Детство на Лахтинской улице одарило молодых Исаевых не только стойкостью и энергией. Нудные выстаивания в домовой церкви богатого родственника, строгости, жестокие наказания порождали в мальчишках скрытую ярость. Детский протест оборачивался то богохульством, то просто озорством, желанием дразнить, ерничать.
Дразнили в доме все и всех, кого тайком, кого в открытую. «Тетка кладет поклоны, а мы с братом Виталием крутимся рядом, чертей изображаем. Она в сердцах нас - четками, а мы ей: «Согрешила! Согрешила!» - рассказывал впоследствии Леонид Михайлович. Пусть не посетуют родные и друзья моего героя, но этого не утаишь, так было: жестковатое озорство, стремление уколоть, высмеять собеседника, как каленый оттиск недоброго детства, на многие годы сохранились в характере Леонида Исаева.
Надо, однако, отдать ему справедливость: студент Военно-медицинской академии сделал многое, чтобы избавиться от душного наследия отцов. По общему мнению, академия между 1906 и 1912 годами была лучшей высшей школой страны. В стенах ее преподавали такие видные ученые, как физиолог Павлов, зоолог Холодковский, хирурги Федоров, Оппель, Вельяминов. Исаев учился хорошо, но знаний, даваемых академией, ему явно не хватало. Вот лишь малая часть книг, которые он прочитал зимой 1906/07 года: «Экономическая жизнь современных народов», «История Древнего Востока», «История крестовых походов», «Польские реформы XVIII века». Одолев эти солидные труды, медик выписал «Государство будущего» Бебеля и «Жилищный вопрос» Энгельса. Может быть, его занимают только экономические и исторические проблемы? Нет. Познакомившись с Каутским и Гэдом, он берется за труды биолога Дарвина и геолога Лайеля. Одновременно в его формуляре оказывается подшивка «Русской музыкальной газеты» за 1905 год, партитуры наиболее известных опер и в довершение ко всему «Руководство по гримировке», которое он детальнейшим образом реферирует.
Глядя на этот список, можно, конечно, произнести привычное - любознательный юноша. Но мне видится тут и другое. Сознательно или бессознательно воспитанник Лахтинской улицы, этого петербургского Замоскворечья, пытается освободиться от ее духовного плена. Леонид все еще дружен с братьями и сестрами, почтителен с матерью, исполняет нелегкие обязанности члена большой и необеспеченной семьи, но он уже понял, как жестоко обкраден нищим своим детством. Он спешит, он торопится вкусить от радостей, которых не знал прежде.
Детям обеспеченных родителей, привыкшим как законное место занимать кресла в партере, трудно понять чувство, с которым двадцатилетний студент через день бегает на театральную галерку. Эта сумасшедшая, неуемная страсть сделала его в конце концов актером. «Посещение императорских театров: Мариинского, Александрийского и Михайловского, разрешалось нам только в двубортном сюртуке и обязательно при шашке, - вспоминает однокурсник Леонида, ныне профессор Л. К. Ходянов. - За этим, как ястребы, следили комендантские офицеры, всегда дежурившие в театрах и бесцеремонно выставлявшие студентов, нарушавших этот порядок»1 [1 Хоцянов Л. К. «Военно-медицинская академия (1906 - 1911 гг.). Воспоминания» (рукопись).]. Ни сюртука, ни шашки, предметов довольно дорогих, у Исаева не было. Раз, другой можно было одолжить мундир у более обеспеченного товарища. Большинство так и делало. Но Исаев хотел бывать в театре не раз и не два в месяц, а по возможности каждый день. И так как на это не было средств и подходящего костюма, возник оригинальный выход - стать театральным статистом. В записной книжке рядом с расписанием академических занятий и списком прочитанных книг появились названия оперных и драматических спектаклей, в которых стал участвовать студент-медик. «Апрель 1906. 5-го «Пиковая дама», 6-го «Евгений Онегин», 7-го «Аида», 10-го «Лоэнгрин»» Служба в мимическом составе Александринки и Мариинки не так уж сильно обогащала студенческий бюджет, зато давала возможность проникать в театр через служебный вход, минуя комендантский патруль.
