Прошло, однако, более десяти лет, прежде чем он смог доказать миру, что действительно чего-то стоит в науке. На его долю выпали за это время две войны, две революции, нелегкая голодовка, большая любовь и несколько военных подвигов, из ко-торых каждый мог бы стоить жизни. Нет смысла перечислять все пластунские батальоны и конно-горные дивизионы, где младший, а затем старший врач Исаев нес свою службу. Как всегда, он нес ее добросовестно, и его аттестации украшены всеми положительными эпитетами, какие возможны в официальных бумагах. Знаменательно другое: шумное, пестрое, как экран калейдоскопа, героическое и возвышенное десятилетие - 1912 - 1921 - должно, казалось бы, начисто выполоть в Исаеве все научные интересы. И тем не менее в аттестациях неизменно повторяется, что вышеозначенный лекарь «научно образован», «за наукой следит». Впрочем, значительно выше начальство ценило, конечно, то, что подчиненный: «Учтив. Пунктуален. К службе относится с большим усердием»
Особенно прогремела боевая слава доктора Исаева в июле 1916 года, когда за участие в деле при Мелязгерте главнокомандующий наградил его орденом св. Апны «За храбрость». Генерал-квартирмейстер Кавказской армии генерал-майор Томин писал тогда: «В период тяжелых июльских боев в районе действий 4-го Кавказского армейского корпуса при особо трудных условиях отступления войск от Мелязгерта в Алашкертскую долину лекарь Исаев своей энергичной и самоотверженной деятельностью, подвергаясь явной личной опасности в сфере действительного огня противника, содействовал в большой мере успеху эвакуации больных и раненых» 1 [1 Областной архив. Самарканд, фонд1642, личное дело Л. М. Исаева.]. На деятельного медика обращают внимание, он получает несколько наград. В аттестации, помеченной февралем 1917 года, значится:
1. Выдающихся способностей, с колоссальной памятью, весьма энергичный научно-образованный врач.
2. Скромный, к службе усердный, аккуратный.
3. Имеет соответствующую врачебную опытность.
4. Враг спиртных напитков отъявленный.
Составитель этого документа закончил его поистине пророчески: «при соответствующих условиях, - написал он, - лекарь Исаев может оказать медицинской науке большие услуги» 2 [ 2 Там же].
Но, увы, до «соответствующих условий» было еще очень далеко. Война требовала не исследователей, а администраторов. Седьмого февраля 1917 года Леонид Михайлович получил высшее из возможных в его положении должностных назначений: ему было поручено руководить Санитарной частью всей Кавказской армии. Это была кульминация его служебной карьеры. В мае 1917-го, не удержавшись на командных высотах, он снова превратился в рядового врача боевой части, потом демобилизовался и уже больше не надевал военного мундира.
В первые годы революции Исаев - работник Наркомздрава. И хотя эпоха гражданской войны по понятным причинам оставила гораздо меньше документов, чем война мировая, сохранилась бумага, из которой видно, что Леонид Михайлович не изменил своей манере работать добросовестно и с полной нагрузкой. Пятого декабря 1921 года управляющий делами Наркомздрава подписал удостоверение о том, что заведующим отделом санитарного просвещения врач Исаев Л. М. за время своей трехлетней службы в наркомате с 1919 по 1921 год «ни разу не пользовался ни очередным, ни внеочередным отпуском»3 [3 Областной архив. Самарканд, фонд1642, личное дело Л. М. Исаева.]. Кстати сказать, отпусками Леонид Михайлович не пользовался и в последующие сорок лет жизни.
Условия для научных занятий, о которых писал в 1917-м один из начальников Леонида Михайловича, начали возникать лишь на исходе голодного двадцать первого года. Профессор Е. И. Марциновский создал в Москве Тропический институт, учреждение, какого в России никогда прежде не было. А в середине 1922 года, как мы знаем, беспокойный ассистент Московского Тропина Исаев уже ехал в Бухару, в первую научную разведку.
