Случалось ли вам посещать Бухару летом? Представляете вы состояние человека, вынужденного в сорокаградусную жару принимать серьезные решения за конторским столом, стоять за прилавком магазина или у заводского станка? Не станем углубляться в физиологию человека, пребывающего в условиях сухих тропиков. Вернемся на четыре с половиной десятилетия назад и вообразим себя в Бухаре приезжими, которых июльский жар гонит к единственному источнику воды - хаузу. Узкие перекаленные улицы, начисто лишенные растительности, в конце концов выводят нас к Ляби-хаузу. Усталый взгляд уже угадывает вдали тень раскидистых деревьев, слух ловит плеск воды. Мы спешим на этот сладостный мираж, но, увы, водоем пуст. Рабочие кетменями выгребают донный ил. Прохожий советует пройти к Бола-хаузу. Тащимся по нестерпимой жаре, но, не доходя квартала, уже слышим рев механического насоса, который откачивает воду, разливая ее прямо по земле. Пусты Аталык и Гаукушон, нет воды в хаузе Газкон и Ходжа-Булгар, вонь стоит над сохнущими хаузами Ходжа-Зайнетдин и Мулла-хан. Хаузы Hay, Рашид и Кази-Колон полны водой, но поверхность ее черна от жирного слоя нефти. Чайханщик разводит руками - нет чая, уборщик улиц - фаррош - не поливает пыльную мостовую - нет воды, хозяйки в домах печально вздыхают, их вместительные, врытые в землю кувшины - хумбы - пусты: машкоб не успевает их наполнять, вода осталась лишь в дальних хаузах, да и там ее очень мало
Почему мало? Это еще один исаевский метод уничтожения циклопов. Опыт показал, что рачки не терпят высоких температур. Тем лучше. Если наполнить хауз на треть, на четверть, вода сильно прогревается и миллионы погибших рачков опускаются на дно вместе с убитой личинкой. Что? Недостаток воды сказывается на людях? Пусть потерпят. Ришта смертельно ранена, ее необходимо добить. Пусть потерпят
Так продолжается не день и не месяц, а целых два года, пока не удается осушить и самым решительным образом очистить все хаузы Старой Бухары. Кто практически производил эту работу? Те, кого мы видели с лопатами и кетменями на дне Ляби-хауза - жители близлежащих кварталов. Они должны были своими руками вычерпать воду (насосы появились лишь в конце 1926 года, да и то не везде), очистить метровый слой донных отложений, отскоблить заросшие водорослями каменные ступени. Это тоже идея Исаева. «Хозяин воды» - его так и зовут в городе - снова, как в пору борьбы с малярией, использует «хошар» - коллективный, добровольный труд населения.
«Хозяин воды» строг. Некоторые даже считают его жестоким. Во всяком случае, он никому не желает верить на слово. Ни большому начальнику, ни седобородому аксакалу. Он должен все увидеть сам. Каждое утро во дворе института его встречают представители общественности, председатели махаллинских (квартальных) комитетов. Они с поклоном подают доктору составленную по всем правилам бумагу. Что-нибудь вроде: «Сообщаем, в нашей махалле из хауза Кори-Кбмол выпустили старую нечистую воду и очистили всё в соответствии с законами здравоохранения. Поэтому просим для нужд населения разрешить пуск свежей воды в хауз». Есть и угловой штамп: «Кори-Комол, Махаллинский комитет, гор. Старая Бухара» и порядковый номер и дата - 23 июля 1926 года. Но Исаев не торопится с разрешением. По сумасшедшей жаре сам отправляется принимать очищенные хаузы. Аксакалы с трудом поспевают за ним. Но главное впереди. Прием превращается в почти бесконечную процедуру. Исаев мечется по дну водоема, прыгает по ступенькам, заглядывает в каждый угол. Почему на ступенях не зацементированы все щели? Циклоп только и ждет, чтобы разгильдяи оставили ему местечко в тени. Зачем сохранили зеленые водоросли? Эта зелень имеет обыкновение выделять пузырьки кислорода, которые опять-таки чрезвычайно милы циклопу. А выбранный со дна ил надо немедленно увезти подальше от берега, желательно за город, на поля.
