А теперь несколько деталей о том, как технически был подготовлен прием. Вступить в ряды советских писателей можно было при наличии значимых публикаций, а самое главноедвух выпущенных книг. Валерий Воскобойников рассказал поучительную историю совместного с Ефимовым вхождения в литературу:
В 1963 году мы впервые напечатали в журнале «Костер» по рассказу и тут же были подвергнуты разносу после знаменитого мартовского идеологического пленума, где Хрущев громил абстракционистов в лице Андрея Вознесенского и Эрнста Неизвестного. А следом в Петербурге на секции детской литературы погромили и наши рассказы. «Погром» кончился забавно: редакторы «Детгиза» позвали нас с рукописями в издательство.
Позволю себе в очередной раз не согласиться с мемуаристом. Погром, пусть даже и закавыченный, вряд ли мог закончиться приглашением в издательство с рукописями. Отметим также большую разницу между громкими событиями в столичной культурной жизни, которые «аукались» еще очень долго в судьбах очень разных людей, и полудомашними посиделками на городской секции детской литературы. Полагаю, что были высказаны ритуальные замечания: «отчетливей показать», «сделать правильный акцент», «развернуть» и т. д. Не следует считать приглашение в издательство «забавным», почти водевильным недоразумением. Шел плановый набор новых авторов, в ходе которого с претендентов сбивали возможную спесь, обкатывали, чтобы те знали, что такое литература и кто есть кто в этом волшебном мире. О том, какие настоящие «забавные случаи» встречаются на пути рукописи к советскому читателю, Довлатов успел рассказать много.
Еще один момент, опровергающий воспоминания Воскобойникова, свидетельство нашего главного мемуаристаИгоря Ефимова. Правильнее сказать, отсутствие свидетельства. «В связи времен» подробно перечислены все факты угнетения писателя советской властью. Погрома в детской секции там просто нет. Кстати, пунктирно о Воскобойникове. «Погром» отозвался необычно в судьбе молодого автора. На долгие годы он стал достаточно узким специалистом и развлекал детей «среднего возраста» весьма средними же сочинениями вроде «Солдат революции. Фридрих Энгельс: Хроника жизни». В новые времена Валерий Воскобойников переключился на развитие серии «Рассказы о святых». Кроме того, Валерий Михайлович числится в литературных наставниках Марии Семеновойодной из основательниц русского языческого фэнтези. Почему-то в сознании всплывает довлатовское:
Лениздат напечатал книгу о войне. Под одной из фотоиллюстраций значилось:
«Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста»
Широко жил партизан Боснюк!
Вроде бы не о том, но возникает чувство удивительной уместности.
Возвращаясь к Ефимову, отмечу, что помимо отсутствия рассказа о драматическом пути к юному читателю в его мемуарах нет еще одного важного эпизода, который практически обязателен для воспоминаний писателя. Там нет ни одного слова о том, как он начал свой путь в литературе. Не рассказывает Ефимов о первых шагах, поиске, борьбе с языком, желании написать главную книгу в русской литературе, которым переболел почти каждый отечественный писатель. Повествование о жизни молодого инженера, а затем преподавателя в заводском филиале Политехнического института сменяется пресноватыми рассуждениями об искушении «игры с цензурой».
Затем следуют такие же необязательные портретные зарисовки молодых ленинградских писателей: Битова, Вахтина, Вольфа, Грачева, Марамзина, Попова, Шефа. Вот перед читателем Борис Вахтин:
Он был очень заметен в любой компании. Высокий, спокойный, с приветливой улыбкой, со всегдашним искренним интересом к собеседнику.
Мне кажется, автор бессознательно подражает гестаповским закадровым характеристикам из «Семнадцати мгновений весны». О писательстве Вахтина сказано не менее ярко:
Критики, писавшие впоследствии о прозе Вахтина, справедливо указывали на уроки Бабеля, Зощенко, Платонова. Уже в названии повести «Дубленка» слышна благодарная отсылка к творчеству Гоголя.
Мне же безо всякой благодарности с моей стороны слышится отсылка к школьному учебнику литературы: «Что хотел сказать автор».
Далее следуют «благодарности» автора: Сэлинджеру, Бродскому, Солженицыну, так как те «оказали влияние». А потом без перехода о своем дебютном романе:
Да, мое первое произведение, прорвавшееся в печать и имевшее успех, было написано сразу после прочтения «Над пропастью во ржи».
