Что, пошел уже? Генерал поперхнулся дымом, закашлялся и, троекратно облобызав племянника, сунул ему в руки хрустящую ассигнацию. Извольте только с извозчиками не пьянствовать и с падшими барышнями не гулять.
И вдруг заговорщицки подмигнулсам когда-то был кадетом. «Мамаша, купите мне пушку, мамаша, я буду стрелять»[1]. Приплясывая на ходу, Граевский спустился по лестнице в вестибюль, состроил рожу потрошеному медведю и, ловко нырнув за барьер, улыбнулся Тихону:
Не беспокойтесь, мой старый друг, я управлюсь сам.
Одеваясь, он ловко и незаметно отодрал три пуговицы с пальто лейтенанта Ветрова. На память о встрече.
II
Больше они не встречались никогда. Весной Варвара вышла за лейтенанта замуж, и после медового месяца, проведенного во Франции, молодые поселились в Кронштадте. А спустя три осени, когда учившийся в Москве Граевский уже стал портупей-юнкером, Ветров погиб.
Подводная лодка «Пума», на которой он служил, запуталась в трале, и экипаж задохнулся от недостатка кислорода. В тот год стояла лютая зимаснежная, с трескучими морозами, зато лето выдалось на редкость жарким. И Граевский даже думать не стал, решил ехать на каникулы в дядюшкины «Дубки».
Жизнь тогда казалась ему прекрасной штукой. Он легко крестился двухпудовой гирей, отпустил щегольские усы и частенько хаживал на Тверскую к певичкам, среди которых имел неизменный успех. О Варваре он вспоминал редковремя лучший целитель.
Дядя, извещенный телеграммой, выслал за ним на станцию коляску. Плечистый кучер в красной поддевке взялся за вожжи, сытые кони весело заржали, и тройка понесла Граевского знакомой дорогой вдоль столетних дубов. Из-под тенистых крон пробивались солнечные лучики, вороны на ветвях сидели неподвижно, лениво поблескивая бусинками глазкого еще там несет нелегкая? Казалось, в природе все замерло, не было ни ветерка.
Через четверть часа резвого хода тройка влетела на просторный двор усадьбы и, обогнув круглый цветник, остановилась у ступеней входа. Дом был построен в греческом стиле, с каменными колоннами, и стоял на берегу тихого озера. Задний его фасад, изогнутый в виде подковы, уходил двумя крыльями в парк, где были проложены аллейки и находился летний павильон в форме беседки.
Долгих лет, Изольда Павловна. Граевский поцеловал руку тетушке, постаревшей, в широком чесучевом балахоне, обнялся с дядюшкой, все еще крепким, державшимся молодцом, и, взглянув на Ольгу, удивился ее невеселой усмешке. Здравствуйте, кузина.
Бонжур, братец. Одетая в простенькое ситцевое платье, она по-мужски протянула ему руку и, сразу утратив интерес, направилась в дом. Смотрела она прямо в зрачкитвердо, чуть щуря васильковые, в густой опушке ресниц, красивые глаза.
Варя! Варвара, смотри, кто приехал, крикнул командирским голосом генерал и, не дождавшись ответа, подозвал слугу в черном жилете и штиблетах:Филимон, где барышня?
Варвара Всеволодовна на озере, лодку брали. Тот показал рукой на водную гладь, и генерал сразу переменил тему:
Ладно, скажи, чтобы чай подавали на веранду. Пойдемте-ка, господин юнкер, закусим с дороги, пока еще обед-то. Он обнял Граевского за плечи, отпустил и довольно ухмыльнулся в усы:Хорош, хорош, хоть сейчас в лейб-гвардию.
Несмотря на распахнутые окна, на веранде было душно. Пахло глициниями, оранжевыми лепестками настурций, отцветающим шиповником. В недвижимом воздухе жужжали пчелы, занудно билась муха о стекло, и Граевскому вдруг показалось, что он вернулся в прошлое, во времена, когда Варвара была тощей гимназисткой со смешными косицами.
Ему сразу захотелось увидеть ее, посмотреть, какой она стала, но уже внесли поднос с серебряным чайником на спиртовке, и пришлось есть паштеты, ветчину и холодное мясо, отвечать на вопросы тетушки и рассказывать генералу об учебе.
Наконец голод был утолен, говорить стало не о чем, и дядюшка, поднявшись, потянулся за своей любимой трубкой.
Советую отдохнуть до обеда. Чертовская жара, парит, видать, к грозе.
