ЭлиисаИз меди и перьев
Глава I
Дождь гулко стучал по карнизу, ставни хлопали и скрипели. Ветер выл в старой печной трубе, хоть нянька и закрыла заслонку. Было холодно и хотелось есть, он прятал озябшие руки в незаконченном вязании матери. Она для него трудилась. Что-то мягкое, теплое. Чтобы бродить по двору промозглыми зимними днями. Пряжа толстая, серая, немного колючая и пахла все также ее рукамилавандовым маслом, медовыми каплями, какими-то травяными настойками, которые каждый день приносил ей аптекарь. Он водил рукой по старой книге, а на крошечном пальце оставалось еле заметное серое пятнышко. Дешевая бумага, чернила и того хужекнига тоже принадлежала ей. Еще до того, как забрали ее из обнищавшей семьи, привели в этот дом, застегнули до подбородка все пуговицы, крючки на жестком и плотном платье, собрали белокурые кудри в высокий узел, закрепили острыми шпильками.
"За бескрайние поля, читал он. за бурливые долгие реки лежал его путь. И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью."
Дождь все шел, сквозняк гулял по полу. Чего хотелось большеесть или плакатьон не знал, а потому продолжал кутать ладошки в шерсть и читать. Снова и снова. Буквы прыгали, прятались друг за дружку, а рыцарь ехал и ехал, все мечтал и страдал уже не одну страницу. Из-под стола доносилось шуршание. Мелкая мышь выбежала на середину комнаты и привстала на задние лапы.
Иди сюда, Ганс, мальчик поманил мышь рукой. Иди, иди.
Мышь подбежала, понюхала пальцы и снова шмыгнула под стол. Ничего съестного не было. Тишина наступила вновь. Снизу доносился стук, чьи-то торопливые шаги, перешептывания.
О нем не вспоминали, казалось, уже много часов. Ни о нем, ни о старшем брате Лоренсе, отцовской гордости и надежде. С тех самых пор, как после раннего завтрака в их дубовые ворота постучался гонец в шляпе с нелепым пером, ущипнул служанку за щеку, протянул ей письмо для хозяина, перевязанное черной шелковой лентой. Отец в то время был в кабинете, рассматривал горы счетов и прочих тоскливых бумажек. Комната пахла копотью из-за дымохода, который давно никто не чинил. Ланс стоял подле отца. Стройный, с бесстрастным лицом, порой он кивал на редкие фразы. Младший же прятался за спину няньки, изредка дергал ее за ленты белоснежного грубого фартука.
Отец отложил перо, взял нож, срезал печать и ленту.
Хорошие новости от твоей матери, малыш, кивнул он ему и поманил его пальцем. Она наконец-то мертва.
Это было утром, а теперь уже вечер, и больше он не видел ни отца, ни брата, а теперь не увидит и матери. Весь этот месяц он считал, что это ошибка, что это не мать тогда сидел верхом даже без дамского седла на огромном сером коне. Рядом на вороном сидел его дядя, что-то мрачно нашептывал ей, тревожно поглядывал по сторонам. Она уезжала и, казалось, уезжала надолго. Тонкий серый плащ, как крыло горлицы, бился на сильном ветру, а в глазах стояла печаль. Было раннее утро. Солнце еще не взошло, только блеклая полоска света виднелась на горизонте. По ее щекам текли слезы, но она их будто не чувствовала, только все продолжала торопливо нашептывать няньке, чтобы та потеплее одела детей, застегнула им под горлом колючий меховой воротник. Ланс на десять лет старше. Ланс взрослее, умнее. Он молчал, угрюмо смотрел на мать и с ненавистьюна дядю.
Ланс, Лансон все дергал брата за рукав. Нянька сказала, что если он будет вести себя тихо и не реветь, то получит потом леденец. Ланс, куда мы едем? Почему мама плачет? Где папа, Ланс? Где он?
Молчи, старший прошипел и вырвал свой рукав из ручонок брата. Отца, веско сказал он. здесь нет. А ведь следовало, не так ли?
Ланс спрашивал мать, но тогда он это не понял. Во дворе послышался шум. Мать вздрогнула, кони нервно заржали. Ворота тяжело распахнулись, и из них вышел отец. Он не спал, казалось, всю ночь, под глазами залегли глубокие тени, рыжая борода и волосы в беспорядке. Он грузно опирался на массивную палкустарая рана на ноге давала знать о себе. Отец оглядел всех собравшихся, и его губы скривились. Ланс сбросил руки служанки и поспешно к нему подошел. Отец этого будто не видел. Он смотрел только на мать. На нее, не на собственного брата, который ранним рассветным часом собирался тайно увезти ее навсегда.