Хорошо, «имело успех», но как было написано, как Ефимов пришел к писательству как таковому? Мемуарист продолжает, не изменяя своей интонации:
Непонятно, как в издательстве «Детская литература» проглядели такое недопустимое непослушание героя. Кажется, расположенные ко мне редакторы убедили директора Морозова, что повесть прославляет дружбу, и он подмахнул разрешение в печать. Вскоре за ней была написана повесть «Таврический сад» уже в три раза длиннее.
Надеюсь, на этом месте глаз у читателя дернулся. Подобное метрическое отношение молодого писателя к тому, что он пишет, вызывает удивление. Измерение достижений в литературе происходит как-то иначе. Я не хочу сейчас противопоставлять в духе как раз 1960-х «физиков» «лирикам». Но невольно возникает представление, что Ефимов просто перешел на другую работу, сохранив общий инженерно-технический, вернее, «технарский», подход к новому занятию. Как ни странно, об этом совсем скоро напишет Сергей Довлатов.
О длинной повести «Таврический сад» следует все же рассказать. Начинается она очень по-детски, с развернутой жалобы:
Я всегда был такой же, как все, обыкновенный, только меня никуда не принимали. Это у меня была единственная особенность: если мне куда-нибудь очень хотелось, то я уже заранее знал, что ни за что не примут. А может, наобороттуда-то мне и хотелось, куда не всех принимают.
Повесть о послевоенном Ленинграде, жизни и приключениях Бори Горбачева. Тут есть пленные немцы, хулиганы и прочий «аромат эпохи». Например, диалог Бори с соседкой, которая не пускает его в квартиру, опасаясь грабителей:
Так говоришь, ты Боря Горбачев. А я кто?
А вы Александра Пахомовна.
А фамилия моя как?
Басилина. У вас в комнате еще телефон, только вы никому не даете звонить.
Верно, голубчик, верно, не даю. Может, ты и вправду Боря. Голос уж больно похожий.
Ну конечно, это я. Пустите, мне уроки нужно делать.
А кто там еще с тобой?
Да нет здесь никого.
Как нет? Я же слышу, кто-то дышит.
Это я сам и дышу. Что же мне, не дышать, что ли?
Да я не про тебя, я про другого. Ты ему скажи, что у меня в руках топор; как он войдет, так я его по башке и тюкну.
Скажи, что без топора я и не открываю никогда, пусть уж знает.
Александра Пахомовна, только вы меня не тюкните. Вы разберитесь хорошенько, прежде чем тюкать.
Да, Боренька, где ж тут разобраться. Тут уж времени не будет. Да и вижу я плохо теперь, очки у меня неподходящие, давно бы сменить пора, а все некогда.
Нет, Александра Пахомовна, я, знаете, лучше пойду еще погуляю.
Погуляй, мальчик, погуляй. Погода-то хорошая?
Хорошая.
Дождя нет?
Нет.
Ну и гуляй себе на здоровье.
Так и гулял весь день.
Это не так плохо, только возникает явное ощущение затянутости диалога, по причине которой он и «не срабатывает». Заканчивается повесть тоже совершенно детским пассажем:
В саду хорошо, снег лежит на перилах и скамейках, как пирожное, и музыка слышна с катка, и я сначала хочу все поскорее осмотреть, раз уже прорвался, а потом думаю: куда же спешить? Ведь мне и завтра придется сюда прийти, и послезавтра. Конечно, тут будет Сморыга и все его подлости, и сегодня я его перекричал, а завтра неизвестно, да что же делать? Мне ведь теперь убегать от него нельзя, даже если никто не увидит и не узнает, и с этим достоинством своим, которое залезло в меня неизвестно когда и откуда, я еще наплачусь и хлебну горя, но тут уж ничего не поделаешь, я его ни за что не отдам и буду защищать изо всех сил, и потом, когда мы снова встретимся с Волковым, он посмотрит на меня, сразу все поймет и самсам! подойдет ко мне и попросит, чтобы я его принял в друзья, в физики, или еще куда.
И тогда я подумаю.
Старушечья обстоятельность повествования заставляет подумать, что соавтором молодого писателя была та самая Александра Пахомовна.
