Первые гости прибыли к пяти часам, многие, должно быть, в омнибусе, кое-кто в экипажах, как и депутаты немного позже. Кто были эти гости? Если верить либеральным журналистам, «лучшие представители парижского населения»; если же верить газетам, верным правительству, «лучшие представители» в это время собрались во Французском институте, на другом конце Парижа, чтобы послушать господ Кювье и Ламартина так что из тех семи сотен, которые явились на этот «либеральный пикник», от силы сотня значилась в списках избирателей, «остальную же массу составляли приказчики, подмастерья и несколько политических писак». В данный момент мы не будем анализировать состав собравшихся, но уже сейчас заметим, что на банкет в «Бургундском винограднике» получили доступ лишь те граждане, которые предварительно внесли по подписке огромную сумму в 20 франков: между тем большая часть парижан не зарабатывала столько и за неделю, а на обед тратила меньше 1 франка в день; иными словами, так называемым «лавочникам», как справедливо говорилось в другой ультрароялистской газете, пришлось бы пойти ради этого банкета на серьезные жертвы. Все сказанное позволяет предположить, что подписчики были люди зажиточные, принадлежавшие к состоятельной парижской буржуазии, пусть даже некоторые из них еще не достигли тридцатилетнего возраста и потому, согласно тогдашнему законодательству, не имели права голосовать. «Гости могли дождаться начала трапезы в нарочно для того приготовленных залах, но большинство из них предпочли выстроиться по бокам широкой лестницы и в вестибюле, чтобы приветствовать господ депутатов. О прибытии каждого из них возвещали во весь голос, а его проход сопровождался криками виват!».
За стол уселись около шести вечера, как было принято в Париже в то время; шестьдесят комиссаров банкета, с синей ленточкой в петлице, проводили каждого гостя к его месту, где его ждала брошюра с регламентом. Деревья в саду, украшенные цветами и зеленью, исполняли роль колонн, а зала была тщательно декорирована гирляндами и гражданскими коронами числом двести двадцать одна. «Над креслом председателя помещался девиз Слава нашим депутатам; под девизом располагался текст Хартии. Большой оркестр приветствовал появление каждого депутата фанфарой». За десертом председатель, г-н Руссо, бывший мэр третьего округа столицы, произнес единственный тост: «За единение трех властей: конституционного короля, палаты пэров и палаты депутатов!» Зал отвечал рукоплесканиями и возгласом: «Да здравствует Хартия! Да здравствует конституционный король!» Затем молодой либеральный адвокат Одилон Барро поднялся и обратился к депутатам департамента Сена, а равно и к их собратьям, присутствующим в зале, от имени парижских избирателей и всего населения Парижа. Перечислив все завоевания либерального большинства после победы на выборах осенью 1827 года, он поблагодарил депутатов за твердость, проявленную ими во время кризиса, начавшегося летом 1829 года, когда Карл Х сразу после окончания парламентской сессии уволил председателя правительства Мартиньяка и назначил на его место своего друга князя Жюля де Полиньяка, а тот возглавил новое «плачевное министерство», куда включил ультрароялиста Лабурдонне, в 1815 году в «бесподобной палате» ратовавшего за «кандалы, палачей, казни», и бывшего шуана Бурмона, изменившего Наполеону накануне Ватерлоо. Кризис этот перешел в острую фазу в ходе голосования за адрес королю: в ответ на тронную речь, традиционно открывавшую парламентскую сессию, группа депутатов в составе двухсот двадцати одного человека (все они присутствовали в «Бургундском винограднике») со всем почтением известила государя, что они не могут сотрудничать с таким министерством, политическая религия которого, сказал Одилон Барро, «заключается в том, что мы живем, дышим, обладаем человеческим достоинством только потому, что нам сделали уступку, и которое прежде всего заявило: никаких уступок!» Барро также похвалил за мужество независимую прессу, а затем заверил депутатов в том, что в случае, если палата будет распущена и король назначит новые выборы, поддержка избирателей им обеспечена. Оратора несколько раз прерывали одобрительные крики, но настоящий гром аплодисментов последовал за его финальным восклицанием: «Слава избирателям, слава мужеству граждан, слава законным ассоциациям!», а его самую последнюю фразу: «Да хранит Господь Францию!» хором повторила вся зала.