Что же, Гертруда, он взял коня за поводья. Он так просто ее не отпустит. Неужто решилась? Неужто такая глупая, беспросветная трусиха, как ты, в итоге решилась отважиться на еще большую глупость?
Отпусти меня, мать отвечала тихо и слабо. Ты уже ничего не поделаешь. Никак не остановишь меня, все готово, так отпусти же поводья, и нас отпусти.
Отец скривился. Похлопал коня по сильной шее, погладил шелковистую гриву.
Еще и лучших коней забираешь, не так ли. Ты скромницей никогда не была. Что если уж кто с гнильцой, то с гнильцой до костей.
Это мои кони, и ты это знаешь, хрипло перебила жена. Первый страх отошел, и она переменилась в лице. Мои. Они были моими, приданным моим. И ты прибрал их к рукам. Как и все мои старые книги, как и мои драгоценноститы отдавал их оценщикам, чтобы подкупать таких же бездушных людей, как и ты. Все мое стало твоим, только тебе этого малоты и жизнь мою отнял, мою молодость и тепло, задушил, выпил все без остатка. Только ничего ты теперь не сделаешь, а мне все равно, что о тебе потом будут судачить. А теперь отойди. Отпусти поводья и уйди с дороги. Ланс, Эббиона протянула сыновьям дрожащую руку. Поедем, милые, быстрее, быстрее
Отец рассмеялся, положил ладонь на плечо своего старшего сына.
Отпустить? Тебя здесь не держит никто. Не нужна мне в хозяйках такая дура и падаль, как ты. Ни ты, ни мой драгоценный братец. Уезжай, и скатертью тебе дорожка, моя дорогая. Только вот дети останутся здесь. И ты не увидишь их больше. И кажется мне, он ухмыльнулся. С такой матерью они даже не против. Лоренс, не так ли?
Ланс, тихо шептала мать. Она следила, так следила за ним, а белые пальцы дрожали.
Брат отвернулся.
Правильно, парень, усмехнулся отец. Не тебе жить с позором, а ей. Эберт, иди сюда.
Он вздрогнул. Посмотрел на светлое, нежное и испуганное лицо, на огромного вороного коня, готового с места сорваться. На отца. Что происходит? Куда едет мама и когда она вернется? Он замерз и ему хотелось плакать и спать, и только обещание, данное няньке, его останавливало. Признаться, ехать ему никуда не хотелось. Его выдернули из теплой постели, наспех помогли одеться, не слушая возражений, а сейчас даже Ланс отказывается ему что-то сказать. Лицо матери было бледным и казалось ему восковым.
Он насупился и решительно подошел к отцу. Хотел втиснуть свою мокрую ладошку в его руку, но тот того не заметил.
Он низко поклонился, как его учила нянька, светлые кудри упали ему на лицо.
До свидания, милая матушка, возвращайся скорей, он улыбнулся, как и было положено.
Эбертпрошептала мать.
Они останутся здесь, ровно сказал отец и сжал плечо младшего так, что тому захотелось заплакать. Они останутся, а ты уедешь и никто, никто больше не услышит о твоей мелкой душонке. Можешь считать это моим подарком. Но если ты скажешь им с этого момента хоть слово. Хоть слово, Гертруда, клянусья прикажу слугам пристрелить твоего драгоценного любовника, который так жалко прячется за твоей юбкой и стыдится вымолвить хоть малое слово. Ты знаешь, у моих людей зоркий глаз и хорошо натянуты луки.
Рука дяди потянулась к рукояти меча, он уже наполовину выхватил его из ножен, но мать резко повернулась к нему.
Не надо, прошу тебя, быстро шептала она. Не надо, мы уже уезжаем.
Она смотрела на детей с минуту. Немигающим пристальным взглядом, словно старалась запомнить каждую черточку. Слегка пришпорила коня, оказалась так близко к отцу, что могла бы в последний раз коснуться его.
Ты ведь знаешь, что я тебя ненавижу. Тебя и твой замок, твои смешные попытки быть знатью. Ты не знать. Ты лишь жалкий торгаш, ты смешон. И даже за все свои деньги не добьешься того, чего хочешь.
Она взяла в руки поводья, махнула дяде рукой. Больше она не вернулась.
Это было с месяц назад, а сегодня пришло письмо о ее смерти. И о смерти дядюшки, хотя об этом молчали. Дядю он знал плохо. Тот пытался с ним подружиться, даже подарил коробку серебряных рыцарей с начищенными до блеска доспехами и мечами. Но он был мрачен и молчалив, от силы сказал ему пару слов.
«Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.»
Глаза слипались, а он все водил пальцем по строчке.
Дверь хлопнула. На пороге показался отец. Он не надел черное, подумалось ему. Ведь раньше всегда надевал. Даже на похороны двоюродной тетки Изабеллы, которую никто и не знал, и не помнил.