В 1964 году Ефимов издает в ленинградском отделении «Детской литературы» свою первую книгусборник рассказов и повестей «Высоко на крыше» объемом в 96 страниц. Обратим внимание на похвальную оперативность издательства. Между публикацией первых рассказов и выходом книгидистанция только в год. Первая книга для каждого автора особенная. С нее начинается его профессиональная писательская судьба. Что написал для юных ленинградцев Игорь Ефимов?
Первая повесть из сборника «Взрывы на уроках» рассказывает о шестиклассниках, на практику к которым приходит молодая учительница истории Дина Борисовна:
Что-то в ней было удивительно всем знакомое и очень историческое, будто виденное в иллюстрациях к «Трем мушкетерам» на пятой полке школьной библиотеки: во всем черном, с большим белым воротником и с волосами до плеч, только с указкой вместо шпаги.
Честно говоря, не совсем понятно, кого имеет в виду Ефимов: миледи, Атоса или гвардейцев кардинала. В любом случае, комплимент сомнительный. Дина Борисовна желает оживить урок, посвященный средневековой науке.
Алхимияэто почти химия, только без формул, наугад. Вот, например, в вашем химическом кабинете стоят различные банки с порошками и жидкостями. Вы не знаете, что это за вещества, и, если вас впустить сейчас в кабинет, вы, конечно, начнете все смешивать, и получится алхимия. Это очень увлекательная и опасная наука. Вот вы смешали несколько веществ, и получился какой-то неизвестный предмет. Она вынула из портфеля и подняла над головой небольшую черную таблетку. Совершенно неизвестно, что это такое. И вдруг
Таблетка выскользнула из ее пальцев, упала на пол и громко взорвалась.
Ой! вскрикнула Сумкина.
Еще! зашумели все. Еще разочек!
Татьяна Васильевна закрыла лицо руками, привстала, потом села обратно и с досадой хлопнула блокнотом по парте.
Татьяна Васильевназаслуженный старый учитель. Дина Борисовнамолодой и прогрессивный с «небольшими черными таблетками». Понятно, что шестиклассники влюбляются в нее. Помимо пиротехнических фокусов практикантка затеяла с детьми съемку документального фильма об их нелегкой жизни. Татьяна Васильевна считает, что заигрывание с учениками подрывает дисциплину и снижает успеваемость. Но на решающем, итоговом уроке все ответили на пятерки, включая раздолбая Косминского. Дине Борисовне ставят за практику «четверку», и она успевает сделать на педсовете прогрессивное замечание.
Ну, поздравляю, поздравляю вас, говорил Сергияковлич. Я был уверен, что у вас все будет в порядке. Не надо только бояться. Вот и прекрасно, я очень рад за вас. А вы сами рады? Довольны?
Да, конечно, сказала Дина Борисовна, но голос у нее был не очень веселый. Я вам очень благодарна, вы так за меня болели все время. Только знаете, сегодня я почувствовала одну неприятную вещь. Может, это покажется странным, но мне было стыдно ставить им отметки, будто раздаешь какие-то призы.
Да, это действительно странно. Как же можно без отметок.
Нет, я, конечно, понимаю, что без них, наверно, нельзя, но вот у меня было такое чувство. И потом, кажется, я не очень хорошо рассказывала.
Не только вы, Дина Борисовна, и у автора тоже получилось «не очень хорошо». Вторая повесть «Я хочу в Сиверскую» интонационно перекликается с «Таврическим садом». Начинается она так жес жалобы на сложную детскую жизнь:
Когда я вернулся из школы, мамы еще не было, и я сначала обрадовался, но не очень, потому что все равно ведь, подумал я, она скоро вернется и все узнает.
Мне было так плохо, что я даже забыл посмотреть из окна, как летит снег, вверх или вниз, а сел на стол и начал раскачиваться взад и вперед, хотя ничего такого уж страшного не произошло, и троек я получил меньше, чем Фимка, и по поведению тоже было хорошо, и даже были две пятеркипо истории и по географии. Некоторые прямо завидовали мне, но это, конечно, неважно, потому что мама скажет, что ей совершенно безразлично, как кончает четверть какой-то Фимка или всякий другой ученик нашей школы. Она возьмет табель, наденет очки и начнет водить ногтем по отметкам, а потом придет в ужас. Но не сразу за все, а будет приходить в ужас за каждую тройку в отдельности, а это будет гораздо дольше, чем если бы за все сразу, и хуже всего, если под конец она скажет, что не пустит меня на каникулы к Вадику в Сиверскую. Это будет настоящая гибель.