Солнце печет. Аксакалы терпеливо переминаются с ноги на ногу, кивают в знак согласия, но Исаев не верит поклонам и улыбкам. Он не уходит от хауза, пока в руках одного из жителей не появляется ведерко с цементом, а другие вооружаются лопатами, чтобы соскоблить с каменных плит злополучные водоросли. Только тогда, будто нехотя, «хозяин воды» достает из кармана красный карандаш и выводит на заявлении размашистое: «Пуск воды разрешается. Л. Исаев». Вечером на карте, висящей в кабинете директора института, появляются новые обозначения: очищенный хауз будет обведен красным кружком, осушенный - желтым, на месте засыпанного водоема появится крест. Ставить кресты - любимое занятие Исаева.
Статистика равнодушна, она с одинаковым спокойствием подводит итоги жертвам войны, эпидемии и успехам экономического строительства. Но люди, читающие статистические сборники, неравнодушны. В цифрах - жизнь. Можно ли оставаться безразличным к жизни? В 1925 году в Старой Бухаре было осушено 50 хаузов, очищено - 32, в 1926 году осушено - 40, очищено - 20. Не пробегайте холодным взглядом эти цифры. В них концентрат исаевского характера, квинтэссенция убежденности и воли ученого. А ведь было всякое. В мечетях и на базарах Бухары шептали проклятия тому неверному, который лишает добрых мусульман возможности совершить богоугодное омовение. Родственники умершего с проклятиями подступали к врачу - им негде достать воды, чтобы по законам Корана обмыть тело усопшего; устроители праздничного тоя жаловались: воду на традиционный чай приходится тащить с другого конца города. Исаев не уступал, не шел ни на какие компромиссы, не обещал поблажек. С пересохшим горлом, с растрескавшимися губами, он продолжал бегать от хауза к хаузу, заглядывал в хумбы, приказывал, подгонял, командовал. И все лишь с единственной целью - спасти этих недовольных, раздраженных, озлобленных людей от власти ришты, от «горя риштозного».
Последний больной в городе Бухаре был зарегистрирован в доме номер 10, квартал Мирдуст, осенью 1931 года. Еще через несколько месяцев медики вылечили риштозного старика из пригородного кишлака Науметан. Это была последняя жертва ришты на территории Советского Союза. Но неизбежность победы была ясна значительно раньше. 23 декабря 1928 года, выступая на Третьем съезде врачей Средней Азии, доктор Исаев уже мог сообщить: «В результате планомерной пятилетней борьбы заболеваемость риштой, доходившая раньше до 20 процентов, снизилась в 1928 году до 1 - 3 процентов: в минувший сезон при тщательных поисках риштозных больных на 50 тысяч населения города нам удалось учесть всего 171 больного. Мы имеем все основания сделать заключение, что в 1931 - 1932 годах ришта в Средней Азии исчезнет».
Медики встретили это сообщение восторженными аплодисментами. Но сам Леонид Михайлович, как рассказывают, долго не мог простить себе, что не добил червя-паразита раньше, как обещал Марциновскому, к 1927 году. Для окончательной победы не хватало ему тогда завершающего штриха - водопровода. Белые будочки водоразборных колонок на перекрестках Бухары и ажурная конструкция водонапорной башни появились только в 1929 году.
Подводя на Третьем съезде врачей итоги риштозногг эпопеи, Леонид Михайлович помянул добрым словом и верных помощников, сотрудников Бухарского Тропина и славного предшественника Федченко. Первооткрыватель Алексей Федченко только мечтал, что когда-нибудь его теоретические заключения смогут «содействовать уничтожению паразита». Доктор Исаев шел вторым, но был из породы созидателей. После таких, как он, мечты обретают материальную плоть, слово становится делом. Он говорил о Федченко: «Почти шестьдесят лет назад этот исследователь-одиночка сумел наметить основные моменты эпидемиологии ришты. Сейчас мы большим коллективом заканчиваем начатое им дело, отворяем ключом познания двери к здоровой жизни». Это был разговор на равных.
Осенью 1967 года я приехал в Бухару, чтобы собственными глазами увидеть, что осталось от титанической деятельности моего героя. Я нашел бывшее здание Тропического института, разыскал бывшее постпредство РСФСР в Бухарской республике, зашел в городской музей, который разместился в некогда неприступном Арке. Но напрасно искал я знаков памяти о моем герое, напрасно бродил от стенда к стенду в музее. Там ни слова не было сказано о победе над риштой. Ни слова о создателе первого Бухарского научно-исследовательского института. В музее не нашлось даже места для портрета доктора Исаева. Не оказалось в городе и памятной доски, посвященной Леониду Михайловичу. Я знаю, как переменчиво время, как коротка человеческая память. Но не могли же за какие-нибудь сорок лет выветриться из людской памяти все события, связанные с риштой, все то хорошее, что принес людям «хозяин воды». Неужели и впрямь подвиг ученых забыт народом начисто, совсем, навсегда?
