спустился в горох, набрал стручков потоньше, позеленее, уселся на пригорке, свесив ноги в ячмень. Но оказалось, что горох за прошедший день задубел, стал жестким и не вкусным, так что пришлось его выкинуть. Пожалел о сырниках, почувствовал аппетит и съел кусок черного хлеба, густо посыпав его сахаром. Повалялся, прислушиваясь к тарахтенью трактора, после чего отправился в сторону ручья, твердо намереваясь поймать рыбку и заснять ее на фотоаппарат.
До ручья было метров пятьсот, но напрямую пройти никакхолм там слишком крут и шагать неудобно, так что пришлось мне спуститься в ячмень.
Ячмень не успел подняться до полного роста, заблудиться было невозможнои из-за вполне ощутимого уклона, и из-за того, что, посмотрев направо, я видел тополя, а, посмотрев налево, иву на берегу Сунжи. Я шагал, раздвигая ячмень лопаткой, насвистывал про хромоногого крокодила, сфотографировал большущего, с сиреневыми крыльями и оранжевой саблей пучеглазого кузнечика и спугнул дурацкую серую птичку, выскочившую из-под ног. Птичка, громко пища и размахивая крыльями, убежала в ячмень, а я некоторое время думал про то, что такую птичку я видел в мультике.
Я шагал вдоль холма, размышляя, что надо было этого кузнечика поймать и посадить в сахарную банку. Такие звери в начале лета встречаются очень редко, и ценятся при ловле голавлей, поскольку ни один голавль не может устоять перед жирным и сочным кузнечиком.
Простых же кузнечиков вокруг было полно, они скворчали как ненормальные, перебивая далекое тарахтенье трактора, но ловить их смысла никакого, голавли слишком ленивые, чтобы на таких мелких позариться.
Я шагал и шагал по ячменю, думал о кузнечиках, не заметил, как ячмень стал гораздо выше и достал почти мне до плеч, видимо, почва здесь была побогаче. Ручей с синими рыбками должен был уже случиться, однако я никак не мог его встретить. Минут через десять блуждания по ячменю, я понял, что спустился слишком низко и решил подняться на холм, чтобы оглядеться. Я повернул к холму, пошагал в его сторону и
Вышел к канаве.
Я неплохо знал холм, село и окрестности, знал лес вокруг, куда мы ходили за грибами, старый дуб, которому двести лет, и я точно помнил, что канав в поле не было. Прошлым летом точно. Ну да, канава могла и весной образоваться, слишком много снега, он съехал с кручи, прорезалась заедина, потом апрель с ручьямивот и размыло, вода натекла, превратилась в жижу, поселились лягушки, потом ряска, ничего необычного. Я выбрал местечко поуже и попробовал перепрыгнуть с разбега, но закраина подмялась, и я ухнулся в ряску, причем с головой. Попробовал выбраться на другой берег, но он оказался глинистый и невылазный. Глина хорошая, серая, из такой кирпичи лепить или посуду, но жирная очень. Я завяз, так что пришлось несколько побарахтаться, бесполезно, правда.
И на свой берег вернулся с трудом, лишь уцепившись за удачно подвернувшуюся корягу. Утопил бинокль. На одежде вовсю копошилась мизерная и неприятная черная-коричневая живность, кроме того, казалось, что и под одеждой что-то шевелится. Так что пришлось быстренько переодеваться, стряхивать мелкую дрянь и убеждаться, что крупной не пристало.
Сушить одежду я не стал, выжал слегка, оделся и решил отправиться домой. Исследовать породу голубых рыбок перехотелось, казалось, что по мне шастают ползучки, надо было скорей домой, в бочку нырнуть, ну, или к реке. Реши пройти вдоль канавы, держась взглядом за тополя на холме, шагал, шагал, но канава не заканчивалась. Я, наверное, целый километр прошлепал вдоль этой канавы, глядя на тополя, однако, ни перехода, ни узкого места не встретил. Зато вышел вдруг к той самой коряге, за которую я ухватился, вылезая из канавы.
Я не мог обойти вокруг холма, на это часа три требуется, или четыре, если неторопливо. Я никуда не поворачивал. Я шагал, держа канаву под левой рукой, однако, опять вывернулся к ней. К тому месту, где попытался перепрыгнуть.
Солнечный удар. Наверняка. Я поймал зайчика, потерял сознание на секунду, или на две
Кузнечики замолчали. Вокруг установилась тишина, так что каждый шаг получался громкий и хрусткий, словно я шагал не по июньской траве, а по августовской пересохшей стерне. Трактор фырчал далеко, точно уже не здесь, точно не сам трактор, а эхо его. Солнце светило, но тоже странно, будто не из одного места, а изо всех сразу, оно словно лопнуло и растеклось по небу.