Для петербургского провинциала театр оказался не просто развлечением. На долгое время он стал окном в мир, умственным и нравственным наставником. Театр и книги открывали понятия решительно несхожие с привычными понятиями петербургского Замоскворечья. Театр и книги (а не академия!) формировали Исаева-интеллигента, Исаева-ученого. Даже через пятьдесят лет сохранил Леонид Михайлович впечатления от тех давних спектаклей. В 1958 году в письме к жене рассказывал он о «Венецианском купце», которого видел в Александринке в студенческие годы: «Последняя картина в саду Порции происходит при лунном свете И игру и содержание этого акта я забыл, а вот декорации помню. Уж очень я увлекался тогда декорациями На пьесы, где действие происходит в комнате, не ходил. Тогда у меня развивалась наблюдательность и зрительная память. Я мог воспроизвести все детали любой виденной декорации. Хорошо запоминал цвета и освещение. Все это потом мне пригодилось»2 [2 Письмо из Самарканда от 27 августа 1958 года.].
Нет, не академия определила строй мыслей и чувств этого странного студента. В 1912 году Исаев получил диплом «лекаря с отличием». Полстолетия спустя в Ленинграде и в Москве я беседовал с его бывшими однокурсниками. В один голос они говорили о том, что Леонид был хорошим товарищем, весельчаком, человеком сильной воли, но никто не мог вспомнить об участии его в студенческих сходках, в общественных студенческих организациях, ни даже об экспериментах, поставленных на какой-нибудь кафедре. Он явно чуждался всего, что не имело отношения к учению. Только один раз за время студенчества приобщился Исаев к подлинной творческой науке. Но случилось это далеко за пределами академии и даже Петербурга.
В Самаркандском областном архиве хранится небольшой листок бумаги, на котором размашистым почерком профессора Даниила Кирилловича Заболотного написано: «Предъявитель сего студент Императорской Военно-медицинской академии находится в составе научной экспедиции для обследования тарбаганьей болезни»1 [1 Областной архив. Самарканд, фонд1642, лист 2 (подлинник)]. Удостоверение составлено и подписано на железнодорожной станции Борзя в Забайкалье 17 июня 1911 года. Чрезвычайные обстоятельства занесли студента академии на другой конец Евразийского материка.
В январе 1911 года до Петербурга докатились вести о повальной эмидемии чумы на восточных границах империи. Чума свирепствовала в Харбине, на пограничной станции Маньчжурия, в Мукдене, в Чифу. В Харбине жило много русских, из Чифу во Владивосток приходили на работу китайские кули. В столице заволновались. Правительство приняло решение направить на Восток специальную экспедицию с видным эпидемиологом, знатоком чумы профессором Д. К. Заболотным во главе. Русская интеллигенция, как это не раз уже бывало, превратила государственно-бюрократическую акцию в общественное движение: к Заболотному потянулись добровольцы. Нашлись волонтеры и среди студентов Военно-медицинской академии. Десять старшекурсников, только что прошедших практические занятия по чуме, заявили о своем желании немедленно отправиться вслед за Даниилом Кирилловичем. Среди этих десяти был Илья Васильевич Мамантов, Сергей Абрамович Новотельнов и Леонид Михайлович Исаев.
