Вероника отложила гребень слоновой кости:
-Я тридцать лет думаю только о тебе, Франческо. О тебе и о нашем сыне. Прости, если я слишком много о вас забочусь! - она, яростно, встала и хлопнула дверью гардеробной.
Больше они об этом не говорили. Пьетро стал вторым священником в церкви святого Георга, на Ганновер-сквер, в пяти минутах ходьбы от особняка Холландов.
В дверь постучали. Вероника, распахнув ее, увидела мужа и Мартина Кроу.
-На ступеньках столкнулись, - рассмеялся Мартин. «Мальчишки из Брук-клуба сами придут. Питер с нашим партнером немецким встречается. Пахнет вкусно, - он повел носом и забрал у Франческо бутылку вина.
-Из Орвието, - тот, отчего-то покраснел. «В погребе нашел. С тех времен осталось, как синьор Мадзини у нас обедал».
-Вот и выпьем, - добродушно сказал Мартин. «Пойду, с женой поздороваюсь».
Вероника подождала, пока шаги Мартина стихнут в коридоре:
-Франческо, я тебя просила! Не смей, не смей встречаться с этими людьми. Они опасны, они революционеры, Не смей ездить в Италию.
Он устало улыбнулся, прислонившись к индийскому комоду сандалового дерева. «Мне седьмой десяток, милая, у меня голова седая. Какая Италия? Но с кем я встречаюсь, - Франческо посмотрел на нее, - это мое дело. И кому деньги даю, тоже. Не надо рыться у меня в рабочем столе, милая».
Вероника покраснела: «Ты англичанин, зачем тебе эта Италия, Франческо! Ты даже не католик. Какая тебе разница, будет у них государство, или нет».
-Не католик, - согласился муж, оправив перед венецианским зеркалом светло-серый, хорошо сшитый сюртук, смахнув пылинку с лацкана. «А государство у них, то есть у нас, - поправил он себя, - будет. Это я, Франческо ди Амальфи, тебе обещаю».
Муж ушел в столовую. Вероника, подышав, оглянулась: «Хорошо, что Джон об этом не знает. Впрочем, думаю, что знает. Он ведь за Джоанной следит. И за нами, наверное, тоже. На всякий случай, - она горько улыбнулась.
-Мартин кофе заварил, - позвала Сиди, стоя на пороге, - раз мы мальчиков ждем.
-Спасибо, - заставила себя улыбнуться Вероника. Шурша пышным платьем, она пошла по устланному коврами коридору: «Ничего. Мадзини в Италии. Гарибальди, кажется, тоже туда собирается, а что Франческо им помогает, это не противозаконно. Главное, чтобы он сам в Рим не поехал».
Вероника, невольно, перекрестилась. Все еще улыбаясь, она зашла в отделанную серым мрамором столовую. Там уже пахло пряностями. Мартин всегда варил кофе с кардамоном.
Пьетро вышел на ступени Брук-клуба. Посмотрев на тихую, вечернюю улицу, священник услышал сзади голос: «Доброго вам вечера, преподобный отец. Отменное сегодня было заседание. Не забудьте, после Пасхи ждем вас в гости, - председатель приходского совета, граф Карисфорт, улыбнулся. «Мои дочери будут рады вас видеть».
-С удовольствием, ваша светлость, - поклонился Пьетро. Он был в отменно скроенном сюртуке, с пасторским воротничком. Темные, вьющиеся волосы, шевелил теплый ветер. «Вам тоже доброй ночи. Я своего кузена жду, мистера Кроу. Он сейчас освободится. Мы идем на семейный обед».
-Подумаешь, священник, - хмыкнул Карисфорт, садясь в свой экипаж. «Он молод, красив, отличная репутация. Деньги в семье водятся. Его дед был профессором в Кембридже. Достойней, чем эти Кроу. Они торговцы, как ни крути. У их старшего правнука титул, от отца, но ведь новый. А преподобный отец, - он обернулся и посмотрел на высокого, широкоплечего священника, - до епископа дойдет, не иначе». Граф потыкал тростью в спину кучера: «Отменная партия, сомневаться нечего».
