Людмила УвароваДом в переулке
22 июня 1941 года немецко-фашистские захватчики напали на нашу страну. Началась Великая Отечественная война. Весь советский народ встал на защиту своей Родины.
Осенью 1941 года врагам удалось подойти почти к самой Москве. Немецкие самолёты прорывались к городу и сбрасывали на дома бомбы. Москва стала прифронтовым городом.
Тысячи москвичей строили заградительные сооружения, рыли траншеи, дежурили на крышах домовгасили зажигательные бомбы. На подступах к Москве шли ожесточённые бои.
В октябре советские войска остановили наступление немецко-фашистских войск, а в декабреперешли в наступление и отбросили врага далеко от Москвы.
Это был первый решительный шаг к Победе.
Но жизнь в городе продолжала быть суровой и напряжённой и подчинялась одному требованию: «Всё для фронта, всё для победы!»
В Москве оставалось много детей, которые наравне со взрослыми по мере сил старались помочь фронту, нашим бойцам.
Об одной такой девочке рассказывается в этой книжке.
ЧТО ВАЖНЕЕ ВСЕГО?
Знаешь, Анюта, что, по-моему, важнее всего? спросил меня Любимов и, не дожидаясь ответа, сказал: Важнее всего знать, что тебя ждут. Чтобы ты был уверен, что тебя ждут, как
Он замялся в поисках нужного слова.
Что тебя ждут, как соловей лета, поняла?
И поднял кверху палец.
Вот это и есть самое важное
Я подумала: «Кто меня ждёт? Разумеется, бабушка, она никогда спать не ляжет, пока я не вернусь домой. А я жду маму и папу. Очень жду».
Я приходила в госпиталь два раза в неделю. В этом доме раньше была наша школа. Но началась война, в школе оборудовали госпиталь, а я пошла работать в швейную мастерскую вместе с бабушкой. Мы шили ватники и телогрейки. Это называлось: выполнять заказы фронта. А мама и папа мои были врачи, и оба ещё летом ушли на фронт.
Меня привела в госпиталь подруга моей бабушки, Анастасия Ивановна. Она работала в госпитале поварихой.
Слушай, Аня, сказала однажды Анастасия Ивановна. В нашем госпитале много раненых. Им бывает скучно, сама понимаешь. А что, если бы ты приходила туда?
Я спросила:
Разве им будет веселей, если я приду?
Безусловно. Ты им почитаешь, письмо напишешь, расскажешь что-нибудь такое Наконец споёшьведь ты, кажется, хорошо поёшь?
И вот, впервые за всё время, как началась война, я переступила порог нашей школы. То был, по словам нашей классной, исторический дом. Говорят, этот дом единственный в нашем переулке уцелел во время пожара в дни нашествия Наполеона, в 1812 году!
Потолки в нашей школе были высоченные, лепные, и коридоры длиннющиехоть катайся по ним на велосипедах, никогда не столкнёшься ни с кем.
Наш класс находился на втором этаже. Это была большая, очень светлая комната с двумя окнами. Вся задняя стена в ту пору была завешана географическими картами, а в простенке между окнами висела наша стенная газета «Василёк». Над заголовком был нарисован ярко-синий на зелёном стебле василёк.
Итак, я вошла в наш класс, в котором теперь была палата номер 23.
Первый взгляд я бросила на простенок между окнами: там раньше стояла моя парта, а теперь находилась койка, на которой лежал раненый. Позднее я узнала, это был Семечкинсамый молодой из всех. Он быстро оглядел меня:
Кто тебе нужен?
Я не успела ответить. За меня ответил другой раненый, лежавший на соседней кровати, Любимов.
Что, позабыл, кого мы ждём нынче?
Нам уже сказали, что придёт очень славная девочка.
Семечкин спросил:
Тебя как зовут? Кажется, Аней?
Да, ответила я, Аней.
Я обвела взглядом стены. Разумеется, нашей стенгазеты не было нигде видно.
Что ищешь? спросил Семечкин.
Так, ничего, сказала я. Раньше это был мой класс. Ведь это наша школа.