Они уже знали: в Маньчжурии наиболее страшная форма чумы - легочная. Убийственная сила микроба на этот раз превосходит все, что врачи наблюдали когда-либо прежде. Сыворотка и вакцина бессильны. Умирают все заболевшие. Все до одного. Что же повлекло студентов в эту рискованную поездку? Любимец курса, талантливый Илья Мамантов, заразившийся чумой уже через десять дней после приезда в Харбин, писал матери: «Честное слово, что с моей стороны не было нисколько желания порисоваться или порисковать. Наоборот, мне казалось, что нет ничего лучше жизни, но из желания сохранить ее я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга Жалко только, если гибнут даром, без дела Надо верить, что все это не даром, и люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на Земле, такого прекрасного, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь»
Вряд ли все ехавшие на Восток студенты с той же ясностью представляли свое призвание и свои идеалы. Во всяком случае, Леонид Исаев не был склонен философски осмыслять этот шаг. Когда много лет спустя я спросил его, зачем он отправился на чуму, семидесятилетний старец, озорно блеснув глазами, ответил односложно: «А интересно!» Так оно, очевидно, и было. В нем с юности бушевало всепожирающее пламя любопытства, интерес к любым проявлениям жизни. Горная тропа и книга, цветок и исторические развалины одинаково будоражили фантазию. Они с братом Виталием умудрились на гроши исходить весь Крым и Кавказ. А тут вдруг такой подарок - можно прокатиться аж на Дальний Восток. И даром! Страха он не знал ни тогда, ни после. Были только любопытство да азартное желание потягаться с судьбой: кто кого! Таким же озорным выглядит он на редкой фотографии тех лет. Четверо в студенческих куртках сидят в общежитии на кровати. На стене - карта города Харбина и его окрестностей. За окном - зима. Лица у троих - грустные. Уже похоронена маленькая Мария Лебедева, бесстрашная женщина-врач, в одиночку разыскивавшая больных в самых глухих трущобах Базарной площади; ушел из жизни талантливый Илья Мамантов, погибли сестра милосердия Анна Снежкова и студент-медик Томского университета Лев Беляев. Кто знает, что завтра ждет каждого из них? Трое хмуры. И только четвертый, в распахнутой куртке, положа руку на плечо товарища, а другой придерживая на колене маленькую гармонику, смотрит на мир с нескрываемым любопытством и вызовом. Кажется, он еле удерживается, чтобы не улыбнуться. Еще миг, и этот вечный мальчишка начнет дразнить смерть, как в детстве дразнил недобрую ханжу-тетушку: «Согрешила! Согрешила!»
«Мать благословила Леонида на поездку, видя в этом перст божий, - вспоминает брат Исаева Андрей Михайлович. - Она стала проявлять беспокойство только после смерти Маманто-ва»1 [1 Письмо к автору, 4 ноября 1967 года]. Может быть, Домника Вакуловна не благословила бы сына столь бестрепетно, если бы могла вообразить тот ад, в который попала маленькая группа профессора Заболотного. В китайской части Харбина, в грязных, вонючих ночлежках а опиумокурильнях, от чумы умирали ежедневно десятки людей. Тела бедняков попросту вышвыривали на улицу или на лед Сунгари. Русские врачи, фельдшера, санитары бродили по трущобам в поисках больных и умерших. Рискуя жизнью, стремились хоть как-то задержать чуму. Не дать заразе расползтись по городу, по стране, по материку. Сотни асбестово-фиолетовых, слегка припорошенных снегом трупов громоздились во дворе «Московского пункта» - ставки профессора Заболотного. Их не успевали сжигать. Но Леонида ни мертвые, ни корчившиеся в предсмертных муках живые не пугали. Деловито и добросовестно он принимал посетителей на врачебном участке, вливал противочумную сыворотку зараженным и подавал в госпитале последний бокал шампанского умирающим товарищам. Больница была полна до отказа. Случались дни, когда на одиннадцати койках в палате лежало до сорока чумных. Казалось, тяжелей не бывает. Но в середине марта Исаеву поручили еще более сложную работу: пришлось принять теплушки в Механическом тупике. Тридцать три дощатых вагопа с надписью «КВЖД. 40 чел. - 8 лошадей» служили ночлежкой для бездомных. Начальник ночлежки организовал для своих нищих и грязных питомцев баню, столовую, отвел четыре вагона под амбулаторию, больницу и изолятор. Для китайских кули теплые, чистые вагоны в Механическом тупике казались почти райской обителью, но у начальника ночлежки, принимавшего ежевечерне несколько сот постояльцев, не было ни минуты покоя. Каждого поступающего следовало осмотреть, каждому измерить температуру, выделить из этого человеческого потока подозрительных и больных. Китайцы бежали из изолятора. Этого нельзя было допустить. Каждый побег означал появление в недрах города нового очага болезни. Исаев умиротворил Механический тупик, удержал изолятор от развала. Как это ему удалось - бог весть. На путях дежурила вооруженная охрана, но солдат не хватало. Умирали один за другим и приехавшие из России санитары.
