Эй, стой! зачем-то кричу я. Старшая оборачивается, даже не пытаясь скрыть свое недовольство.
Ну чего тебе еще? У меня свои дела есть, торопит она.
Я не знаю, чего хочу от нее добиться. Судя по тому, что я уже успел здесь увидеть, помощи новичкам в ориентировке никто не оказывает. Комендантша с безумной прической на мое появление не среагировала, в кабинет администратора или директора меня никто не вызвал, даже белья постельного не выдали. Как можешьтак и добывай себе здесь средства к существованию. По-хорошему, мог бы уже это понять, но я торможу Старшую, нехотя признаваясь себе, что мне страшно входить в эту комнату без провожатого. Что я скажу ее обитателям? Поздороваюсь и заявлю, что буду тут жить? Вот так просто?
Мне, что, просто входить, выбирать кровать и все?
Старшая глубоко вздыхает.
Кошмар какой-то! Ну что ты, как маленький? Даже хуже! всплескивает руками она и шагает к двери. Бесцеремонно хватается за шарообразную ручку и поворачивает ее, совершенно не боясь разбудить здешних обитателей. То, что она вот так запросто врывается в комнату парней, ее тоже не смущает. Эй, тридцать шестая! К вам новенький! Принимайте!
Комната 36 недовольно стонет и машет крыльями одеял.
Старшая, протяжно хрипит кто-то, рано же еще. Ты чего пришла?
Ыыыыаааа, зевает другой комок одеяла.
Кого принесло с утра? недовольно бурчит еще один голос.
Последний обитатель комнаты молчит и, похоже, даже не просыпается.
Я осматриваюсь.
Восемь кроватей, занято всего четыре. Остальные четыре приветствуют меня пирамидками подушек на фундаменте одеял и накрахмаленными комплектами постельного белья, уложенного в хрустящие стопки. Стены цвета теста, пол, как в спортзале, кровати с железными пружинами и на колесикахскрипучие и провисающие. Из-под них выглядывают разбросанные повсюду ботинки, тапочки, носки и прочий хлам. Металлические изголовья оплетают ветви мятых штанов и футболок. На подоконнике таится старенький магнитофон, на двух столах, разнесенных по разным сторонам комнаты, разбросаны какие-то книжки, на тумбочке стоит выключенный ночник. Почему-то от этой комнаты у меня возникает стойкое впечатление, как от больничной палаты, хотя на больницу здесь ничто не намекает.
От осмотра меня отрывает голос Старшей.
Я бы и рада вам не мешать, сони, но вашему новичку оказался нужен провожатый.
В ответ ее удостаивают только очередного зевка. Дальше повисает тишина. Никто из обитателей тридцать шестой даже не глядит в мою сторону: сон для каждого из них в разы интересней. Когда Старшая рассказала мне при встрече, что в первый день со мной даже не заговорят, я отчего-то разделил ее слова на три и подумал, что встречу сухое приветствие и неловкие рассказы о том, как здесь все устроено. Мне казалось, только Старшая изображает из себя занятую и просто не хочет тратить время на новичка, а выходит, все наоборот, и в этом неотзывчивом интернате только ей до меня дело и было.
Занимай свободную кровать, располагайся и учись самостоятельности, нарушает тишину моя неприятная, но благородная провожатая. Это будет тебе особенно полезно.
И уходит, одаривая меня напоследок едкой, нарочито сладкой улыбочкой, открывающей маленькие зубки.
Я остаюсь в комнате 36 один. То есть, не один, конечно. Просто в окружении четырех одеяльных коконов моих соседей чувствую я себя именно так. По правде говоря, мне сложно понять, почему старожилы тридцать шестой не испытывают ко мне никакого интереса. Нет, герольда и фанфар с организованным балом мне, конечно, не надо, но хотя бы «привет» не помешал бы. А тридцать шестая окуклилась и продолжает спать, будто меня и вовсе тут нет.
Из немого оцепенения меня выводит чье-то самозабвенное сопение с легким причмокиванием. Мне вдруг становится обидно, завидно, тоскливо и как-то дико. Я понимаю, что, еще не зная в лицо ни одного из своих соседей, я заранее на них злюсь. Странные дети в странном месте с его странными обычаями! Чтоб им тут всем
Останавливаюсь на полумысли и вздыхаю. Толку с этой злости? Делать-то все равно нечего. Если я хочу здесь выжить, придется принимать правила игры и следовать им. Иначе опасения, которые накрывали меня еще в машине, сбудутся.