После этого от имени своих собратьев из департамента Сена генерал Матье Дюма поблагодарил собравшихся и оратора и призвал их, ни в коем случае не выходя за рамки законного порядка, означенного в Хартии, сохранять верность своим убеждениям и сознавать, насколько важна преследуемая ими цель для Франции и всей Европы. Его тоже наградили бурными рукоплесканиями, а затем ему, так же как и Одилону Барро, пришлось выйти в сад и там повторить свою речь, которую часть собравшихся расслышала плохо. Наконец, «вскоре после восьми г-н председатель объявил банкет оконченным, и гости разошлись, почтительно давая дорогу уходящим депутатам и провожая их приветственными возгласами. Господам Лафайету, Дюпону из Эра, Казимиру Перье, Жаку Лаффиту, де Шонену, Сальверту, генералу Ламарку и проч., и проч. избиратели и граждане засвидетельствовали живейшее сочувствие». Одним словом, этот «истинно патриотический праздник», несмотря на дождь, который не пощадил гостей, находившихся в саду («Белое знамя» утверждает даже, что «гости, спасаясь от дождя, прикрывали головы салфетками и тем придавали себе вид весьма комичный»), прошел совершенно гладко, и либеральные газеты даже хвалили полицию и жандармерию за негласную поддержку.
Как же следует в конечном счете относиться к этому недолгому длившемуся меньше трех часов собранию нотаблей, которое протекало так мирно и во время которого не было произнесено никаких подстрекательских речей? Можно ли не разделить оценку писателя Жана-Луи Бори, высказавшегося об этом эпизоде три десятка лет назад? Бори, писавший свою книгу вскоре после мая 1968 года, счел, что Одилон Барро «упивался морализаторской риторикой» и что во всем мероприятии «не было ничего угрожающего. Эпитет законный повторялся слишком часто, чтобы власти могли испугаться всерьез». Хотя мы и знаем, что кризис, начавшийся с адреса двухсот двадцати одного депутата, привел четыре месяца спустя к неуклюжей попытке государственного переворота, а затем к восстанию парижского населения, баррикадной борьбе и установлению нового режима Июльской монархии, при первом чтении нам трудно объяснить, отчего этот банкет, осмеянный роялистскими газетами и кажущийся нам довольно безобидным, в течение всего XIX века упоминался исключительно с прибавлением эпитетов «знаменитый» или «прославленный». Зато мы прекрасно понимаем, отчего этот эпизод обойден молчанием во всех историях эпохи Реставрации и революции 1830 года, появившихся за последние полвека, за исключением двух коротких упоминаний. О банкете в «Бургундском винограднике» не говорится ни слова в недавнем превосходном исследовании Эмманюэля де Варескьеля и Бенуа Ивера; не упомянут он и в труде более старом, но до сих пор считающемся авторитетным, «Реставрации» Гийома Бертье де Совиньи. То же самое относится и к тóму, который посвятил революции 1830 года американский историк Дэвид Пинкни
Ничего удивительного во всем этом нет: прежде всего нужно напомнить, что политическая история того периода, который располагается между великой эпохой Революции и Империи и введением всеобщего избирательного права для мужчин после революции 1848 года, долгое время мало интересовала историков. События были давным-давно описаны, институции изучены, политика кабинетов и парламентская борьба исследованы, биографии главных действующих лиц опубликованы. Вдобавок, нужно сказать откровенно, консервативные цензовые режимы Франции не казались особенно увлекательными большинству историков, которые видели в них лишь интермедию олигархическую, если говорить о правительстве, или архаическую, если говорить о народном протесте между эпохами с гораздо бóльшим демократическим или революционным потенциалом. Если Июльский режим все-таки вызывал какой-то интерес, поскольку именно тогда начали возникать социальные проблемы, порожденные индустриальной революцией, и именно тогда родились первые социалистические доктрины (утопические, как их именовали снисходительно и свысока), то эпоха Реставрации не интересовала вообще никого. Что же касается Июльской революции, значение которой для многих французских историков сводилось к тому, что она «привела к власти крупную буржуазию», с ней связан любопытный историографический казус: это единственная революция во Франции XIX века, лучшие исследования которой все без исключения написаны по-английски
Таким образом, редким французским историкам, занимавшимся этим периодом, приходилось с трудом отыскивать аргументы, оправдывающие их интерес к эпохе Реставрации эпохе безнадежно устаревшей, плохо известной публике, за исключением нескольких обветшавших лубочных картинок патриотической и республиканской направленности: казнь маршала Нея и четырех сержантов из Ла-Рошели, исключение Манюэля из палаты депутатов, похороны генерала Фуа и, выражаясь словами Беранже, «коронование Карла Простака»; наконец, июльские баррикады, положившие конец трухлявому режиму. Немногие исследователи эпохи Реставрации утверждали, вослед Гийому Бертье де Совиньи, что их цель лучше изучить и лучше понять реставрированную монархию и напомнить, что в конечном счете после десятилетия имперского деспотизма она сыграла большую роль в обучении французов парламентаризму. От этого до перехода к апологии режима Реставрации оставался всего один шаг, и многие историки этот шаг делали; они стремились показать, что конфликт между законной монархией и новым обществом, порожденным революцией, не был неизбежен. Предположение вполне разумное, но исключающее интерес к противникам этого умеренно реакционного режима. Напомню, что единственный обобщающий труд, посвященный либеральной партии в эпоху Реставрации, работа Поля Тюро-Данжена, выпущенная в 1876 году, а французский читатель, желающий составить четкое представление о карбонариях, до сих пор дожидается перевода книги Алана Шпитцера, вышедшей более тридцати лет назад. Наконец, как бы снисходительно ни относились историки эпохи Реставрации к графу дАртуа, ставшему королем Карлом Х, но и они, дойдя до лета 1829 года и назначения Полиньяка главой кабинета, опускают руки перед подобным политическим тупоумием, коротко упоминают об адресе двухсот двадцати одного депутата, объясняют его цель и cмысл, а затем забывают о внутренней политике и переходят к политике внешней, а именно приготовлениям к военной экспедиции в Алжир, успех которой (следует подчеркнуть, совершенно неожиданный) в конечном счете оказался наиболее значительным вкладом эпохи Реставрации в историю Франции. Законная монархия «покончила с собой» самостоятельно, без помощи своих политических противников. Ввиду всех этих обстоятельств неудивительно, что банкет в «Бургундском винограднике» оказался полностью забыт.