Пьетро стоял, засунув руки в карманы сюртука, провожая глазами удаляющееся ландо.
-Твой будущий тесть, - раздался у него за спиной смешливый голос Питера Кроу. Кузен чиркнул спичкой. Он был ниже Пьетро на две головы, легкий, изящный. Закурив виргинскую папиросу, Питер устало сказал: «Придется мне ехать в Берлин, судя по всему. Надеюсь, хотя бы там революции не случится. Интересно, - Питер помолчал, - наш кузен Мишель, так в тюрьме и сидит, или уже где-то на баррикадах?»
-На баррикадах, - Пьетро хмуро оглянулся, - я больше, чем уверен. Впрочем, в газетах такого не напечатают. А насчет тестя, через мой труп, как говорится. Я собираюсь жениться только по любви.
Мужчины медленно пошли к Мэйферу. Питер, выпустил кольца ароматного дыма: «Я тоже, дорогой мой. Мне двадцать семь, мы ровесники, а что-то этой самой любви, как не было, так и нет. Подожди, - он остановился, - маме цветов куплю».
Лоток был уставлен деревянными ящиками со свежими розами, маргаритками, фиалками. Пахло весной, чем-то влажным, сладким. Пьетро выбрал букет нарциссов. Расплатившись, священник сказал: «Если не встречу никого, уеду миссионером в Индию, вместе с тобой».
-Твоя мама, - начал Питер. Кузен, яростно, проговорил: «Мне тридцать скоро! Аарон в моем возрасте взвалил на себя целый приход бедняков и два приюта. Они, конечно, под королевским покровительством, но это же, только деньги, Питер! С детьми говорить надо, утешать их, И семья у него была, - Пьетро сжал зубы.
-Если бы у меня появилась такая жена, как Мэри, я бы больше ничего не желал, - присвистнул Питер. «Разве в Лондоне, - поинтересовался он, - бедняков недостает? Весь Уайтчепел к твоим услугам. Наши мамы что-то там делают, благотворительностью занимаются»
Пьетро поднял голову и посмотрел на бледные, апрельские звезды. Два года назад, в Лидсе, Аарон, затянувшись своей короткой трубкой, усмехнулся: «Знаешь, милый, я в свое время много с его преосвященством ван Милдером разговаривал, И он мне сказал, что священник, как и любой человек, судится не по речам, а по делам своим». Он потянулся и потрепал Пьетро по плечу: «Не мучайся. В Мэйфере тоже нужно слово Божье».
-Здесь нужнее, - Пьетро указал на серый, фабричный дым над кирпичными трубами заводов.
Аарон пожал плечами и почесал свои рыжие, курчавые, с чуть заметиной сединой, волосы. «Вакансии у нас, на севере, всегда открыты. Я скоро капелланом стану, в армии. Приезжай, бери мой приход. Мы только рады будем».
-А я вместо этого, - горько подумал Пьетро, - до сих пор сижу в Лондоне, езжу в гости, и выступаю на благотворительных базарах.
-Ты прав, Питер, - вслух, сказал он. «Хотя в Уайтчепеле и свои церкви есть, но можно попросить епископа о переводе. Туда не особо рвутся. И мама не будет волноваться, я все-таки рядом».
Он шел, вдыхая аромат роз, что купил Питер, и вспоминал, как отец привез его в Италию. Пьетро тогда было семнадцать, он только закончил Итон. Они бродили по Риму и Флоренции, любовались фресками, отец рассказывал ему об архитектуре. Потом Франческо, смешливо подмигнул: «Когда я здесь жил, я в католических церквях молился, других-то нет. Хочешь?»
