Тургенев, Иван Сергеевичзнаменитый русский писатель (18181883), по своему мировоззрению был решительным и последовательным либералом, и следовательно, не мог не быть сторонником еврейского равноправия; но в своих печатных произведениях он по этому вопросу никогда не высказывался. Выросший в помещичьей среде в первой половине XIX в., T., однако, во всю свою жизнь не отделался от некоторого налета слегка презрительного или, скорее, иронического отношения к евреям, и следы такого отношения кое-гдехотя и не часточувствуются в его произведениях. Вообще евреев он касался очень мало. Только в одном его рассказе «Жид» (1846) главным героем является еврей. В нем изображен еврей-фактор, находящийся в русской армии во время ее похода через Пруссию в 1813 г.; фактор промышляет всем, чем можно; между прочим, прельщает офицера своею красавицею дочерью, пользуясь ею для выпрашивания у офицеров денег, однако блюдет ее честь от офицерских посягательств; в то же время, он является неприятельским шпионом и, в конце концов, попадает на виселицу. Он изображен в общем с отрицательной и всего более с комической стороны; но изображен совершенно индивидуально, так что автор не дает права переносить его отрицательные черты на целое племя, и только искаженный русский язык героя является типически национальным. Смерть еврея на виселице написана так, что оставляет у читателя щемящее чувство жалости к несчастному, заставляя забыть и о поводе к ней, и о жадности, и οбо всех других некрасивых чертах «жида». Видную роль играет еврей также в «Конце Чертопханова» (в «Записках охотника»). Чертопханов спасает еврея из рук мужиков, которые бьют его ни за что, ни про что, просто как еврея, за то, что «Христа распял»; еврей обнаруживает такое глубокое чувство благодарности, что не ожидавший этого Чертопханов говорит ему: «Лейба, ты хотя еврей, и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской», и в данном случае чувствуется, что Чертопханов в оценке личных достоинств еврея выражает вполне мнение автора. Мимоходом у T. не раз говорится о «жидах»; например, в «Двух помещиках» упоминается о составе для окрашивания волос, «купленном у жида, выдававшего себя за армянина», или в «Гамлете Щигровского уезда» упоминается о «навязчивых молодчиках еврейского происхождения» и т. д. Но везде видно, что чувство, которое Т. испытывал к евреям, не было, действительно, глубокой антипатией, а не более чем склонностью посмеиваться над ними, главным образом, над внешними чертами, выговором, манерой говорить и т. д., и что не только всякому антисемитизму в смысле определенного политического направления, но даже юдофобству, т. е. вражде, серьезной нелюбви к евреям, Т. был совершенно чужд. Когда после погромов 1881 г. И. Соркин обратился к Т. с просьбой откликнуться на ужасное событие, Т. ответил, что как публицист он не имеет никакого значения, и его выступление скорее повредило бы еврейскому делу, но как беллетрист он намеревается коснуться этого вопроса в отдельном произведении. Имеется указание, что Т. опасался, что его обвинят, будто он куплен евреями («Нед. Хроника Восхода», 1883 г., 35, стр. 455, 40, стр. 607608). Из переписки Т. видно, что в жизни он относился с величайшей симпатией к очень многим евреям и с отличавшей его добротой помогал им и хлопотал о них, доставал молодым учащимся евреям стипендии и т. д. (см., например, его письмо к Полякову об одном русском еврее в «Первом Собрании писем И.С. Тургенева», СПб., 1884, стр. 387) [ЕЭБ-Э. Т. 15. Стлб. 5354].
К сожалению, как в отечественном, так и в зарубежном тургеневоведении проблематика, связанная с отношением И.С. Тургенева к евреям и «еврейскому вопросу», до настоящего времени практически не исследованани в биографическом, ни в культурологическом аспектах. Так, например, в коллективной монографии «И.С. Тургенев: текст и контекст», изданной в 2018 году СПбГУ по случаю 200-летнего юбилея со дня рождения писателя [И.С.Т.-ТиК], никак не затрагивается даже такая, казалось бы, важные для жизнеописания Тургенева тема, как его многочисленные контакты с деятелями культуры и политиками еврейского происхождения.
Предлагаемая вниманию читателей книга «Иван Тургенев и евреи» призвана отчасти заполнить эту лакуну в культурологическом и историко-биографическом разделе тургеневоведения.