Между тем современники не считали этот эпизод незначительным; так думал не один Одилон Барро, который, если учесть сыгранную им роль, был лично заинтересован в том, чтобы о банкете помнили. Нужно подчеркнуть, что весной 1830 года о банкете писала вся пресса, причем не только парижская; между тем это совсем не разумелось само собой, поскольку тогдашние ежедневные газеты вовсе не гонялись, в отличие от нынешних, за самыми свежими новостями. В ту эпоху новости распространялись медленно; типографский набор, а во многих случаях и печать осуществлялись вручную и, следственно, тоже очень медленно, и потому газеты отводили свои полосы в основном доктринальным рассуждениям и политической полемике. Они сообщали о постановлениях министров и комментировали их; воспроизводили речи, произнесенные в обеих палатах, потому что этого требовали институциональные и культурные рамки политической жизни; однако подробным описанием событий, свершившихся вне этих рамок, таких как банкеты, журналисты занимались довольно редко и обычно ограничивались несколькими строками, самое большее несколькими десятками строк. Впоследствии к ним не возвращались вовсе, разве что намекали на них в рассуждениях на более общие темы. С учетом всего этого не следует недооценивать то место, какое отвели банкету в «Бургундском винограднике» апрельские газеты 1830 года. «Конституционная», безусловно самая крупная французская газета того времени (более двадцати тысяч экземпляров ежедневно), первой рассказала о банкете в номере от 2 апреля 1830 года, причем отвела этому рассказу целую полосу, а затем коротко возвращалась к нему и в следующих номерах. Ее примеру последовали все другие столичные либеральные газеты, а равно и газеты провинциальные. Роялистские ежедневные газеты: «Белое знамя», «Французская газета» и «Ежедневная», поначалу делавшие вид, что не принимают случившееся всерьез (подумать только! Банкет первого апреля, как смешно!), нехотя также заговорили о происшедшем. А «Консерватор Реставрации», менее известный ультрароялистский орган, который выходил с меньшей периодичностью и потому мог себе позволить сформулировать некоторые общие соображения, посвятил банкету довольно пространное рассуждение.
Можно, конечно, предположить, что современники проявили близорукость и раздули из мухи слона. В самом деле, среди событий весны 1830 года, о которых писали газеты и которые волновали тогдашнее общественное мнение, немало таких, которые нам представляются совершенно незначительными: например, два месяца спустя в Анжé префект вывел на улицу войска, чтобы воспрепятствовать подготовленной либералами торжественной встрече двух из двухсот двадцати одного депутата, и дело едва не окончилось кровавым бунтом. Но этот случай был немедленно забыт, и ныне о нем знают только историки города Анже. С банкетом в «Бургундском винограднике» все обстоит совсем иначе: насколько мне известно, он упомянут во всех историях эпохи Реставрации и Июльской монархии, опубликованных в XIX веке, когда бы они ни были написаны: по свежим следам или же через двадцать, тридцать, пятьдесят лет, и каковы бы ни были политические симпатии их авторов. Это тем более любопытно, что мемуары современников касаются рассматриваемого эпизода лишь вскользь: разумеется, сказанное не относится к Одилону Барро, который во всех красках расписывает свое участие в банкете, тем более что в тот день он произнес свою первую большую политическую речь. Но Гизо, например, об этом банкете вовсе не упоминает, Рамбюто тоже не говорит о нем ни слова, герцог де Брой ограничивается несколькими строками, Ремюза высказывается очень лаконично и уточняет, что с тех пор не принимал участия ни в одном политическом банкете, Дюпен-старший сообщает, что 1 апреля уже выехал из Парижа, а если бы не уехал, на банкет бы все равно ни за что не пошел.