Там было спокойно, тихо. Пьетро, опустился на колени перед распятием: «Они такие же христиане, как и мы. Тем более, им сейчас в Англии даже в парламент разрешили избираться. Какая разница - католик, англиканин?»
Отец стоял, рассматривая статую работы Мадерно. Они были в церкви Святой Сесилии, в Трастевере. Пьетро, выйдя на площадь, заметил, как блестят его глаза. Франческо долго молчал, подставив лицо летнему солнцу: «Наша семья отсюда, из Италии, хоть и давно это было. И бабушка твоя итальянка».
Когда Пьетро был ребенком, бабушка Мадлен брала его на мессу, рано утром, в воскресенье. Она молилась в часовне при посольстве Королевства Сардинии. Католических церквей в Мэйфере не было. Пьетро помнил запах ладана, медленную, убаюкивающую латынь священника. Они с бабушкой подходили к причастию. Потом они всегда шли в кондитерскую на Риджент-стрит и пили там чай с пирожными. Бабушка рассказывала ему, как она жила в монастыре, в Бретани, еще до революции. Пьетро, как-то раз, задумчиво проговорил: «Англикане тоже могут быть монахами, бабушка».
Мадлен ласково погладила его темные кудри. «Хватит и того, что ты хочешь стать священником, милый».
-Рэйчел права оказалась, - подумала тогда Мадлен, глядя на внука. «Вроде и не воспитывали его так, а все равно, в пять лет заявил, что будет служить церкви. Господь выбрал себе этого ребенка. Пусть только счастлив будет, пожалуйста».
-В общем, я решил, - заметил Пьетро, когда они уже пересекали Ганновер-сквер. «После Пасхи переселяюсь в Уайтчепел. Граф Карисфорт пусть за кого-нибудь другого своих дочек сватает».
Питер Кроу расхохотался и постучал бронзовым молотком в парадные двери особняка. Над ними, в свете луны, блестела эмблема, две сплетенные буквы К и летящий, раскинувший крылья ворон.
Джон чиркнул кресалом и зажег свечу. Они еле дошли до его каморки, останавливаясь на каждом углу, целуясь, держась за руки. Юноша все-таки успел купить у припозднившейся цветочницы фиалки. Чайка стояла, оглядывая его простую, но аккуратную комнатку, прижимая к себе букет.
На деревянной полке были сложены потрепанные томики. Чайка внезапно потянулась и взяла стихи Кольриджа. Она полистала книгу: «Товарищ Брэдли, а у вас отменный почерк. И ошибок вы не делаете». Чайка прищурилась и вытащила еще один том: «И даже французский язык знаете». Она держала в руках «Кузину Бетту» Бальзака.
-Моя бабушка, - пробормотал Джон, краснея, - была француженка. Из гугенотов, - зачем-то добавил он. Отец строго запретил ему брать с собой книги, но юноша не удержался, и купил несколько томиков у букиниста на Чаринг-Кросс.
-Мне казалось, - розовые губы Чайки улыбались, - мне казалось, что бабушка Мадлен была католичка, товарищ Холланд.
Теперь он узнал эти глубокие, синие, большие глаза.
-Полина! - потрясенно сказал Маленький Джон.
-Кузина Полина! Но как, - она отложила Бальзака и скользнула к нему в объятья. От нее пахло фиалками, во дворе кто-то пьяно орал песню, цокали копыта лошадей, в окошко было видно темное небо, и крупные, чистые звезды. Ее волосы с шуршанием упали ему на плечо. «Я бы тебя не узнала, - шептала Полина, - если бы не клык. Ты очень возмужал, дорогой кузен».
-Я четыре года был в Южной Африке, - он целовал эти губы, едва касаясь, не смея расстегнуть маленькие пуговки на ее платье. «Закончил Кембридж, на год раньше, чем положено, и уехал туда».
-Ты очень способный, - Полина взяла его лицо в ладони.