Автор выражает свою искрению признательность за ценные советы и научную консультацию в процессе написания данной книги профессорам Василию Щукину (Краков) и Анджею де Лазари (Лодзь), Ольге Кривдиной (Ст. Петербург), Николаю Жегулину (Торонто) и Хансу-Юргену Герику (Гейдельберг).
Глава I. Иван Тургенев как мыслитель
Человек бессмертен благодаря познанию. Познание, мышлениеэто корень его жизни, его бессмертия.
Мы должны на место любви к Богу поставить любовь к человеку, как единственную истинную религию, на место веры в Богаверу человека в самого себя, в свою собственную силу.
Наиболее сильный импульс философскому размышлению и метафизическому постижению вселенной придает нам сознание предстоящей смерти и видение страданий и несчастий жизни. Если бы наша жизнь не имела конца и не была исполнена страданий, то, быть может, никому бы и в голову не пришло спросить, по какой причине существует мир и почему он именно таков, каков он есть
В заметке «Вместо вступления» (Баден-Баден, 1868) к изданию собрания его сочинений Тургенев писал:
Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году, я весною 1838 года отправился доучиваться в Берлин. Мне было всего 19 лет; об этой поездке я мечтал давно. Я был убежден, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета не было ни одного, который бы мог поколебать во мне это убеждение; впрочем, они сами были им проникнуты; его придерживалось и министерство, во главе которого стоял граф Уваров, посылавшее на свой счет молодых людей в немецкие университеты. В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет. Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову: в течение первого годаН. Станкевича, Грановского, Фролова; в течение второгостоль известного впоследствии М. Бакунина. Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля <>. В доказательство того, как недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у <>, историю греческой литературы <> а на дому принужден был зубрить латинскую грамматику и греческую, которые знал плохо. И я был не из худших кандидатов. Стремление молодых людеймоих сверстниковза границу напоминало искание славянами начальников у заморских варягов. Каждый из нас точно так же чувствовал, что его земля (я говорю не об отечестве вообще, а о нравственном и умственном достоянии каждого) велика и обильна, а порядка в ней нет. Могу сказать о себе, что лично я весьма ясно сознавал все невыгоды подобного отторжения от родной почвы, подобного насильственного перерыва всех связей и нитей, прикреплявших меня к тому быту, среди которого я вырос но делать было нечего. Тот быт, та среда и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежалполоса помещичья, крепостная, не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти всё, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодованияотвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге; либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя «всех и вся», даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал Я бросился вниз головою в «немецкое море», долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его волия все-таки очутился «западником», и остался им навсегда [ТУР-ПСС. Т. 11. С. 78].
Здесь следует особо отметить, что выбор в качестве «очищающей среды» именно «немецкого моря» был отнюдь не спонтанным решением. В 30-х годов ХIХ в. даже настроенные сугубо националистически русские, расшаркивались перед германским гением, который, по словам авторитетного в те годы критика и историка литературы Степана Шевырева, «возвел свою национальность на высшую степень человечества». В своей книге «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов» (1836) Шевырев впервые употребил слово «всечеловеческий» как определение, относящееся к науке и словесности Германии, выделив в них особую роль Гердера и Гете:
Гердер, наконец, представляет уже высшую степень универсального эклектизма в Поэзии, но являющегося в сознании Философа и в чувстве человека, а не в силе творческой: ибо последняя, крайняя ступень его, предоставлена была Гете. Гердер был, более нежели Германец: ибо в нем Германец возвел свою национальность на высшую степень человечества, с которой он мог сочувствовать всем народам <>. К чести Германии, должно сказать, что только в этой стране многосторонней, беспристрастной, мыслию своею обращенной ко всем народам, могло воспитаться это всемирное, всечеловеческое, всеобъемлющее чувство [ШЕВЫРЕВ. С. 235].
Из всех европейских стран именно Германия оказалась в сфере внимания русских интеллектуалов 30-х40-х годов ХIХ, поэтому стремление молодого Ивана Тургенева войти в «немецкое море, долженствовавшее очистить и возродить» его, было вполне в духе времени.