Понурив голову, шагаю к кровативторой от окнаи решительно кидаю сумку с вещами на тоскливый выцветший матрас. Впереди у меня бой не на жизнь, а на смерть с пододеяльником под военный оркестр скрипучих пружин. Как знать, может от моей возни кто-то соизволит проснуться и познакомиться с будущим соседом?
Глава 5. Это Казарма, малыш
НОВИЧОК
От моих манипуляций с постельным бельем никто из обитателей тридцать шестой не соблаговоляет ни проснуться, ни даже пошевелиться. Крепости сна этих ребят можно только позавидоватьне очнутся, хоть из пушки перед ними стреляй.
Сажусь на кровать, нарочно громко скриплю пружинами.
Никакой реакции. Окликать будущих соседей я то ли не хочу, то ли побаиваюсь. В конце концов, может, это игнорированиедействительно испытание новичка? Поэтому с тоскливым вздохом я снова выхожу из ученического корпуса никем не замеченным призраком. Странное дело: быстрая пробежка по старым лестницам в компании Старшей будто отпечатала во мне карту, поэтому дорогу назад по витиеватым пыльным переходам я нахожу без труда.
Комендантша остается безучастной к моим путешествиямей явно до меня дела нет. Администрации интерната, по-видимому, тоже. Я злюсь, потому что для меня такое поведение лишний раз подчеркивает ощущение ненужности, которое испытывает каждый второй скиталец интернатов, отосланный родителями в этот неприветливый микрокосм.
Там тебе будет лучше.
Это обеспечивает хорошее будущее и учит самостоятельности.
Такой опыт пригодится во взрослой жизни, потом спасибо скажешь.
Там потрясающая программа. А еще кормежка три раза в день!
Мы обязательно будем приезжать.
Эти сказки стары, как мир, но результат у них, как правило, одинаковый: избавление от проблемы, которую два человека в какой-то момент сами решили себе завести. Маразм, да и только.
Обида разгорается так сильно, что меня чуть не тошнит.
Вздыхаю и стараюсь переключиться. Крыльцо ученического корпуса встречает меня прохладным порывом ветра, которому удается немного остудить и даже выдуть противные мысли из моей головы. Он заключает меня в нежные и заботливые прозрачные объятья, не осуждая за чувства и понимая мою злость. Я позволяю себе несколько минут постоять с закрытыми глазами и поднятой к серому небу головой.
А ветерок тут, надо сказать, даже приятный.
Мне становится стыдно за поспешные суждения об интернате. Может, я зря так резко на все реагирую?
На всякий случай озираюсь по сторонам, ища глазами каких-нибудь жаворонков вроде Старшей, в надежде попытать счастье вновь и установить с кем-то контакт. Попытка явно не удастся: вокруг ни души. Удивительная тишина в месте, где обитает не один десяток детей! Впрочем, может, я все же сумею найти кого-то из старожилов, если как следует осмотрюсь?
Ноги относят меня прочь от большого ученического корпуса в сторону, где я еще не был. Разум подсказывает, что мне бы не уходить далеко: наверняка скоро должны начаться уроки. Но я решаю поступить с уроками, как администрациясо мной. Просто забыть о них! К тому же мне что-то подсказывает, что, даже если я пропущу занятия, меня вряд ли кто-то хватится.
Быстро миную невидимый барьер, будто отсекающий границу перелеска, и из своего укрытия мне показывается очередное здание: прямо напротив бирюзовой развалюхи, прозванной корпусом воспитателей. Этот дом больше похож на серый куб, испещренный потеками тоскливой краски. Два этажа, два ряда глаз-окон с томными ресницами оконных цветовнастолько похожих, что не отличить! Создается впечатление, что в комнатах этого дома одинаковое всёот душной старой меблировки до нижнего белья обитателей.
Меня передергивает, и на кубовидную серую тюрьму я стараюсь больше не смотреть. Тем более что мое внимание привлекает игриво выглядывающий торец другого домаеще одного рудимента цивилизации, брошенного посреди лесисто-болотистого царства. Этот дом длиннее предыдущего и выглядит массивным, но вид у него какой-то неуместный. К другим зданиям на территории интерната ведут отростки дорожковой ленты, к этомунет. Его светло-серые стены кажутся поблекшими, словно пытаются постепенно выцвести до прозрачности и раствориться в пространстве, обратившись во влажный тяжелый туман. По бетонному крыльцу тянется глубокая трещина, похожая на молнию. Перила покошены, атакованы ржавчиной и отчаянно нуждаются в покраске. На вызывающе заросшем газоне к дому протоптана тропа. Широкая, примятая ниже плиточной дорожки многочисленными хождениями, она тянется к основной артерии интерната, которая будто нарочно рядом с исчезающим корпусом круто изгибается вправо.