Кажется, все ясно: война, армия, взлеты карьеры не вытравили, не затоптали зерно, посеянное Даниилом Кирилловичем Заболотным. Ну, а театр, сцена? Осталось ли что-нибудь в душе кадрового офицера от стихии, которая так страстно волновала его в юности? Военные приказы и служебные аттестации ничего не говорят о душевном строе лекаря Исаева. Нет и однополчан, способных раскрыть интимный мир героя. Но есть свидетели особого рода: фотографии. Их много, лекарь Исаев любил сниматься. Любительские, но хорошо выполненные снимки переносят нас из Дербента в Грозный, из Тифлиса 1914 года в Батум пятнадцатого, потом в глухой Сарыкамыш и далее в осеннюю Эривань 1916 года. Не подумайте, что на этих снимках запечатлены красоты природы или зрелища войны. На всех фотографиях изображен только сам Исаев. Разнообразные по обстановке (госпиталь, лаборатория, казарма, сад), эти портреты поразительно однотипны по настроению. В мундире при шашке, в белом врачебном халате и в саду «возле сиреневых астр» Исаев одинаково грустен, задумчив, хочется даже сказать - элегичен. Вот у походного термостата с завитком на высоком лбу сидит вылитый поручик Лермонтов. Вот уже не Лермонтов, а некто в белой рубашке с распахнутым воротом. Руки сложены на груди, чело нахмурено, взгляд трагичен. На столе - букет полевых цветов и кости человеческого запястья. Еще один кадр: Исаев в костюме восточного мудреца (на обороте упоминание о «премудростях корана»). Потом он же в белой рубашке и в шляпе с заломленным полем возле грубой каменной стены. Поза сверхромантическая: то ли благородный разбойник, готовый похитить прекрасную даму, то ли карбонарий. Мрачный Исаев с козой, грустный Исаев среди осыпающихся листьев дубового леса, задумчивый офицер, склоненный над книгой «Сокровища искусства»
На обороте некоторых снимков сохранились карандашные надписи столь же странного свойства: «Поза осужденного преступника. Неправильное освещение - нос курнос». На портрете с чалмой: «Этот костюм сшил себе, скоро вышлю его Вам». В июне 1916-го, меньше чем за месяц до того, как лекарь Исаев «своей энергией и самоотверженной деятельностью содействовал успеху эвакуации раненых и больных», он попросил товарища сфотографировать себя с козой. На морде козы, которую Леонид Михайлович крепко держит за рога, - унылая меланхолия, на лице молодого офицера - тоже. На обороте стихи из блоковского «Действа о Теофиле»: «Эге! Что с Вами, Теофил? Во имя Господа! Ваш лик печален, гневен Я привык всегда веселым видеть Вас»
Прочитав все это, мне захотелось самому воскликнуть: «Эге, да здоровы ли Вы, доктор Исаев?» Но снова и снова вглядываясь в эти кадры, думая о странных как будто надписях, я понял вдруг, что передо мной - вторая (ничуть не менее реальная, чем первая - служебная), театральная жизнь Леонида Михайловича Исаева. За тысячи километров от Мариинки и Александринки он - единственный актер и зритель - переходил от одной любимой роли к другой, любуясь с помощью фотографии производимым эффектом. Этот исаевский театр продолжался не недели, не месяцы, а целые годы, продолжался рядом с «действительным артиллерийским огнем неприятеля», рядом с госпиталем, где стриженные наголо солдатики почтительно ожидали исцеления от батальонного лекаря в начищенных сапогах со шпорами. Нет, ничто не забыто: ни чумные бараки в Харбине, ни продутые ветром Забайкальские степи, ни галерка в Мариинском. Человек всю жизнь несет в себе свое детство и юность. До конца.
Он не собирался надолго задерживаться в Бухаре. Ну, год, ну еще год от силы. Только бы поставить на ноги новорожденный Институт тропических болезней, обучить местных работников, подобрать преемника. А там снова Москва и новые поездки. Так они и договорились с профессором Марциновским: полгода в Москве, полгода в командировках. По этому принципу Евгений Иванович Марциновский и Институт центральный затевали: столичными силами работать для окраин и на окраинах. Непоседе Исаеву такой порядок был очень по душе. Что такое Бухара? Если даже взять весь оазис, всю Бухарскую республику - это только пятнышко на карте страны. Оздоровить же надо всю Среднюю Азию, Кавказ, Нижнее Поволжье. Да мало ли где еще может пригодиться специалист - паразитолог, эпидемиолог, знаток тропических болезней
Москва притягательна для Леонида Михайловича и по другой причине: там живет его «Прекрасная Дама», его Вера, Верочка. Они поженились летом девятьсот семнадцатого после трех лет знакомства. Похоже, что это ей направлялись артистические фотографии, сделанные на Кавказе. Верочка Котович вместе с отчимом, известным инженером-нефтяником, жила прежде в Грозном, там же, где служил лекарь Исаев. Теперь в 1924-м на глинобитной стене исаевской комнаты висит их давняя общая фотография: хрупкая молодая девушка в огромной, по моде тех лет, кружевной шляпе и он - изящный офицер с саблей на боку. Прекрасная Дама живет на Патриарших прудах в пообтрепавшейся за годы революции, но все еще большой квартире, где много книг, картин, красивых пустяков. Многое, очень многое переменилось с тех пор, как они встретились впервые. Но он по-прежнему думает о жене с тем же восхищением, с той же восторженностью, как и десять лет назад. И в тридцать четвертом и в пятьдесят четвертом будет любить ее, одну-единственную
Брак красавицы Верочки Котович вызвал недоумение ее друзей. Она была образованна, от природы одарена художественными способностями. В доме родителей по традиции собиралась литературная и философская элита Москвы. Здесь царил культ Блока, бывали поэтесса Марина Цветаева, писатель Леонов, философ Соловьев. Исаев, то слишком хмурый, то слишком веселый, захваченный не очень понятными для окружающих научными интересами, был тут как-то не на месте. Гостей раздражал и его сарказм и неэстетичные «госпитальные» разговоры. По счастью, этот неприятный врач чаще всего находился в командировках и не мешал литературным и философским встречам.