Германия и прежде всего Берлин были Меккой молодых русских дворян, пытавшихся расширить кругозор и понять мир. «Ты в Берлине! восклицал Станкевич в письме к Грановскому. Ты достиг цели твоего странствия! Я воображаю, как сжалось твое сердце, когда ты увидел этот немецкий город, на который каждый из нас возложил свою надежду!» [СТАНКЕВИЧ. С. 139]. Таким образом, благодаря Германии Тургенев очутился в эпицентре духовно-идейной борьбы своего времени. Факт биографический, но много дающий для понимания духовной атмосферы в России второй четверти XIX века.
<> Немцы искали именно общеевропейского смысла, будучи сами окраиной Европы и европейскими маргиналами, чтобы ухватить ведущую тенденцию западной цивилизации. Немецкая философия <> «обдумывала, приводила в логический порядок немецкие дела в связи с делами всей Европы» [БЕРКОВСКИЙ. С. 6]. Для России, много дальше Германии отстоявшей от Европы, оторванной от нее исторически (татарским нашествием) и конфессионально, уровнем цивилизации, но вместе с тем искавшей путей возвращения в европейскую семью народовпри этом в качестве самостоятельной культурной единицы, немецкий опыт приобретал особый смысл и значение. Германия и в географическом, и в практическом, и в духовном отношении была тем соседом, который способствовал проникновению в Россию европейской системы ценностей. На этом пути возникали и германофилия и германофобияв зависимости от принятия или неприятия европейских идеалов и образа жизни.
<> В России, отсталой не только культурно-образовательно, но и экономически (в отличие от экономически развитой Германии), потребность скорейшего усвоения европейских плодов стала в известном смысле проблемой ее дальнейшего существования. И в немецкой философии, ухватив ее общеевропейский смысл, русские интеллектуалы искали своего рода отмычку, открывающую для России дверь в Европу. <> Германия при этом рассматривалась либо в идеальном или даже идеализированном виде <> как носитель духовности и прогресса, либо как воплощение всевозможного зла для Россиипрежде всего имперскости, монархизма, бюрократизма и антирусских тенденций, стреноживающих исконный русский духовный склад. Забывалось, что и сама Германия еще далеко не цивилизовалась и тоже ищет своиособыепути в европейское сообщество (эти поиски «особого пути» привели к грандиозной катастрофе гитлеризма в XX веке). Да к тому же Германия, как и любая страна, противоречива и ее влияние на Россию было тоже неоднозначным, как и восприятие немцев русскими людьми. Быть может, наиболее полно этот широкий спектр восприятия немцев и немецкой культуры выразил Тургенев, знавший изнутри и Россию, и Германию, любивший обе страны и позволявший себе по праву любви говорить и немцам, и русским нелицеприятные вещи [КАНТОР (I). С. 207, 208].
Лев Шестоводин из самых известных в мире русских философов ХХ в., писал, что:
Первые робкие попытки самостоятельной мысли в России были ничтожными сравнительно со смелым полетом философского вдохновения в Германии. Немцы умели не только все сделать, но все понять, все объединить. Венцом их глубокомыслия был Гегель, характер философии которого, на первый взгляд, как нельзя более подходил ко вкусам даже его русских учеников. Его Абсолют как две капли воды походил на русского колдуна, который все может, только не все еще хочет, будто бы открывал тот бесконечный простор, о котором мечтали засидевшиеся на одном месте Ильи-Муромцы. Разумеется, что и на этот раз русские не поняли, вернее, слишком поняли немцев.
<> Тургенев отличался от других лишь несколько большей сдержанностью. Ему казалось, что прежде чем спрашивать у Европы ее последнее слово, нужно разобрать ее первые слова, нужно пройти тот же путь «прогресса», который прошла она, нужно стать европейцами. Неукротимые порывы мысли Толстого и Достоевского в его глазах были вредным атавизмом. Он знал, что это нелегко, была в нем и боязнь, что последнее слово обманет его, но другого выхода он не видел. Вероятно, эта необходимость «постепенно» двигаться вперед, необходимость, мучительно стеснявшая его, в конце концов, порывистую, неприрученную и неспокойную натуру, некультурную, доверяющую снам, и наложила отпечаток тайной грусти на все его произведения <> [ШЕСТОВ].