Да? спросил Семечкин. Казалось, он нисколько не удивился, и Любимов тоже не удивился, сказал:
Что ж, бывает. Почему бы и нет? Всяко бывает.
Семечкин вглядывался в меня с откровенным любопытством.
Любимов сказал:
Чего это ты на девочку уставился?
Она на мою сестрёнку похожа, ответил Семечкин.
Как же, похожа, проворчал Белов.
Это были первые слова, которые я услышала от него.
Он был старше всех и всё больше лежал, закрыв глаза. У Белова не было правой руки и обеих ног.
Доктор Аркадий Петрович сказал ему:
Фашисты старались изо всех сил тебя уничтожить, и не их вина, что ты выжил
Знаю, коротко ответил Белов.
Однажды я пришла в палату с гитарой.
Это ещё что такое?! вскрикнул Семечкин. Никак, петь будешь?
Попробую, ответила я. Натянула потуже струны, стала мысленно прикидывать, что бы спеть.
У бабушки была старая-престарая граммофонная пластинка знаменитой певицы Вари Паниной, которая, по словам бабушки, гремела на всю Россию.
Варя Панина пела этот романс сперва тихо, как бы шепча кому-то на ухо, потом всё более разгораясь; голос её креп и звучал всё сильнее, ярче.
Я тронула струны и запела:
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить
Потом, когда я замолчала, Семечкин сказал:
Спой ещё что-нибудь
Семечкина перебил Любимов:
Давай опять то же самое
И я снова началасперва тихо, едва слышно, потом всё явственней, всё громче.
Ямщик, не гони лошадей
И вдруг Белов, лежавший возле окна, приподнялся на кровати. Глаза его лихорадочно блестели. Я впервые заметила седину, сквозившую в его русых волосах.
Перестань, глухо сказал он, очень тебя прошу Потом взглянул на меня пристально и задумчиво.
Ты не сердись, девочка, на меня что-то нашло нынче
Я не сержусь, ответила я.
Однако больше уже не приносила гитару, и хотя все они, даже тот же Белов, уговаривали спеть что-нибудь, я не соглашалась. Вдруг опять не то спою.
ТОГДА, ДО ВОЙНЫ
Приходя в свою палату, я подолгу сидела тамкому читала, кому писала письма. А ещё рассказывала о том, как я жила до войны, с кем дружила в нашем дворе, как в первый раз пошла в первый класс
Помню, мама и бабушка провожали меня, и мне было поначалу совестно: ведь я уже большая, уже учусь в школе, пусть даже в первом классе, а меня, словно маленькую, провожает вся семья. Но потом я увидела: всех провожают, всех как есть, даже ребят постарше меня. И ещё я рассказывала о том, как мы весело и дружно жили до войны. А теперь мама и папа на фронте Но я надеюсь, что война скоро кончится, и мама с папой вернутся обратно домой, и мы опять весело, дружно заживём все вместе
Слушали меня внимательно, жалели меня, это я чувствовала по всему: по тому, как на меня смотрели, как усиленно начинали угощать чем-нибудь вкусным. А Любимов сказал однажды:
Ежели с твоим отцом что случится, я тебя к себе возьму. У нас с женой детей нема, будешь заместо дочки
Я не стала возражать, но про себя решила: ни за что ни у кого жить не стану. Во-первых, у меня бабушка, а потом с мамой и папой ничего никогда случиться не может, не может, и всё!
Шли дни, превращаясь в недели, месяцы
Летом, в первые месяцы войны, мы с бабушкой каждый вечер во время бомбёжки прятались во дворе, в щели, вырытой возле забора.
Мы ложились рядышком. Многие жильцы нашего дома были уже там. Я прижималась к бабушкиному тёплому плечу и смотрела в небо, в котором скрещивались длинные, пронзительно-голубые лучи прожекторов.