Леонид Михайлович покинул теплушки только в начале мая, когда из вагона-изолятора увезли последнего больного и эпидемия затихла. Тогда же Противочумное бюро Главной санитар-но-исполнительной комиссии Харбина вручило ему документ, где засвидетельствовало, что «врач Исаев относился к возложенным на него обязанностям в высшей степени добросовестно, с самоотвержением и полным знанием дела, за что Бюро приносит ему глубокую благодарность» [1 Областной архив. Самарканд, фонд1642, личное дело Л. М. Исаева].
Московский пункт в Харбине закончил свое существование. Ничто не мешало студенту Исаеву, как и остальным, с почетом возвратиться домой. Но он распорядился своим временем иначе. Профессор Заболотный искал добровольцев, чтобы изучать в Забайкалье тарбаганью болезнь - эпизоотию 1, которая поражала степных грызунов - тарбаганов [1 Эпизоотия - массовое заболевание животных какой-нибудь заразной болезнью]. Уже двенадцать лет чумолог бился над разрешением этой проблемы: куда уходит чума после эпидемии? Официальная точка зрения на предмет заключалась в том, что человек - единственный носитель чумы. Каждая новая вспышка означает только, что болезнь завезли из другого очага. Первоначальным источником заразы считались любые предметы, с которыми соприкасался больной. Такая теория подсказывала властям и соответствующие меры борьбы с болезнью. В Бомбее, где Заболотный побывал во время эпидемии 1897 года, полиция сжигала жалкое имущество бедноты, в Харбине разрушали бараки, в которых обнаруживали больных, и даже дезинфицировали денежные купюры.
Заболотный настаивал на другой гипотезе. Больной человек, конечно, может заразить другого. Но первоисточником инфекции, ее постоянным резервуаром служит не человек, а животное, грызун. В Бомбее переносчиками чумы оказались портовые крысы. Как только против них были приняты соответствующие меры, болезнь сдала свои позиции. Но в Харбине из трехсот вскрытых крыс чумную палочку удалось найти только у одной. Научные противники тотчас использовали этот факт для опровержения теории Заболотного. Но Даниил Кириллович стоял на своем. Очевидно, в этом районе чуму сохраняют какие-то другие животные. Местные жители не раз указывали на связь между болезнью степных обитателей крупных грызунов тарбаганов и вспышками людской чумы. Почему бы не прислушаться к голосу народа? Конференция по чуме в Мукдене, собравшая цвет мировой науки, очень корректно отвергла тарбаганью гипотезу профессора Заболотного. «Нет окончательного доказательства, что первые случаи этой эпидемии вызваны заражением от тарбаганов», - записали знаменитейшие бактериологи и эпидемиологи мира в резолюции своего конгресса.
Прямых доказательств не было и у Даниила Кирилловича. Никто из медиков никогда не держал в руках больного чумой тарбагана. Едва покончив с харбинской вспышкой, Заболотный поспешил в степь. Убежденный в своей правоте, он решил во что бы то ни стало доказать, что эпидемия чумы и тарбаганья болезнь - одно и то же. Исаев поехал за ним. Может быть, впервые пылкое исаевское любопытство обратилось в эти дни в серьезный научный интерес. Студента прельщала простота идеи и далеко идущие практические выводы, которые должны последовать, если Заболотный прав. Действительно, если хранители чумного начала грызуны, то наука приобретет возможность ограждать человека от болезни задолго до того, как вспыхнет эпидемия. Атаку можно будет обратить против обитателей подземных нор. Ради столь ясного итога не жаль потерять еще несколько месяцев.