Июльская революция 1830 года стала для всех ее участников и современников потрясением такой силы, что многие из них испытали потребность кто просто запечатлеть свое свидетельство, кто восстановить последовательность событий славных или прискорбных, смотря с какой точки зрения на них смотреть и их проанализировать. Лучшие из этих историй, написанных по свежим следам, выпущенная в 1832 году «Хроника 1830 года» Луи Розе, который, судя по всему, вращался в либеральных кругах еще до Июльской революции, а в 1832 году продолжал сочувствовать партии «движения», и вышедшая в 1833 году «История Реставрации и причин, приведших к падению старшей ветви Бурбонов» Жана-Батиста Капефига, сочинение убежденного легитимиста, впрочем весьма сурово отзывающегося об упорстве Карла Х и слепоте Полиньяка. Так вот, несмотря на разницу в политических симпатиях, оба считают банкет в «Бургундском винограднике» существенным этапом мобилизации общественного мнения накануне избирательной кампании весной 1830 года. В банкете, так же как в состоявшемся чуть раньше, сразу после создания кабинета Полиньяка, триумфальном путешествии Лафайета в Овернь, Дофине и Лион, оба видят предзнаменование огромной важности доказательство того факта, что политика короля не находила никакой поддержки в обществе, за какие бы доводы ни цеплялись члены кабинета, стремясь доказать обратное.
До выхода больших историй эпохи Реставрации было еще далеко. Только через полтора три десятка лет вышли такие основополагающие труды, как «История двух Реставраций вплоть до воцарения Луи-Филиппа» Ашиля Тенайя де Волабеля, затем «История парламентского правления во Франции» Проспера Дювержье де Орана. Первый из них, родившийся в 1799 году, в 1830 году принадлежал к тем молодым прогрессивным либералам, которые входили в общество «Помоги себе сам, и Небеса тебе помогут», а затем сделались республиканцами. Он печатался в газете «Национальная», но, судя по всему, сторонился активной политической деятельности и посвятил все свои силы своему главному произведению истории Реставрации, первый том которой появился в 1844 году, а последние в конце Второй республики. В промежутке, осенью 1848 года, он в течение нескольких месяцев занимал пост министра народного просвещения в кабинете генерала Кавеньяка. Второй из этих историков, чье имя уже прозвучало в связи с руанским банкетом (он единственный заслужил снисхождение Максима Дюкана), родился в Руане в 1798 году; до июля 1830 года он печатался в газете «Земной шар» и опубликовал там целый ряд очень интересных статей о британской политической жизни. При Июльской монархии он стал депутатом и долгое время был ближе к Гизо, чем к Одилону Барро, возглавлявшему династическую оппозицию. Сделавшись затем сторонником избирательной и парламентской реформы, он не присоединился к республиканцам, но оставался убежденным, несгибаемым либералом. Его история Реставрации была написана и опубликована при Второй империи, после того как он поневоле прекратил всякую политическую деятельность; по названию его труда видно, что вначале он хотел довести свой рассказ до 1848 года и что, живя в государстве, которое так же мало уважало общественные свободы, как и прерогативы парламента, он с ностальгией вспоминал парламентское правление и дух июльских установлений. Оба умные, оба прекрасно информированные, Волабель и Дювержье де Оран имели возможность перечесть газеты и брошюры описываемой эпохи, собрать многочисленные свидетельства (тот и другой, разумеется, имели немало знакомых среди политиков и журналистов) и не только подробно рассказать о событиях своей юности, но и осмыслить их. В их трудах, которые легли в основу либеральной историографии эпохи Реставрации, несколько страниц посвящены банкету в «Бургундском винограднике». Но еще примечательнее вот что: истории легитимистской направленности, а именно «История Реставрации» Альфреда Неттмана, появившаяся при Второй империи, и монументальный труд Луи де Вьель-Кастеля, завершенный в самом начале Третьей республике, также не обходят молчанием этот банкет Конечно, их описания достаточно стереотипны и чаще всего воспроизводят отчеты, опубликованные в газетах 1830 года; верно и другое: масштабы сочинения графа де Вьель-Кастеля (двадцать томов, более одиннадцати тысяч страниц) позволяли ему вести подробный рассказ о событиях, ничего не опуская (он один не обошел своим вниманием даже то происшествие в Анже, о котором я упомянул чуть выше). Но для нас существенно то, что все эти авторы, принадлежавшие к одному и тому же поколению, были уверены: речь идет о событии по-настоящему важном, достойном чего-то большего, чем мимолетное упоминание.