Почему ты здесь, Эберт?
Он молчал, потупив глаза.
Ты знаешь, что произошло?
Матушка умерла, глаза он не поднимал. В носу защипало.
Да, Эберт, она умерла. От лихорадки. В грязной гостинице, полной клопов. Вместе с твоим же дядюшкой, моим драгоценным братцем. Потому что была глупа. Их тела либо бросят в канаве, либо же в общей могиле. А по-другому и быть не могло.
Он открыл было рот, но отец перебил его.
Никаких слов, Эберт, никаких лишних слов. Нелепых цветистых фраз и прочей бессмысленной мишурыа то кончишь, как и она. А ты мой сын. И это, он схватил книжку, брезгливо повертел в руках и швырнул ее в угол. Это все мусор. Чтобы я не видел у тебя в руках подобного больше! Что это? Ты хоть знаешь, что это?
Это сказки, папапробормотал мальчик. Старые страницы с рисунками жалко вырвались и смялись.
Это не сказки. Это бред. Нелепые байки и бабские песни. Этому место на свалке.
Он заложил руки за спину и прошелся по комнате.
Пора заняться твоим воспитанием. Ланс был не многим старше тебя, когда я отдал его в обучение. Мне не нужно, чтобы из тебя вышел плакса и неженка. Я отдам тебя мастеру Гумберту. У него полно таких же бездельников, как и ты, он сделает из тебя человека. Вернешься домой, когда из тебя выйдет толк.
Он остановился. Подошел к сыну. Взял его за подбородок. На него смотрели ничего не понимающие глаза ребенка.
Ты ведь будешь хорошим мальчиком, Эберт? Ты ведь не захочешь расстроить отца?
Матери не было.
Ланса не было.
Не было даже пресловутой покойной тетки Изабеллы.
Было голодно, холодно, а рядом был только этот непонятный, огромный человек, которому раньше вечно было не до него.
Я буду хорошим мальчиком, прошептал он. Хотел легко потереться щекой о грубую отцовскую ладонь, но тот уже вышел и хлопнул дверью.
На холодную детскую опускались серые сумерки.
Глава II
В народе кто-то звал его Эбертом Смелым и отчего-то величали рыцарем. Хотя и горожанам, и знати было известно, что за рыцарство его отцу пришлось выложить немалую сумму, равно как и за то, чтобы семье его дали баронство. Да и смелости, признаться, в нем было немногоон ни разу не мог сказать отцу "нет". Впрочем, не очень-то и хотелось. Жизнь могла быть очень спокойной и даже приятной, если ни в чем ему не отказывать. Два года назад на границу в гарнизон его не пустили, сказали, что и без того дома дел прорва. Он только-только стал рыцарем и, как бы ни было тошно от купленного звания, где-то в молодом сердце колыхалось желание что-то оправдать, доказать. Кому и зачемнеизвестно. В тот же вечер ему все объяснили. Приказали на два дня запереть в собственных комнатах, как мальчишку. Смешно. Сейчас ему казалось, что в этом и был единственный смысл. Он был наивным глупцом, отец и сейчас его считает таким. Как и всегда.
Четыре года назад он вернулся домой. Тогда ему было еще девятнадцать. На два года он задержался в соседнем городе после учебы, семнадцатилетним мальчишкой. Дела, сказал он в письмеи отец не стал уж перечить, даже был радхотя какие тогда у него могли быть дела. Но он помнил отцовский наказ и убеждал себя в этомчто для семейной торговли нужны связи, что много нужных людей не бывает, что деньги неплохо иметь и свои. За эти два года на мелких поручениях, спорах и карточных играх он набрал кошель серебра да с пяток золотых. Мог бы на это безбедно жить год, а то полторано возвращаться с этим домой и гордиться было, конечно, смешно. Отец и посмеялся. Отобрал почти все и купил коню отменную сбруюа на остатокему рыцарский плащ, чтобы был заметен в толпе. О том, что рыцарю не пристало заниматься торговлей, он давно уже не задумывался. О том, что довольствоваться купленным званием тошнотоже. "Приходи домой, когда выйдет толк", и он вышел, наверно. На улицах его узнают, столько лет в обучении, он явно не глуп, если в столе у него векселя на много имен и каждый второй ему должен, а скоро придет и корабль с шелками, что был в плавании долгие месяцы. Они должны. Они все ему должны, вся эта знать с накрахмаленным воротом, беседующая о всяких нелепостях, жалко и гордо сидя в долгах. К кому он вхож теперь, хотя прежде не пустили бы и на порог, даже в память о матери, о которой нельзя вспоминать, не велено и не нужно. Он ведь согласен с отцом, он уяснил, что главноесила и что с ее помощью можно добиться всего. Остальное не важно.