-Очень, - подтвердил Джон, целуя пятна от чернил на ее пальцах.
-Послушай, - он замер, и Полина прижалась к нему.
-Я ничего не хочу знать, - тихо сказала она.
-Но я тебе все расскажу, - Джон приложил палец к ее губам и попросил: «Не надо. Ничего этого не было. Есть только ты и я, и так будет всегда. Но я все равно, - юноша рассмеялся, чувствуя, как бьется ее сердце, - все равно буду звать тебя Чайкой, любимая. Пока мы живы. Завтра я поеду к родителям и напишу твоей маме, вот и все».
-Так просто, - подумала Полина, взяв губами клык, целуя его шею. «Мама мне говорила, когда любишь, все просто. Неужели так бывает?»
Он, на мгновение, отстранился: «Ты же, наверное, не хочешь венчаться?»
-С тобой я хочу все, - Полина покачала головой. Девушка, вдруг, посерьезнела: «Я еду в Америку, учиться, в Оберлин-колледж. Я хочу получить диплом бакалавра, Джон, а в Европе женщин пока не пускают в университеты».
-Дураки потому что, - пробормотал он, поднимая ее на руки. Она была легкая, такая легкая, она обнимала его за шею. Джон зарылся лицом в ее волосы: «Я поеду с тобой. Я все-таки адвокат, с тем самым дипломом. Ты будешь учиться, а я работать. Заодно хоть наших американских родственников повидаем. Вот и все, все просто, любовь моя».
Он успел подумать: «Никаких записок я оставлять не собираюсь. У папы достанет народу без меня, такими делами заниматься. Буду спокойно жить с Полиной, растить детей, - они опустились на узкую кровать, фиалки рассыпались вокруг. Джон, взяв одну губами, провел нежными лепестками по ее лицу: «Я весь твой, Чайка, до конца наших дней».
Человек, что стоял на лестнице, прислушиваясь, приник ухом к тонкой, дощатой двери. Он почесал черные волосы. Спустившись вниз, мужчина повернул к Сити. На углу Ладгейт-Хилл он оглянулся и пробормотал: «Не такие это новости, чтобы из-за них начальство беспокоить. Однако то, что мне Гликштейн сказал, не терпит отлагательств».
Он дошел до трехэтажного дома и постучал в синюю дверь. В щели виднелся тусклый свет газового фонаря. Окошечко открылось, его оглядели. Человек, шагнув внутрь, коротко кивнул: «К утру мне надо быть на полигоне».
-Сейчас пошлю весточку на пристань, - ночной охранник потрогал оловянный чайник и усмехнулся: «Налить вам, Столяр? От вас виски разит на милю».
Человек устроился на скамейке. Устало прикрыв серые глаза, он кивнул: «Налейте, пожалуйста. В Ирландии я такого чаю не попью».
-От «Клюге и Кроу», - заметил охранник. Протянув Столяру кружку, он застучал ручкой телеграфного аппарата.
Джон проснулся от плеска воды за дверью умывальной. В каморке было тепло, пахло фиалками. Он, перевернувшись, поцеловал сбитую подушку. На постели лежали лепестки цветов. Джон услышал скрип двери. Полина, в одной короткой, простой, холщовой рубашке, стояла, прислонившись к косяку. Белокурые волосы были собраны в небрежный узел. Одна прядь выбилась и падала на нежное плечо. Она шмыгнула на кровать и оказалась в его руках. «Я думал, - весело сказал Джон, привлекая ее к себе, - что у вас..., - юноша покраснел, - таких не бывает».
Темные ресницы задрожали, она ответила на его поцелуй и рассмеялась: «Это заблуждение. Есть девушки, которые хотят дождаться любви. Ты такую девушку и встретил».
-Есть юноши, - проворчал Джон, устраивая ее на себе, - которые тоже хотят дождаться. Одного из них ты сейчас видишь.