Сашаглавный геройубеждает читателя, что он очень хочет поехать в Сиверскую к своему «гениальному другу Вадику», который «и на лыжах, и на коньках, и в лесу все знает, и приемник; и все мне объясняет, а я только слушаю, открыв рот, и больше ничего». Но мама Саши ознакомилась с оценками сына, потрясла очками и решила наказать нерадивого учениказапретить ему поездку к его «гениальному другу». Саша начинает ныть и обещает исправить оценки. Вадик пишет другу «завлекательные письма», обещая Саше множество развлечений:
«А Кадыра, было написано в этом месте, который прыгает с трамплина, боится моей Таньки и при ней не ругается и не воображает, ни в школе, нигде. Ты зря думаешь, что Танька нам помешает, потому что она, конечно, не изобретает и ничего такого, но зато она поет и по-французски тоже, и это, помнишь, как Эдита Пьеха: Та-та-та-ра-ра. И знаешь, вообще, когда она вечером сидит и крутит ручки у телевизора, у нее волосы длинные и просвечивают, это ужасно здорово. Я не могу тебе объяснить почему, но вот увидишь, тебе тоже понравится»
Попытки Саши исправить оценки провалились. На уроке истории он вместе с одноклассниками заявляет, что не готов ответить, и получает двойку, которую уже невозможно исправить. Саша прячет классный журнал, а потом бежит на вокзал, чтобы уехать в Сиверскуюк Вадику, Таньке и Кадыре:
Я бежал и думал очень быстро и про все сразу: и про маму, и про журнал, и про Стеллу, и, главное, я думал, что, может, еще не все кончено, мы пойдем ловить рыбу, и у нас с Вадиком хватит времени обо всем поговорить, и мы обсудим с ним и с Кадырой тоже, кем надо быть, чтобы не стать негодяем, и может, тогда все уладится и снова можно будет жить хорошо и интересно, что бы там с нами ни случалось.
Говоря об этой повести Ефимова, понимаю нечто относящееся ко всем его детским вещам. В пересказе они звучат намного лучше. Портит впечатление цитирование. Сюжеты неплохо придуманы, правильно расставлены смысловые ударения. Для своего времени они, действительно, без ерничания, прогрессивны. Все портит деревянность интонации, какая-то внутренняя неподвижность, не позволяющие увидеть бегущего «на последнем дыхании» Сашу, почувствовать страх Бори Горбачева перед гопниками, оккупировавшими Таврический сад. Описывается все правильно, верно, сознание соглашается с автором, но читательское чувство не может собрать из напечатанных слов картину. Кажется, что стоит только переставить местами слова, где-то немного ужать текст, и «заиграет». Музыка, увы, не звучит.
Но объективные современники оценили первую книгу молодого автора иначе. Ефимов-мемуарист, к сожалению, обходит вниманием интересный момент. В скромности его упрекнуть нельзя, но некоторые детали как бы проваливаются. Очень скоро последовал отклик на «Высоко на крыше». И не где-нибудь, а в «Новом мире». В последнем номере за 1964 год мы находим отклик на книгу молодого ленинградского прозаика. Да, в скромном разделе «Коротко о книгах».
Но «Новый мир» создавал репутацию иногда одним только упоминанием какого-то автора. Автор заметки крепко хвалит Ефимова:
Повести и рассказы И. Ефимова неназойливо несут читателю моральные идеалы честности, искренности, справедливости. Они лишены нравоучительности, но незаметно действуют и на маленьких, и на взрослых читателей своей направленностью. И. Ефимов «снимает» дидактику юмором, необычной деталью, неожиданным поступком. В этом сказывается вкус, а вкусдело редкое.
Далее пересказывается ударный, по мнению автора отзыва, эпизод на лыжной прогулке из «Взрывов на уроке» с участием упомянутого ранее балбеса Косминского. Заключение: «Книга И. Ефимова написана свежим языком, с живыми диалогами, читать ее интересно». Да, смазанно-дежурно, хотя можно извинить, учитывая жесткий лимит на объем текста.