В Берлинском университете Иван Тургенев под руководством философа-гегельянца Карла Вердера прилежно штудировал Гегеля. Об этом он, в частности, сообщал Т.Н. Грановскому в письме от 8 (20) июня 1839 г.:
Вердер дошел до Grund в отделении о Wesen и я могу сказать, что я изведал хоть lavant-goût того, что он называетdie spekulativen Freuden. Вы не поверите, с каким жадным интересом слушаю я его чтения, как томительно хочется мне достигнуть цели, как мне досадно и вместе радостно, когда всякий раз земля, на которой думаешь стоять твердо, проваливается под ногамитак мне случалось при Werden, Dasein, Wesen etc. [ТУР-ПСП. Т.1. С.143].
Вердер привлекал студентов своим умением доходчиво излагать основы гегелевской философии:
Объясняя положения гегелевской философии, он пытался сообщить отвлеченным формулировкам «жизнь и поэзию» в частности, цитировал литературные произведения, причем, особенно частовторую часть гетевского Фауста. Вердер словно «смешивал» Гегеля с Шеллингом и был, по свидетельству товарища Тургенева по занятиям философией в Берлине Н. Станкевича, «selbständig» (самостоятелен) в своих воззрениях: Гегелю не противоречил, но «сделал систему своею и умел нам представить её живою» [ТИМЕ (I). С. 17].
Затем молодой Тургенев увлекся философией Фейербаха, а в зрелые годыШопенгауэра, см. об этом [ГОЛОВКО (II)].
Получив в Германии фундаментальное философское образование и вернувшись затем на родину, Тургенев собирался и дальше подвизаться на поприще академической философии. Однако в Российской империи эта наука уже в эпоху правления Александра I подвергалась гонениямкак академическое направление «вредное для умов». Под подозрением такого рода академическая философия оставалась у правительства и в новом царствовании. В конце концов, распоряжением императора Николая I от 26 января 1850 г. в российских университетах философские факультеты и кафедры философии перестали существовать.
16 марта 1850 г. А. В. Никитенко записывает в дневнике:
Опять гонение на философию. Предположено преподавание ее в университетах ограничить логикою и психологиею, поручив и то, и другое духовным лицам <>. У меня был Фишер, теперешний профессор философии, и передавал свой разговор с министром. Последний главным образом опирался на то, что польза философии не доказана, а вред от нее возможен. <> только к концу 1860-х гг. в российских университетах смогли наладить чтение полноценных философских курсов, что и привело к расцвету русской философской мысли в начале XX в [ПАВЛОВ А.Т. С. 197].
Отечественные исследователи, изучавшие философский «багаж» Тургенева, см. в частности [КАНТОР], [ТИМЕ], отмечают, что усвоение им немецкой философии проходило через своего рода фильтр русской культурно-исторической ментальности. Так, например, Михаил Кантор пишет:
На первый взгляд историософская подоплека (о движении мирового духа), взятая у Гегеля, интерпретирована Тургеневым тем не менее вполне в славянофильском духе. Но если для славянофилов на Запад легла «тьма густая» (А. Хомяков), а германская философия была объявлена ими главным врагом русского любомудрия, то Тургенев показывает иное. Для него не только русские «дети», но и «отцы» суть подростки по отношению к Европе, прежде всего к Германии, с которой они, как со страшим братом, сводят счеты, стараются перещеголять, отрекаются от родства, но, по сути, остаются пока еще в кругу высказанных страшим братом идей. Славянофильская концепция «почвы» и «корней», которые взрастят дерево с райскими плодами, и все это безо всякого культивирования и прививок, была издавна органически чужда Тургеневу. В письме С. Аксакову (25 мая 1856 года) он иронизировал над подобными мыслями его старшего сына Константиназнаменитого славянофила: «а с Константином Сергеичемя боюсьмы никогда не сойдемся. Он в «мире» видит какоето всеобщее лекарство, панацею, альфу и омегу русской жизниа я, признавая его особенность и свойственностьесли так можно выразитьсяРоссии, все-таки вижу в нем одну лишь первоначальную, основную почву, но не более, как почву, форму, на которой строится, а не в которую выливается государство. Дерево без корней быть не может, но К<онстантин> С<ергеевич>, мне кажется, желал бы видеть корни на ветках. Право личности им, что ни говори, уничтожаетсяа я за это право сражался до сих пор и буду сражаться до конца». Именно это выступление «за права отдельного человека» нашел когда-то Тургенев у Гете, у Шиллера, быть может, сильнее прочих проповедовавшего в своем творчестве кантовскую идею о человеке как самоцели.