Гостеприимные хозяева повели меня по Бухаре снова. Мы обходили старинные мечети и медресе, базары и кварталы новых домов. Мои хозяева поили меня зеленым чаем в чайхане, расположенной в тени великолепного парка. Деревья росли на месте засыпанных хаузов. Любезные бухарцы услаждали слух гостя рассказами о том, как изменяется и хорошеет их город. Они обращали мое внимание на сеть стальных труб, несущих газ в каждую квартиру. Трубы змеями вились по стенам домов, огибали деревянные, редкой резьбы старинные двери. Двери нравились мне больше труб. Но хозяева с этим не соглашались. Их восторгал также лес телевизионных антенн над плоскими крышами. К подножию водонапорной башни мы подошли уже под вечер. Голубая дымка опускалась на город. Сквозь черный переплет железных опор, на фоне оранжевого неба я увидел силуэт минарета Калян. Величественный и строгий, с неизменным гнездом аиста на вершине, тысячелетний Калян стоял, как живой укор грубой водокачке. Но странно, мои спутники как будто не замечали несоответствия между прелестью древней архитектуры и рациональной грубостью нового сооружения. Эти коренные бухарцы вовсе не считали водонапорную башню некрасивой. Она казалась им даже изящной, а главное, символизировала новый быт, новую эпоху.
И вдруг я подумал, что у моих друзей есть, пожалуй, свой собственный, недоступный мне резон: в городе, лежащем на краю пустыни, не может казаться уродливой постройка, назначение которой давать людям воду. В глазах бухарца водонапорная башня, может быть, даже более величественное сооружение, чем медресе Мир-Араб или минарет Калян. Я старался не за-водпть больше разговоров о риште, малярии, Исаеве. И вдруг, когда мы вышли на середину площади, оставив позади тень железного чудовища, один из моих собеседников заметил:
- А знаете, как в народе зовут пашу башню-поилицу? Башня Исаева.
Да, таково ее имя. Оно известно любому мальчишке в городе
БУДНИ ПРОВИНЦИАЛА
Кто видит перед собой обширные научные задачи, которые он может выполнить, тому лучше быть вдали от больших городов.
Герман Г ельмгольц.
Из письма к Г. Герцу. 1888 год
В Средней Азии культивируют не хлопок, а воду. Ей обернуться хлопком и хлебом - пустяк Большая вода - несчастье, и несчастье же - вода скудная.
Петр Павленко.
«Чувство воды». 1930 год
Мои друзья, в прошлом студенты-биологи, вспоминают, как в начале 50-х годов профессор 3. читал курс беспозвоночных г. Московском университете. Дойдя до уничтожения ришты в СССР, он сказал: «То была великая и вместе с тем трагическая победа. Покончив с риштой, Исаев покончил одновременно с собственной профессией. И, право, я не представляю, чем занимался потом этот замечательный паразитолог»
Хорошо, что острый на язык Леонид Михайлович не слышал этих слов. Уж он-то «разъяснил» бы столичному коллеге, чем изо дня в день приходится заниматься паразитологу в Средней Азии. Мысленно уже слышу сухой резковатый смех Исаева, его саркастическое:
- Че-пу-ха! «Покончил с собственной профессией» «Великая победа» Ерунда какая! Бред! Никакой победы не было. Был точный эпидемиологический расчет. И только!