Мерси. Поблагодарив тетушку, Граевский прошел к себе в спальню, просторную, с мраморной туалетной комнатой, и переоделся в белую хлопковую рубашку, широкие шаровары из чесучи и легкие, с веревочными подошвами, парусиновые баретки. На душе у него царила ленивая пустота, только чувство полной свободы не покидало его, да в голове крутилась мысль о предстоящей вселенской скуке, вязкой, приторной, от которой заранее сводит скулы. Желание увидеть Варвару ослабло, ушло на второй план.
«Поручик был несмелый, меня оставил целой, ах, лучше бы тогда я мичману дала». Напевая вполголоса, Граевский спустился в парк и, засунув руки в карманы, пошел по узкой, усаженной сиренью аллейке. Под ногами мягко шуршал песок, в душном воздухе висели разноцветные, похожие на коромысла стрекозы.
Скоро дорожка привела Граевского к беседке, и сквозь зеленую завесу винограда, укрывавшего узорчатые стены, он разглядел белое платье Ольги. Подобрав под себя ноги, она сидела в низеньком плюшевом кресле и внимательно читала уже изрядно потрепанную книгу. На столе был рассыпан миндаль, стояла жестянка с разноцветным монпансье.
Не помешаю? Устроившись напротив, Граевский сунул в рот лиловый леденец и хрустко разгрыз его крепкими зубами. Что читаем, чувствительный роман?
Не думаю, мон шер, что тебе будет это интересно. Ольга снисходительно улыбнулась, но все же показала выцветшую кожаную обложку.
«Капитал. Сочинение господина Маркса при живейшем участии и поддержке господина Энгельса», прочитал по-немецки Граевский и вдруг расхохотался, прямо-таки зашелся сатанинским смехом. Goddamn it to Hell! It's impossible, sister, impossible![1]
Keep your temper, Sir! What's the matter?[2]также переходя на английский, нахмурилась Ольга. It's nothing funny about it[3].
Извини, Ольга, не сдержался. Vrai, je ne sais pas comment cela m'est arrive[4]. Граевский справился с собой и с удивлением, будто увидел впервые, посмотрел на сестру. Оля, господин Маркс обличал эксплуатацию и жил нахлебником вместе со своей женой у господина Энгельса, заядлого эксплуататора. Оля, сей господин был судим, не единожды сидел в тюрьме и вместе с господином Энгельсом устраивал оргии с фабричными работницами. Оля, Маркс обворовал Гегеля, Фейербаха и социалистов-утопистов, он выкрал их идеи и слепил учение, подобное замку из песка. Если не веришь мне, почитай сочинение господина Скобелева, российского экономиста, оно весьма убедительно. Excuse me, darling for mauvaiston[5], но как можно читать подобное merde[6] в такую жару, I can't understand[7]. Пойдем-ка, сестра, лучше искупаемся.
Ты, my dear cousin[8], просто солдафон. Ольга язвительно прищурила васильковые глаза и, надувшись, принялась жевать ядрышко миндаля.
Голову тебе задурили муштрой, что ты можешь понимать в деле мировой эмансипации!
У нее были ужасно миленькие ямочки на щеках.
Ну, как знаешь, сестра, а я все-таки пойду купаться. Ничуть не обидевшись, Граевский сгреб орехи в горсть и, по-военному щелкнув каблуками, направился к озеру. Оревуар[1]!
Что за странные существа эти женщины! Прошлой осенью к Ольге сватался князь Белозеров, ротмистр, красавец, обладатель миллионного состояния. Не пошла, не нашла в себе ответного чувства. Лучше вот так, сидеть в девицах и в мареве летнего дня читать юродствующего пустобреха. Horsesheet![2]
На озере было тихо. По водной глади скользили водомерки, плескалась мелочь у скользких свай мостков, лениво кивали головками кувшинки. На сараюшке, где хранились весла, висел замок, и, посмотрев на лодки у причала, Граевский решил купаться с берегаему было лень идти за ключом. Раздевшись до кальсон, он сложил одежду на мостках и, глубоко вдохнув, с головой окунулся в парную воду.
Тело сразу захотело движения, и, энергично выкидывая руки, Граевский поплыл к лесистому островку, расположенному на самой середине озера, в сотне саженей от берега. Там, на укромной полянке, когда-то стоял шалаш, у которого они с Варварой пекли картошку и курили по кругу украденную у дядюшки трубку мира.
Вспомнив запах табака на девичьих губах, Граевский улыбнулся и, щурясь от солнечных бликов, перевернулся на спинуна раскаленном небе не было ни облачка. Зеленая вода мягко держала тело, плыть было легко и приятно, и ему даже стало жаль, когда послышался плеск волны о ствол поваленного дерева. Граевский взял правее, осторожно встал на ноги и, стараясь не наткнуться на корягу, медленно побрел по песчаному дну.