В Бухару Вера Ивановна не поехала, как говорят, по состоянию здоровья. Леонид Михайлович не настаивал. Он ведь и сам скоро должен был вернуться в столицу. Но время шло, а с Бухарой все как-то не удавалось покончить. Вмешивались то одни, то другие причины. В конце 1923 года Исаев писал Марциновскому: «Осенью (1924 года), вернувшись в Москву, надолго засяду в ней» А через год, сообщив, что с малярией в Бухаре «полное благополучие», развернул в том же письме целую программу эпидемиологического обследования всей долины Зеравшана - дел вновь оказалось на год, а то и больше. Ноябрь 1925-го. Исаев уже три года с небольшими перерывами в Бухаре. «Хочу скорее попасть в Москву и войти в новый круг идей», - пишет он Марциновскому. И тут же, как будто позабыв о предыдущих строках, темпераментно разъясняет, что начал разрабатывать планы кампании, направленной против другого врага бухарцев - паразита ришты. Еще год позади. Снова осень, октябрь 1926-го. Исаев весь погружен в борьбу с риштой, малярией, берется за разгадку внутреннего лейшманиоза. Время от времени он ездит в Москву, неделю-другую сидит в институте, торопливо листает зарубежные журналы по своей специальности. Он все еще числится ассистентом столичного Тропина. Но все видят: ему хочется скорее назад, в свой собственный маленький институт. Там он сможет помчаться осматривать хаузы, ревизовать болота, организовать отлов лейшманиозных собак и выявление риштозных больных. Там, в своей необжитой, неуютной комнатушке с глинобитными стенами, он дома, здесь, в Москве, - в гостях. Трудно понять, как это произошло. Исаева по-прежнему ценит Марциновский, Вера Ивановна по-прежнему - Прекрасная Дама. Но Азия уже вошла в него. Тайно, незаметно, как входит в кровь человека возбудитель кала-азара, приносимый укусом москита. Леонид Михайлович уже не мыслит себя без Бухары, Узбекистана, без полюбившегося дела. «Нет лучше работы, чем оздоровление коллектива» - пишет он в автобиографии 1926 года. И тут же добавляет: «Особую прелесть придает пионерский характер работы, так как в Средней Азии приходится все начинать сначала». Вот она, главная сладость его нового положения: как и в Маньчжурии, как и на войне, доктор Исаев снова первый, в какой-то степени даже единственный в своем роде. О, за такую честь чего только не заплатишь! Дело тут не в директорстве (никто никогда не слыхал от него - «я директор института») и не в профессорском звании. А в подлинном, всеми признаваемом первенстве, в том, что именно он, доктор Исаев, вывел малярию в Бухаре, первым поднял руку на ришту, возглавил победоносную борьбу за здоровье народа в этом уголке страны. И вышел из нее победителем.
Боюсь, что даже самому себе Леонид Михайлович не признавался в те годы, что навсегда «погрязает» в Средней Азии. Свой окончательный отъезд в Москву он назначил на осень 1927 года. Обосновал: пора подвести итоги пятилетней работы. Все правильно. Но наступает «роковой» 1927-й, Марциновский требует от Исаева окончательного ответа: Москва или Бухара. И Леонид Михайлович разражается длинным-предлинным письмом, которое начинается словами: «Конечно, я выбираю Москву», а завершается так: «Прекращение моей работы в Средней Азии считаю несвоевременным и по личной инициативе этого не сделаю» 1 [1 Письмо Марциновскому Е. И. из Старой Бухары. 1927 год. Дата не уточнена (машинописная копия)].