Кроме сугубо научных аргументов Заболотного, Леониду Михайловичу пришелся по душе сам ученый - человек беспредельной простоты, большого организаторского таланта и широкого размаха научных интересов. Работать с таким шефом - одно удовольствие. Это очень по-исаевски: всю жизнь он не умел отделять науку, научный поиск от личного чувства, от своих симпатий и антипатий. Из-за этого, вероятно, не поставил он ни одного опыта в Петербурге. Академическая наука, рождающаяся в клиниках и лабораториях, оставляла его холодным. То ли дело бескрайние степи Забайкалья, посвист ветра, легкий бег верхового коня, наконец, близость смерти, роющей свои норы прямо под ногами. Здесь все волнует, все предсказывает возможность открытий и подвигов. И Леонид Исаев совершил свой первый подвиг.
Даниил Кириллович организовал экспедицию очень разумно. Он и его помощники ехали в вагоне-лаборатории, который останавливался то на одной, то на другой станции. Медики расспрашивали местных охотников и жителей о падеже тарбаганов и отправлялись в степь искать тушки павших зверьков. Врачей долго преследовали неудачи. За две недели не удалось сыскать ни одного павшего сурка. Очевидно, трупы грызунов пожирали хищники. Только на маленькой станции Борзя, на той самой, где Заболотный выписал студенту Исаеву служебное удостоверение, произошло наконец событие, которого все давно ждали и которое вошло впоследствии во все учебники эпидемиологии. 12 июня 1911 года, когда экспедиция уже готовилась двигаться дальше, был пойман чумной тарбаган. Исаев заметил его в голой степи в трех верстах от станции Шарасун (между Борзей и Маньчжурией). Зверек вел себя странно, шел спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный. Леонид Михайлович соскочил с коня, снял с себя брезентовый плащ и накрыл животное. Со своей находкой он тотчас поскакал к Заболотному. Больной тарбаган пал. Не медля ни минуты, прямо на квартире железнодорожного врача Даниил Кириллович вскрыл животное и сделал бактериальный посев крови из содержимого шейного бубона. Вскоре профессор и студент могли рассмотреть под микроскопом чистую культуру чумной палочки, впервые выделенную из тела тарбагана. После двенадцати лет поисков гипотеза Заболотного стала научной истиной.
Даниил Кириллович уже через неделю сообщил об открытии в Петербург, а потом очень подробно описал всю историю, воздав должное мужественному студенту. Сам Леонид Михайлович изложил этот эпизод только через сорок восемь лет, да и то по настоянию историков. На редкость темпераментный лектор и блестящий собеседник, он всегда становился сухим и скупым на слова, когда приходилось браться за перо. Так было и на этот раз. Все описание заняло у него полдесятка строк: «Я заметил тарбагана, потерявшего координацию движений, в полном смысле слова очумелого, который не только не убегал от меня, но приближался ко мне. Я доставил его Даниилу Кирилловичу на ст. Борзя, и на квартире врача, где он остановился, при помощи обыкновенных ламп Даниил Кириллович выделил культуру чумной палочки» 1 [1 Цитирую по книге «Д. К. Заболотный» Я. К. Гиммельфарба и К. М. Гродского. Издательство медицинской литературы, 1958, стр. 66 - 68.]. Весь успех, связанный с этой находкой, Исаев приписал начальнику экспедиции. О себе лишь мимоходом заметил, что через несколько дней поймал еще одного больного тарбагана. Думаю, что заслуги Леонида Михайловича значительно серьезнее, чем кажется с первою взгляда: ни из одного животного, которых экспедиция Заболотного поймала за все время капканом, выделить чумную палочку не удалось. Находка Исаева таким образом определила успех всей поездки. Так закончилась дальневосточная чумная эпопея. Профессору Заболотному она принесла славу блестящего эпидемиолога, Илью Мамантова сделала бессмертным, Леонида Исаева - ученым.