Оттуда, справа, до меня доносится какой-то шум: эхо чьих-то выкриков и еще какие-то звуки, которые я толком не могу разобрать. Любой звук здесь будто теряет плавучесть и уходит в самые недра интерната. Тем не менее, я примерно определяю цель и иду к источнику шума, отрываясь от изучения бледнеющего дома.
Путь до источника звука кажется невыносимо долгим, даже правая нога от колена начинает противно ныть. Интересно, с чего бы? Давно пешком не ходил?
Утяжеляю походку, стараясь не прихрамывать, но вскоре, несмотря на желание разработать занывшую ногу, замираю, потому что изгибы дорожки приводят меня к новому корпусу, в сравнении с которым остальные здания здесь кажутся просто обителью уюта! Передо мнойтемно-коричневая коробка с разверстой пастью входной двери. На окнах этого мрачного трехэтажного безумия стоят ряды толстых решеточных прутьев, за которыми таится темнота.
Невольно делаю шаг назад, разинув рот, и медленно перевожу взгляд на источник шума.
Прямо на территории интерната передо мной материализуется кусочек армии. И, если честно, я понятия не имею, как на это реагировать. Посреди ровной асфальтовой площадки размерами с большой спортивный зал стоит мужчина в футболке и штанах камуфляжной расцветки. А по периметру площадки бегают дети. Среди них есть мои ровесники, а есть и помладше. Разные, как толпа детишек, облепивших Старшую у корпуса младшеклассниковсо всем многообразием роста, комплекции, формы лица, разреза глаз и цвета кожи. Объединяет их только одно: все они выглядят так, будто сейчас упадут замертво, но извергу в камуфляже на это наплевать. Его палец вечно на кого-то указывает, а вслед за этим изо рта вылетают резкие выстрелы команд:
Ты! А ну, не отставать! Не плестись в хвосте, поднажми! Ты! Сорок отжиманий на плацу сейчас же! Тына следующий круг! Не сбавляем темп, не сбавляем!
Я таращусь на это зверство в ужасе. Что бы ни натворили эти бедняги, гонять их по плацу до смерти, да еще и ни свет ни заряэто слишком жестоко. Тут плохо каждому первому, неужели этот изверг не видит?
Эй! долетает до меня выкрик, и я даже не сразу соображаю, что он мой собственный.
От содеянного у меня немеет язык, а вся кровь, кажется, уходит к ногам, которые готовятся припуститься отсюда, что есть сил. Человек на плацу реагирует сразу же и сурово вперяется в меня взглядом-тесаком, будто срывающим с меня кожу и пересчитывающим кости. Мне хочется сбежать прямо сейчас, но я обреченно понимаю, что не могу. Совесть не позволит сдвинуться с места под измученными взглядами целой толпы учеников. И раз уж что-то меня дернуло выступить поборником справедливости, надо идти до конца, иначе совсем идиотизм получится.
Увязаю в мутной трясине страха и делаю шаг к Изуверу, надеясь не хромать на так некстати разнывшуюся ногу.
Вы чего творите? возмущаюсь я, стремясь вложить в свой голос как можно больше праведного гнева. Повезет, если действительно праведного. Набираюсь гонора, какого, кажется, никогда не имел, вздергиваю подбородок и упираю руки в боки для пущей убедительности. Я с вами разговариваю! Вы меня, что, не слышите?
Изувер смотрит на меня очень внимательно, и я все больше начинаю понимать, что конкретно влип. Но страх и удивленные голодные взгляды мучеников прибавляют мне дури, и я выпаливаю:
На вопрос отвечать будете, или я со стенкой разговариваю?
Изувер склоняет голову набок, изучая меня уже с интересом. На его губах появляется легкая ухмылка, прикрытая бородой.
Это урок физподготовки, малыш, говорит он, словно эта реплика вполне тянет на исчерпывающее объяснение.
На «малыша» приходится закрыть глаза. Если вспылю или опровергнуплакала моя хваленая доблесть. Поэтому хмурюсь и качаю головой.
Физподготовка? У вас ученики чуть не падают! Это пытка уже, а не физподготовка! Вы куда их так готовите, к вселенскому марафону, что ли?
Изувер усмехается, а я продолжаю:
Администрация школы не может такого допускать! И куда она смотрит? Если вы сейчас же не прекратите, я о вас сообщу! И вас уволят, вам понятно?
Изувер снова долго на меня смотрит, будто пытается понять, что я такое. Затем делает ко мне еще несколько шагов и нависает надо мной угрожающей скалой. От его вида меня тянет съежиться, но я нарочно выпрямляюсь и гляжу на него настолько решительно, насколько это возможно.