Я потер голову и отправился назад, стараясь держаться следа, оставленного в ячмене, но колосья успели выпрямиться, найти обратную дорогу не получалось.
Я перепугался. Так, что перехватило дыхание. Я видел холм, тополя на нем, и свой дом видел, но добраться до него через канаву я не мог. Я слышал доносившийся с поля тракторный мотор, но трактора не видел, да и сам звук доносился необычното с одной стороны, то сразу с другой, то приближался, то почти затихал.
Развернувшись, я направился обратно. Шагал быстро и запнулся за ржавую гусеницу, торчащую из земли. Свалился, стукнулся лбом о кочку, увидел птичку, ту самую. Теперь она не бегала и не орала, размахивая крыльями, теперь она только смотрела круглым черным глазом. Не мигала.
Она страшно смотрела, я испугался и двинул прочь, и казалось, что птичка эта смотрит и смотрит, потихоньку шагает и смотрит
Я вышел к ручью, не вышел, а словно вывалился, вот поле, вот вдруг ручей, тот самый, к которому отправился с утра. Ручей оказался быстр и студен, холод поднимался от воды, я быстро замерз, но не очень на это внимание обратиля абсолютно точно знал, что все ручьи должны стекать в реку, поэтому успокоилсяпройду вдоль берега до Сунжи, потом поднимусь до моста, и все. Помыл лицо и ноги и пошагал вдоль ручья, пробираясь через траву.
Метров через триста ручей обмелел и словно спрятался в землю, растворился в невысоком осоте. Канава сравнялась с полем. А звук трактора слышался совсем уж близко, метров триста и чуть вбок, я не выдержал и побежал на звук. Я пытался догнать трактор, но это не получалось, глупо бегать за трактором, трактор шустрый, не догонишь
Я выбежал к прогалине в ячмене.
Солнце косило сверху. Полянка была круглая, в центре деревцо, невысокое, похожее на карликовую рябину, а может, и рябина, ягоды красные и долгие, и птичка смотрела и смотрела сквозь ячмень.
Я устал и уснул на земле.
А проснулся уже дома, на следующий день.
Оказалось, что я проспал вечер, ночь и полдня в придачу. Нашел меня фермер Балакин. Он приметил эту полянку, и эту рябинку, и когда пахал в своих ячменях, любил остановиться здесь и съесть бутерброд. И нашел.
Бабушка меня после этого не очень любила, как я помню. Считала подменышем. Ставила у окна на утреннем, белом свете, велела глядеть вверх, сама же подолгу рассматривала мои глаза, а потом прищелкивала языком и отряхивала руки. Не нравились ей мои глаза, что-то она в них видела постороннее. Отец от этого сильно сердился. Какой подменыш, вот посмотри, вот родинка над локтем, вот шрам на ноге, вот ухо, но бабушка настаивалаподменыш и все. Потеряли ребенка, утащили его луговики и полуденницы, замотали, а вам, дуракам, этого кукушонка подсунули, посмотри в глаза его, посмотри.
Папа ругался, а мама, вздыхала и гладила меня по голове.
Бабушка меня никогда к себе не брала, никогда не присылала на день рождения подарков, и сама приезжала редко, отец сам к ней обычно ездил. Два года назад бабушка умерла, и мы поехали ее хоронить в Макарьев, и я помню, как смотрели все родственники, точно я был больным, заразным и чужим.
С родственниками мы потом никак не общались, а дом в Макарьеве продали, и в сам город не возвращались.
Самое смешное, я постепенно действительно стал забывать все, что было со мной до этой истории, точно я на самом деле потерялся в полях, а вышел из них другой.
Сейчас фермерские поля заглохли ольхой и мелкой березой, заросли впритык, дико и густо, получился не лес, а хилые, малопроходимые дебри, хотя под самым холмом сохранились луга и упрямые пожни, которые не никак не зарастали. Думаю, потому, что ветер обычно был со стороны холма, и семена не вползали вверх. Ольха дрянная, и береза тоже, тощие, похожие на прутья деревца с жесткой шершавой листвой, которая не годится на веники.
В шесть часов было еще темно, и только ближе к семи начался рассвет. Но я проснулся раньше. От яблок. Ночью по железу брякнуло, затем еще, бумк. Я сначала думал, что снова звездный град, август ведь. Но потом понялне град, град звонкий, как хрустальный горох, а тут глухо, как если набить старый носок песком. Яблоки.