Прямо над нашими головами появлялась в небе зловещая, темнокрылая птицанемецкий самолёт. Тогда лучи прожекторов мгновенно выхватывали её из темноты и уже не отпускали ни на секунду. Внезапно раздавался оглушительный грохот: значит, где-то упала бомба. В небе вспыхивали ярко-малиновые сполохипожар, горели дома, может быть, даже неподалёку от нас, в Замоскворечье, а может, подальшев Тюфелевой Роще, в Нижних Котлах или в Карачарове
Иногда я с удивлением спрашивала себя: «Не снится ли мне всё это? Сирены «воздушной тревоги», бомбёжки, противотанковые железные заграждения«ежи» на улицах, крест-накрест заклеенные полосками бумаги окна, зенитки на Никитском и Тверском бульварах?..»
Но нет, это был не сон, а самая что ни на есть подлинная явь.
Вечером на улицах не горели фонари, не светились окна домов, по заваленным сугробами улицам пробирались тёмные, неосвещённые трамваи Днём трамваи перевозили обычных пассажиров, а вечеромраненых.
Не только наша школамногие школы Москвы стали госпиталями.
Я приходила в свою палату обычно под вечер, после работы в мастерской. Меня уже ждали.
И мы начинали вспоминать нашу жизнь до войны.
Любимов до войны жил в Сызрани, работал киномехаником, ездил с кинопередвижкой по колхозам.
Такую работу поискать и не найти отродясь нигде и никогда, хвастал он. Я всегда в курсе всего самого интересного, потому что нет на свете ничего интереснее кино, а я смотрю, случается, в день и по три, и по пять фильмов, как же иначе?
Не надоест смотреть одно и то же? спросил его Семечкин.
Он решительно замотал головой:
Ни в жизнь! Веришь, я, к примеру, «Бесприданницу» раз двадцать смотрел. И каждый раз, как запоёт Алисова «Нет, не любил он», каждый раз плакал, вот такими слезами
Наш лейтенант говорил, что тот, кто плачет в кино или над какой-нибудь жалостной книгой, тот, выходит, жестокий человек, сказал Семечкин.
Да я, милый, если хочешь знать, жука навозного, и того пальцем не трону, не то чтобы ещё какую-нибудь букашку обидеть. Не говоря уж о человеке. У меня, знаешь, какое сердце жалостливое? Это надо уметь меня довести до злости, очень даже надо уметь!
Немцы сумели, вставил Белов.
Это да, согласился Любимов, это они сумели. Много старались, зато своего добились, я на них теперь такое зло имею, что, как говорится, ни пером описать
Я узнала, что у Семечкина в Костроме остались родители и сестрёнка. Что после войны, как вернётся домой, он непременно первым делом найдёт себе невесту и женится в добрый час, и свадьбу сыграет, самую что ни на есть шумную, на весь город. У Любимова была жена, с которой он, по собственным его словам, прожил «без году неделю». У Белова было двое детейблизнецы. Мальчик и девочка, примерно моих лет.
Любимов и Семечкин стали называть меня Аней или Анечкой. А Белов называл меня Нюрой. Так звали его дочь.
КАК ЛЮБИМОВА ВЗЯЛИ ДОМОЙ
Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре, возле палаты, мне встретился Любимов, он стоял у окна с какой-то женщиной.
Ну, Аня, сейчас я тебе такой кинофильм продемонстрирую!
И подтолкнул вперёд женщину в синей кофте. Она протянула мне большую, жёсткую на ощупь руку.
Это моя жена, с гордостью произнёс Любимов. Вот ведь какая, разыскала, поехала, ни на что не поглядела: ни на бездорожье, ни на свою работу, ни на что
Будет тебе, низким, медленным голосом сказала жена. Ну чего ты в самом деле
Сам начальник госпиталя подарил мне целую неделю отпуска, сказал Любимов. Вот ведь какая она у меня!
Ктоона? спросил Семечкин.
Жена, кто же ещё, радостная улыбка не переставала светиться в глазах Любимова. Она прямо так вот сразу вопрос ребром: дескать, хотите, чтобы он окончательно поправился, чтобы принёс пользу Родине, так дайте ему дома побыть, непременно дайте! Ну, наш полковник в ответ только головой кивнул: дескать, чего с вами поделаешь, всё одно, любого переговорите
Уж так любого, возразила жена.