Вода была ему по пояс. У замшелого камня, там, где начинался пляж, он выбрался на сушу и, наевшись первым делом сочной, чуть кисловатой малины, двинулся едва заметной тропкой на другую сторону острова. У старой, почерневшей от времени березы он остановился и ласково провел ладонью по стволужива еще. На загрубевшей бересте из-под наплывов сока проступала давняя, вырезанная перочинным ножиком надпись «Н + В = Л». «Лет пять прошло, наверное, а все не зарастает». Проглотив тягучую после малины слюну, Граевский миновал заслон боярышника и вышел наконец на заветную поляну. «Omnia vanitas»[1]. Он с грустью ощутил, что все в этой жизни преходяще. От шалаша остался только остов, почерневшие от непогоды еловые жерди. Крыша осыпалась кучками бурой хвои, на месте костра зеленела высокая, до колен, трава. Грустное зрелище. «Ладно, requiescit in peace[2]». Грустить в летний солнечный день Граевскому не хотелось, и он окунулся в душистое разноцветье, но, не сделав и десяти шагов, застыл на месте.
На краю поляны он увидел женщину. Одетая лишь в загар, она лежала на спине и, закрывая рукой лицо, подставляла тело лучам послеполуденного солнца. На фоне белой простыни ее кожа казалась золотой, огненной бронзой отливали распущенные волосы. Женщина спала, ее крепкая грудь мерно двигалась в такт дыханию, стройные ноги были бесстыдно раскинуты и притягивали взгляд совершенством формы.
Не в силах пошевелиться, Граевский смотрел на изящные линии стана, на круглые, красивые колени и, заметив шрам на одном из них, вдруг понял, что видит Варвару, когда-то давно сам прикладывал подорожник к ране.
Бешеное, неудержимое желание вдруг пошло волной по его телу. Ему захотелось кинуться к Варваре и молча, грубо найти губами ее рот, ощутить упругость ее бедер. «Отставить кобеляж, господин портупей-юнкер, вы не в борделе». Усилием воли Граевский взял себя в руки и, чтобы успокоить ставшее неровным дыхание, засвистел арию Риголетто.
Кто здесь? Мгновенно проснувшись, Варвара набросила простыню на манер римской тоги и, заметив мужскую фигуру в шелковых кальсонах апельсинового цвета, подобрала под себя ноги. Что вам угодно?
Мне угодно, дорогая сестрица, рассказать, что солнце уже встало. Граевский сделал реверанс. Как спалось?
Так это ты, могучий краснокожий друг? Зевнув, Варвара проснулась окончательно и удивленно округлила глаза:Да тебя не узнать, действительно могуч. Ну, здорово, братец!
Радостно улыбаясь, она поднялась и с размаху ткнула кулачком в твердокаменный живот Граевского.
Подглядывал? Признавайся, скальп сниму!
Ну, вот еще, было бы на что смотреть. Граевский улыбнулся в ответ и звонко, так что след остался на теле, прихлопнул на кузине комара. Что дрыхнешь-то, ночами не спится?
Ему вдруг стало легко и спокойно, словно вернулись времена, когда Варварка была тощей как палка и ее насильно кормили с ложечки рыбьим жиром. Он сел рядом и, огладив взглядом икры кузины, усмехнулсяда, рыбий жир даром не пропал.
Скучно, братец. Варвара опустилась рядом и, нашарив коробку «киски», принялась искать спички. Уже три года такая скука. Ты сам-то как? Помолвлен?
Она умело затянулась, далеко выпустила дым и откинулась на спину рядом с Граевским.
Рано только не женись, как в петлю это.
Простыня с ее бедра сбилась на сторону. Граевский боком ощущал шелковистость прохладной кожи.
Да ну тебя, бледнолицая сестра, он закурил «киску», слабую, безвкусную, для женских легких, где уж нам, дуракам, чай пить. Молод, неопытен, успехами не избалован.
По тебе не скажешь. Усмехнувшись, Варвара дернула его за ус. Все ты врешь, краснокожая собака, с тебя Апполона ваять. Хотя бывает, с виду человек интересен, а на деле пустышка, будто прогоревший костер, головешки одни.
Голос ее предательски дрогнул, и Граевский «гусиным клювом» ущипнул кузину за ляжку.
Ты, презренная бледнолицая скво! Топиться будешь или по совету графа Толстого под паровоз?