Всего лишь час по полудни, а солнце жарит сверх меры. Он стер со лба капельку пота и снова сел за бумаги. Счета за уголь, за соль, за шелка и за сладкие вина. За эти долгие годы оборот их семьи увеличился втрое, если не больше. Мелкие цифры жмутся друг к другу, ими пестрят все страницы. Надо закончить, а свободной минуты у него давно уже не предвиделось.
Входная дверь хлопнула о крохотный комод, и тот жалостно скрипнул. Раздался громкий стук каблуков по начищенному до блеска полу.
Я знал, что найду тебя здесь, поэтому и пришел вызволять.
Эберт поднял голову и с притворной усталостью взглянул на вошедшего. Это был его ровесник. Чуть помельче, пониже, оттого и носил башмаки с каблуком, вызывая насмешки девиц, которые, впрочем, души в нем не чаяли. У него была загорелая кожа, черные волосы жесткой проволокой вились до плеч. Темные глаза на свету казались медовыми, да и взгляд был таким же. Все южане такие. Он рухнул в ближайшее кресло, закинул ноги на стол. Эберт смолчал. Знал, что бессмысленно.
К старику Гумберту в обучение старого друга сплавила мать, лишь бы из повесы вышло что путное. Тот был лодырь каких мало, будь воля наставникаоб его спину обломали бы все розги в аббатстве. Но ему удавалось сбегать, залезать на деревья, до вечера грызть еще зеленые яблоки и жаловаться на это потом всем в округе. Эберта он заприметил в первый же день, как приехал. Тогда ему было четырнадцать. Подсел на занятии по арифметике, смел в сторону все бумаги, вдохновенно начал рассказывать, что нашел тайный лаз из аббатства, что можно сбежать прямо на рынок, там столько фруктов, бери не хочу, никто не заметит, а девчонка, что торгует оливками, ну просто прелесть, так бы и расцеловал, да она и не против. Эберт смотрел все и слушал, хотя мог бы и сразу прогнать. Он в аббатстве уже много лет, успел давно позабыть и про мать, и про то, что есть в этом мире что-то другое кроме затертых до дыр ученых книг, кроме бесконечных сухих писем отца с наставлениями и редкими, раз в год, весточками от брата, которого отец уже четыре года тщетно хочет женить на дворянке. Оказывается, есть что-то еще. Странный мир, где бездельники рвут с веток зеленые яблоки, мешают спать, влезают в окно и до ночи, называя тебя идиотом, рассказывают про корабли, что только на пару деньков швартуются в гавани.
Они стали друзьями. За долгие годы это было единственным, чем был недоволен отец.
Убери ноги, Микаэль.
И не подумаю, он взял спелый персик из вазы и жадно надкусил, светлый сок потек по губам и горлу. И не зови меня Микаэлем. Никогда, ты же знаешь. Мою двоюродную бабку по матери звали Микаэллойпремерзкая была старуха, осмелюсь тебе доложить, земля ей пухом, чего уж. Так что никаких Микаэлей, если в ближайшее время не жаждешь увидеть покойницу. Попроси по-хорошему.
Микель, убери ноги.
Другое дело, тот кивнул. Не уберу, спасибо, он потянулся к кувшину. Это у тебя что, вино?
На улице полдень. Возьми себя в руки.
Микаэль схватил кувшин, чуть не уронил его и прижал обеими руками к груди, точно мать младенца.
Нет ничего лучше бокала холодного вина в такую жару. И спелых фруктов. Ты же знаешь.
Он отхлебнул прямо из кувшина, а Эберт закатил глаза. Порой он забывал, что Микаэль был наполовину южанином, а не следовало. Его мать была чуть ли не дочкой служанки, отец Микаэля привез ее с собой из дальних поездок. Обрядил в шелка и золото, научил читать и считать, да и при ее остром умишке госпожа Руза стала весьма ловкой хозяйкой и ни много ни мало матерью пятерых таких же черноглазых ребятишек, как и сам Микаэль, на радость богатому папеньке. Эберт порой глядел на друга и думал. Если б не происхождение Рузы, они бы с ним были одного круга. Несмотря ни на купленное рыцарство, ни на нелепый лоск, ни на холодную отрешенность всех его родных. Обе семьи торговали, у обеих водились деньги. Только Ниле в аристократы не лезли и нужды в том не видели. Эберт не раз видел, как младшие госпожи Рузы запросто лазали по веткам апельсинового дерева, растущего у ворот. У нее вечно в саду апельсины. Миндаль и персики. Напоминали о далекой родной стороне. Стать бы Микаэлю пиратом, а не торговцем. Бороздить бы моря, развлекаться в портахда он наверняка и не против. Вечно ходит в таких обносках, что ни одна приличная семья на порог не пустит, даром что богатейший наследник этого города.