Полина наклонилась и шепнула: «Я говорила, ты очень способный».
-Ты сейчас в этом еще раз убедишься, - ответил Джон, удерживая ее, не давая двинуться. «И через три недели тоже, когда мы обвенчаемся».
Потом она лежала, рассыпав волосы по его плечу, и Джон доставал из светлых прядей лепестки фиалок.
-Твои родители не будут против того, что мы поженимся? - озабоченно спросила Полина. «Я ведь их и не видела, я сейчас поняла. Когда мы были в Лондоне, твой отец путешествовал, а твоя мама в Саутенде жила».
-У нее слабые легкие, - привычно сказал Джон и поморщился: «Надоело. Все равно я повезу Полину с мамой встречаться, как же иначе».
-Мой отец, - он поцеловал маленькую, крепкую ладонь, - работает на правительство. Его часто нет в стране. Однако сейчас он здесь, слава Богу, я к нему съезжу. А мама..., - он помолчал и сглотнул, помотав головой. «У моей мамы проказа».
Он в первый раз сказал это слово. Это называлось «болезнь».
Отец все ему объяснил еще в Австралии, когда Джону было три года. Он посадил его на колени и долго говорил о том, что мама теперь будет жить отдельно от них. Джону нельзя было ее трогать, нельзя было прикасаться и даже брать в руки ее вещи. Мать продолжала укладывать его спать. Лицо ее тогда еще не изменилось. Она сидела поодаль, в темных перчатках и пела ему песни, или рассказывала сказки. Маленький Джон тихо плакал: «Мамочка, поцелуй меня, пожалуйста. Один раз, быстро. Я никому не скажу, ни папе, ни врачам. Пожалуйста, мамочка».
-Нельзя, сыночек, - Джон видел, как блестят ее голубые глаза, как она опускает голову. Мать быстро выходила из детской. Мальчик, уткнувшись в подушку, шептал: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы мамочка вылечилась. Ты можешь, я знаю».
Когда они вернулись в Англию, у него появились бабушки и тети. Джона обнимали, и целовали. Он, вместе со старшими кузенами занимался верховой ездой и стрельбой. В Итоне и Питер, и Пьетро, возились с ним. На каникулах Джон ездил к бабушке Рэйчел в Дарем. Дядя Бенедикт выходил с ним, Стивеном и Юджинией, в море. Отец много работал, Джон видел его только изредка. Мать стала носить густую, непрозрачную вуаль, когда Джону было двенадцать. Он никогда не просил поднять ее. Когда Джон навещал мать в Саутенде, они гуляли по берегу моря, от серой, в три человеческих роста стены, до второй стены, такой же. Спал он в отдельном коттедже. Письма матери проглаживались горячим утюгом. Книги, которые она читала, потом сжигались.
Студентом Кембриджа, Джон, осторожно, спросил: «Мамочка, а как ты заразилась?»
Она стояла, глядя в бесконечную даль Северного моря.
-Ездила к туземцам, - вздохнула Ева, - у них эта болезнь распространена. Врачи мне объяснили, что вам с папой очень повезло. Я быстро заметила, - женщина помолчала, - признаки. Мы очень боялись, что у тебя будет то же самое, милый. Но Господь тебя уберег, и папу тоже. А я..., - она подышала и заговорила о чем-то другом.
-Проказа, - повторил Джон. Полина, обняв его, положив его голову себе на плечо, погладила мокрую щеку: «Мне так жаль, милый, так жаль. Поплачь, пожалуйста, я здесь я с тобой». Он плакал, а Полина все держала его в своих руках: «Я всегда, всегда буду рядом, милый. Буду обнимать тебя столько, сколько надо. У меня тоже брат погиб, старший, в Париже. Волк из дома ушел, когда мне пять лет было, - она вздохнула, - но все равно..., Мальчишки его круглыми сиротами остались. Мама и Поль их воспитают, но жалко, они еще маленькие».