Ты новенький, да? спрашивает Изувер удивительно тихо.
А «стареньких», что, уже всех запугали? бросаю я в ответ.
Изувера, похоже забавляют мои выпады, у него это написано на лице, как написано и то, что на тявканье мелкого щенка, вроде меня, он даже не будет тратить свою природную грозность.
Это Казарма, малыш, отвечает он. Она предназначена для таких занятий. Здесь у нас помогают преодолеть трудные периоды.
Какие еще периоды? Мой голос блекнет и почти затухает от сквозящей угрозы в глазах мучителя-тренера.
Если повезет, не узнаешь. В голосе Изувера клубком гадюк переплетается воспитательское дружелюбие и угроза бывалого вояки. А теперь, будь добр, иди, обустраивайся и не прерывай занятие. Ты сам-то как? Ничего не болит? Может, тебе тоже пора на плац?
На губах Изувера появляется улыбка, от которой хочется кричать. При этом я даже боковым зрением ловлю на себе взгляды измотанных учеников и сжимаю кулаки, готовясь выместить на этом уроде всю злость, что во мне скопилась: на водителя черной машины, на Старшую, на комнату 36 и бог весть на кого еще.
Дайте. Им. Отдохнуть, строго чеканю я. Хотя бы отдохнуть. Иначе я создам вам кучу проблем, и вы от них не отвертитесь, ясно?
То, чем я руководствуюсь, это не смелость и даже не норов, а, скорее, последний «банзай» камикадзе. Решительно пялясь в бородатое, изрытое оспинами лицо, я вовсе не уверен, что смогу доставить неприятности кому-то, кроме себя самого. Но что еще мне говорить? «Простите-извините»? А потом уползать, поджав хвост? От одной мысли об этом начинает мутить, поэтому сейчас я готов стоять на своем, даже если придется получить пару тумаков, а потом идти зализывать раны.
Изувер снова смотрит с усмешкой, затем вздыхает и оборачивается к ученикам.
Десять минут отдыха! кричит он тоном благодетеля. Иначе ваш спасатель совсем разнервничается. Изувер смеется, а ученикам, похоже, не до смеха. В направленных на меня взглядах я ловлю пусть и тоскливую, но благодарность. Конечно, у меня не получилось бы прекратить этот ужас. Кто я, в конце концов, такой, чтобы меня слушали? Изувер, похоже, и на десятиминутный перерыв-то согласился, только потому что оценил мой истерический героизм. Уверен, если б я перед ним стушевался, то уже наматывал бы круги вместе с учениками-мучениками.
Шел бы ты отсюда, малыш, невыносимо снисходительно напутствует Изувер. Прогуляйся, проветрись, воздухом подыши. На следующих словах его голос предупреждающе опускается и затихает: И учти, в следующий раз я тебе с репутацией помогать не буду, усек?
Я громко выдыхаю, но нахожу в себе силы проигнорировать мрачный взгляд Изувера и направляюсь к тропинке.
Эй, малыш! окликает меня он. Я поджимаю плечи, но все же оборачиваюсь, не понимая, почему испытываю смесь тревоги и стыда. Увидишь беглеца, отправь его обратно. Иначе хуже будет всем, поверь.
Я снова не отвечаю и спешу прочь отсюда дальше по дорожке. О ноге я забываю, ее успевает как-то незаметно отпустить. Про какого беглеца говорил Изувер, я не понимаю. Мысли мои занимает другое: хоть бы моей будущей кличкой не стало «Малыш».
Глава 6. Пудель
НОВИЧОК
Темно-коричневая тюрьма строго режима остается позади, и я заставляю себя сбавить шаг. Ноги почти не гнутся, в животе ворочается противная муть, руки дрожат, я едва могу дышать и, кажется, сейчас разрыдаюсь. Едва минувшее злоключение, в которое я ввязался по собственной воле, всплывает в голове медленно, покадрово, как слайды диафильма.
Нет! Хватит об этом думать! стараюсь приказать себе, но память отказывается слушаться и продолжает подбрасывать мне картинку за картинкой. Ухмылку Изувера, его угрожающе нависшую надо мной фигуру, непонятные объяснения и сопровождающие все это взгляды учеников, отчаянно смердящие надеждой, что я, раз вмешался, смогу им помочь.
Меня снова захлестывает злость, а из горла протискивается наружу бессильный всхлип. Глупо-глупо-глупо! Как же глупо! На что я рассчитывал? Что Изувер испугается моих угроз, раскается и всех отпустит? Он не похож на человека, которого может запугать ученик, даже если этот ученик отличается крутостью нрава и габаритов, а я не отличаюсь ни тем, ни другим.