Вот и всё, сказал Семечкин, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно рукой.
«ВОЙНАНЕ РОДИМАЯ МАТУШКА»
Вот кончится война, женюсь, возьму себе красавицу, ни в сказке сказать, ни пером описать мечтал Семечкин.
Белов прищурился:
На войне всяко может статься. Может, и не вернёшься домой обратно
Ну что ж, Семечкин попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем
А ты, милок, видать, ехидный изрядно, сказал Белову новый раненый, занявший койку Любимова. Дальше, как говорится, некуда
Новый раненыйфамилия у него была Сизокрыловбыл с виду типичный старый вояка, какими их представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, на лбу и щекахкрутые морщины У него было сквозное проникающее ранение в область лёгкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трёх месяцев.
Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.
Чем же я ехидный? Просто знаю, что это такое, война: не родимая матушка, не родная сестра
Это верно, согласился Сизокрылов.
Всё может статься, снова сказал Белов. А то и другое может случитьсявернёшься вот таким, как я
Лучше не надо, быстро проговорил Семечкин. Лучше уж пусть сразу пуля скосит
Сказал и осёкся. Вдруг понял, кому он это сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повёл.
Даже слегка улыбнулся.
А я вот живу, как видишь
И Семечкин, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:
Да, вижу
Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, пусть и не желая этого, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.
Вздремнуть, что ли, сказал он, и уже минуту спустя раздался негромкий, ровный храп.
ПИСЬМО
Послушай, Нюра, сказал Белов, подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.
Я подошла.
Вот что, напиши письмо за меня.
Хорошо, ответила я.
Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон» и тоненькая тетрадка.
Я взяла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.
Готова? спросил Белов.
Готова.
Тогда пиши.
Много лет прошло с того дня. Но, кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесённое Беловым, помнится его негромкий, немного хриплый голос.
«Здравствуй, Паша!
Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я её полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем всё, что сами себе желаете.
К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».
Я дописала последнее слово. Чуть сильнее нажала карандашом, графитный кончик сломался.
Он спросил, не поворачивая головы:
Дату поставила?
Сейчас поставлю.
Я написала внизу остатком грифеля: «3 декабря 1941 года».
Он сказал:
Адрес госпиталя не пиши, не надо.
Я сложила письмо треугольником, и Белов продиктовал мне:
«Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково, Беловой Прасковье Фёдоровне».
А обратного адреса не пиши, снова повторил он. Просто напишиот Белова В. П., поняла?
Поняла.
Я взяла письмо и собралась уходить.
Сегодня опустишь?
Конечно. Вот пойду от вас и опущу.
Ну, давай, сказал он.
Закрыл глаза, слегка повернул голову. Под глазами его лежали глубокие тени, губы чуть заметно вздрагивали.
Я молча смотрела на него. Он, видимо, почувствовал мой взгляд, открыл глаза. Притворноя сразу поняла, что притворно! засмеялся:
Во даёт!
Сизокрылов и в самом деле храпел всё время, без перерыва.
Надо же так уметь
Я промолчала. Зачем он всё это выдумал? Какую женщину он встретил? Кого это полюбил?
Я пыталась ответить на эти вопросы и не могла отыскать ответ.
Но спросить его не решалась. А ведь надо было бы не стесняться, спросить напрямик, почему он велел написать всё это своей жене!
Мне представилась его женаона ждёт его с фронта, думает о нём, надеется, что он останется живым, вернётся к ней. И вот вместо долгожданной встречитакое письмо!
Я шла из госпиталя домой, а письмо, которое я должна была опустить в почтовый ящик, лежало в моём кармане. Казалось, оно жжёт мой карман, я только о нём и думала, больше ни о чём.
Если я опущу письмо в ящик, значит, оно дойдёт по адресу, жена Белова получит его. Значит, я тоже вместе с ним несу часть вины, значит, я тоже участник злого, обидного дела. Но как же можно не послать чужое письмо по адресу? Ведь это же моя обязанностьпослать письмо Белова его жене