Можно не сомневаться. Исаев ответил бы своему оппоненту именно так - он не переносил, когда посторонние вмешивались в его личную жизнь. Да, личную. С паразитарными болезнями, с их возбудителями и переносчиками у Леонида Михайловича установились особые, я бы даже сказал, интимные отношения. Если, например, он предсказывал, что в каком-нибудь пустынном кишлаке из-за обилия больших песчанок скоро возникнет вспышка висцерального лейшманиоза, а потом узнавал, что вспышка состоялась, то радовался, как ребенок. В кишлак, конечно, немедленно снаряжался отряд для уничтожения переносчиков болезни, ученый делал все, чтобы помочь больным и оградить от заразы здоровых. Но с каким счастливым лицом он повторял при этом: «Я же предсказывал»
Не зная исаевского характера, можно предположить, что борец с паразитами должен люто ненавидеть всю ту зримую и незримую нечисть, с которой ему приходится вести войну. На самом деле, подобно средневековому рыцарю или современному шахматпому гроссмейстеру, Исаев выказывал своему противнику по турниру высокое уважение. Я не слышал от него более лестных эпитетов, нежели те, которыми он одаривал циклопов, микрофиллярий и москитов. Часами мог говорить он об «изобретательной умнице» риштозной личинке, об удивительной маневренности циклопа, который совершает в воде такие фигуры высшего пилотажа, какие не снятся даже самым блистательным авиаторам. А «мудрое устройство» москита вызывало у профессора целые потоки восторженного красноречия. В одном из писем 1924 года, отправленном уже после того, как вокруг Бухары были уничтожены все места выплода малярийных комаров, Исаев сообщает, что для него найти личинку в окрестном водоеме - «праздник». Праздник, естественно, состоял в том, что вместо недавних миллионов в водоемах остались лишь считанные личинки, но встречи с уцелевшими паразитами действительно делали ученого счастливым. И, право, я не могу вспомнить, чтобы встреча с кем-нибудь из людей доставляла Леониду Михайловичу столько же удовольствия
Исследование, повторяю, всегда было личным делом, гранью личной жизни профессора Исаева. Для окружающих эти отношения между ученым и наукой оборачивались порой совершенно неожиданно. Сохранился знаменательный диалог между директором Узбекистанского института и ленинградским профессором Догелем. Разговор состоялся в 1932 году на заседании Всесоюзного паразитологического общества. Исаев выступил с большим докладом о паразитических болезнях в Средней Азии. Говорил о малярии, возвратном тифе, лихорадке папатачи, о лейшманиозе и дизентерии. Его слушали крупнейшие специалисты, слушали с интересом, в прениях о докладе и докладчике было сказано много добрых слов. Удивило всех только одно, почему Леонид Михайлович не упомянул о самой блестящей своей работе - об уничтожении ришты. Спросил об этом член-корреспондент Академии наук профессор В. А. Догель.
- О риште я не говорил, потому что ее больше не существует, - спокойно ответил Исаев. - Сейчас это заболевание осталось только у экспериментальных собак.
- Поединок с риштой закончился? - переспросил Догель. Исаев повел плечами так, будто его одолевали пустяками.
- Этот поединок был довольно легким, - сказал он. - У нас была возможность учесть и изучить все элементы эпидемиологического порядка и воздействовать на них в нужном направлении. Что мы и сделали.
Больше говорить о риште Леонид Михайлович не пожелал. Кстати сказать, он даже не описал эту свою классическую работу в монографии или хотя бы в статье. Только четверть века спустя сотрудники института уговорили профессора сделать небольшое сообщение о риште для институтского юбилейного сборника. Такая «странность» объяснялась опять-таки личп ы м характером исаевского творчества. Он влюблялся в научные проблемы, как другие влюбляются в женщин. Вечно одержимый новыми идеями, новыми планами, Леонид Михайлович неохотно возвращался к мыслям о прошлых поисках. Завершенное научное исследование уходило из круга его интересов столь же естественно, как уходят из логова подросшие волчата, как улетают из гнезда окрепшие птенцы. С научным прошлым расставался он без всякого сожаления. Не так ли расстаемся мы с любимыми, когда ощущаем, что чувство исчерпало себя?
В 1931 году Бухарский институт стал Узбекистанским и переехал в Самарканд. По новому статусу директору полагалось отныне заботиться о здоровье всего населения республики, освобождать Узбекистан от всех паразитарных болезней. Пожалуй, прежние масштабы действительно могли показаться теперь пустяковыми. Одно дело засыпать болота вокруг Бухары, другое - избавить от малярии шестимиллионное население на территории, которая лишь немного уступает Франции. Исаев чувствовал себя как химик, которому химическую реакцию, прекрасно идущую в реторте, предложили перенести в цех химического завода. Выяснилось вдруг, что новые объемы и пропорции сместили всю реакцию.
Опыт маленькой Бухары немыслимо распространить на просторы целой республики, где число жертв малярии колеблется от ста сорока тысяч (1925) до семисот тысяч (1932) человек. Взгляд в прошлое тоже не давал утешения. Так было всегда. Кокандские, мерзские, бухарские, термезские, кулябские, голодностепские лихорадки веками сотрясали население здешних мест. Перечисляя эти разные имена малярии, можно было бы восстановить всю географию края. Похоже, что население солнечной и плодородной страны навечно обречено платить за получаемые блага некий особо тяжелый налог трудом и малярией. Навечно?