Ну, краснокожий пес, я отомщу, и моя месть будет ужасной. Варвара яростно потерла бедро. Не дождешься! Никаких паровозов. На курсы пойду, как Ольга, может, за границу уеду. Все лучше, чем пьяный Ветров, исполняющий супружеский долг. Она воткнула в землю погасшую папиросу и, приподнявшись, достала из жестянки кусочек постного сахару:Хочешь? Лимонный.
Варвара сунула тянучку в рот, и Граевский увидел, как на ее шее бьется жилка, голубенькая, едва заметная.
Пойдешь, бледнолицая скво, купаться? Его вдруг бросило в жар, на сердце стало неспокойно. Надеюсь, озеро из берегов не выйдет?
Берегись, краснокожая собака. Расхохотавшись, Варвара укусила Граевского за ухо и, вскочив, припустила к берегу. Отныне я буду звать тебя Му-му.
В развевающейся на бегу простыне она напоминала бабочку-капустницу.
Я не Му-му, я ужасная собака Баскервилей. Грозно залаяв, Граевский рванулся следом и настиг Варвару уже на самом краю откоса. Здесь заканчивалась трава и начинался золотой, полого уходящий в озеро песок.
Смерть краснокожим! Придерживая простыню, Варвара отважно бросилась вниз по косогору, споткнулась и, если бы не Граевский, непременно катилась бы кубарем до самой воды. Ах ты, облезлый павиан. Она накинулась на спасителя и, сделав ему подножку, принялась душить его. Сегодня же украшу свой вигвам твоим скальпом!
Закрыв глаза, Граевский лежал, не сопротивляясь. Сил у него не былоон боролся со сладостной истомой, от которой сразу стало горячо и упруго внизу живота.
Что, сдаешься? Навалившись на побежденного, Варвара прерывисто дышала, по телу ее волнами пробегала дрожь, и Граевский внезапно понял, что пальцы кузины уже не сжимают его шею, они опустились ниже, и их прикосновения полны нетерпения и страсти.
Ты, бледнолицая, только и смог прошептать он. Словно огненная лава побежала по его жилам. Застонав, он сорвал с Варвары простыню и стал покрывать поцелуями ее телопрохладную покатость плеч, упругую возвышенность груди, укромную бархатистость бедер. Весь мир перестал существовать для него, он видел только прекрасное, загоревшееся страстью лицо Варвары, чувствовал ее руки на своей спине, ощущал губами нетерпение ее лобка.
Сумасшедший, скорей, скорей. Восхитительная в своем бесстыдстве, изнемогающая от желания, она, ощутив в себе Граевского, неистово зашлась восторгом наслаждения, накатившимся на нее подобно штормовому валу. Гром прогрохотал в ясном небе, вздрогнула земля, солнечные блики на воде вспыхнули венчальными свечами. Время остановилось.
Наконец шторм затих. Варвара бессильно вытянулась, лицо ее горело румянцем.
Нет, ты не собака Баскервилей и не Му-му. С серьезным видом она прижала щеку к груди Граевского и, ощутив, как бьется его сердце, уткнулась губами в ухо. Ты не краснокожий пес и не павиан. Тыприносящий счастье огненный жеребец из арабских сказок.
Голубые глаза ее в самом деле светились счастьем.
Граевский лежал молча. Все равно не нашел бы нужных слов, чтобы сказать Варваре, что она единственная из всех. Что ни с одной женщиной ему не было так хорошо. Что губы ее сладкие как мед, тело подобно амфоре, а страсть превращает ее в тигрицу, огненную пропасть, бесстыдную шлюху, извивающуюся от похоти. Что она божественна и имя ее благословенно.
Однако пора к обеду. Варвара из-под руки посмотрела на солнце и, вздохнув, поднялась. Папа будет сердиться, если опоздаем.
Она с брызгами вошла в озеро и, смешно отплевываясь, пустилась плыть по-собачьи. Рыжая голова ее напоминала огненную хризантему. Сделав круг, Варвара вышла на берег и неожиданно застеснялась.
Чур, не подглядывать.
Она царственным жестом завернулась в простыню и стала подниматься по косогору.
Как бы не такГраевский проводил ее жадным взглядом и, ловко взобравшись по песку, притаился под кустом на краю поляны. Его разбирало жгучее любопытство, до смерти хотелось увидеть, как Варвара будет натягивать чулки, возиться с подвязками, надевать невесомые, в ажурных кружевах, панталоны. Но его постигло разочарование. Туалет Варвары был скор и упрощен. Обсохнув, она нырнула в легонькую сорочку, щелкнула кнопками холстинкового платья и, надев на босу ногу туфельки-плетенки, украсила распущенные волосы соломенной шляпкой. Милая непосредственность деревенской прозы.