Он так и не уехал из города, где, по словам старинного поэта, при виде прекрасных мечетей и медресе «месяц приложил палец удивления к устам своим»; где утренняя заря окрашивает крылья аистов в дивную гамму цветов от пепельно-розового до пламенно-алого, а вода в хаузах вобрала в себя все краски от бирюзовой до иссиня-фиолетовой. Прошло четыре десятилетия. Бухарский институт несколько раз менял названия, переехал в Самарканд, врач Исаев стал профессором, заслуженным деятелем науки. Но по-прежнему он оставался директором института, который когда-то именовался Бухарским. Бухара, как первая любовь, прошла через его жизнь.
ТРЕТИЙ ПУТЬ
Хоть ангел глотнет из бухарского хауза,
Прорвется ришта на ноге и у ангела.
Из народной песни
Третий путь в борьбе с заразными болезнями состоит в том, чтобы нарушить механизм передачи возбудителя. Увы, при всей заманчивости этого пути, он не завоевал признания. За всю историю науки он был с успехом применен лишь один раз, когда Л. М. Исаев ликвидировал ришту в Бухаре.
Акад. Л. В. Громашевский
Британский врач доктор Вольф дважды, в 1843 и 1845 годах, побывал в Бухаре. Он оставил суховатые, но довольно точные воспоминания о городе и крае, мало еще тогда известном европейцам. Впрочем, по общему мнению, одно место его книги проникнуто непритворным чувством: то, где медик описывает, как он сам болел риштой. «Мое тело было настолько изъедено червями, что я не мог ходить В течение пяти дней полковник Вильяме вынимал этих червей!» В Европе и Соединенных Штатах рассказ Вольфа вызвал ужас и сострадание. Но на Востоке паразитическим червем риштой никого не удивишь. «Так же легко, как мы получаем насморк, заболевают этой болезнью бухарцы или иностранцы, живущие летом в Бухаре», - записал в 1867 году другой путешественник - венгр Арминий Вамбери. За минувшие 100 лет мало что изменилось. Сегодня болезнь попрежнему терзает миллионы людей в Африке, Азии и Южной Америке. Не так давно американский паразитолог Столл подсчитал, что в середине просвещенного XX века риштозом заражено по крайней мере сорок пять миллионов человек. Столл ошибся только в одном: в СССР нет трех миллионов больных, нет даже просто трех, нет ни одного больного. Это научный факт. И внес факт в мировую науку Леонид Михайлович Исаев.
Более двухсот лет спорят ученые о родине паразита и заодно о его имени. Dracunculus medinensis окрестил его Линней (1758), что может быть переведено как «Маленький дракон из арабского города Медина». Dracunculus grecorum (греческий) назвал червя другой автор. Нет, это Vena medinensis - настаивал третий, убежденный, что перед ним не что иное, как патологически измененная человеческая вена. Филярия эфиопская - определил того же паразита четвертый, а пятый настойчиво твердил, что зоология имеет дело с Гвинейским червем.
Зоологи XVIII и XIX веков не придумали ничего нового. В их спорах мы снова слышали тот же разнобой, который господствовал в прошлые столетия, когда древнегреческие врачи называли паразита «маленьким драконом» - дракункулюсом, а самую болезнь - дракониазисом, арабы тот, же зоологический объект именовали ирк-ал-хыблы - нитчатой веной, персы же звали ее «ришта», что означает «нить, шнур, струна». Впрочем, что там имя! И персы, и арабы, и гвинейские негры прекрасно понимали, о чем идет речь, когда на ноге, на руке или на боку у себя обнаруживали болезненный желвак, откуда в муках, порой неделями, приходилось вытягивать метрового червя. Бывали случаи, когда у человека оказывалось в теле одновременно до сорока - пятидесяти паразитов!
Лучше, чем названия и имена, люди запоминают перенесенную боль, физические страдания. С каменной плитки Ниппура через тысячелетия несется к нам вопль страдающей женщипы: «Боли охватили тело мое. Боже мой, вынь их из меня» Может быть, дочь вавилонского царя терзалась от ришты? Если даже это не так, мы знаем: червь мучил тысячи тысяч других. Задолго до того как Линней дал риште звучное латинское имя, о ней сообщали египетские манускрипты, писали Гиппократ и Гален, о страданиях, вызванных паразитом, пели поэты Аравии, Индии, Средней Азии.
Послушайте, друзья, про горе риштозное.
Как обездолило меня горе риштозное
Хожу измученный риштой, говорю про горе риштозное.