А так-то были очень разные, с непохожей стратегией, соответственнои судьбой.
Артистичный К. И. притворился собственным дедушкой и одновременно внукомвсех сбил с толку: дураков уверил, что сам не умней, людоедовчто соблюдает диету; в общем, позволили ему закатиться в уголок.
Что же до Ю. Г. не было у него таких козырей, как одиночество и пенсионный возраст; к тому же он жаждал действоватьиздать, к примеру, полного Пушкина, полного Герцена; ему нужны были людисотрудники, ученики, оппоненты; а сам не умел скрыть свой блеск и брезговал предательством; короче, таким в советской филологии не место.
Однако насовсем угомонить его не удалось: выжил, вышел, даже профессорствовал в местах не столь отдаленныхгде некогда С. П. Фамусова пропала ни за что. «Встряхнуться нужно любой ценоюпеременой обстановки, запойной работой, картами, интересными людьми, а лучше всего, вернеекакой-нибудь большой и неожиданной игрой воображения, помогающей выбиться из тупика. Говорю об этом с полным знанием делатак спасался я от отчаяния и в Лубянской одиночке, и в пыточной камере, и на Колымских приисках или на лесоповале: Я не могу, следовательно я должен. А без какой-нибудь самовнушенной мечты никакая кантовская категория не могла бы обеспечить или облегчить выход из тупика»
Положим, большую-то игру воображения марксизм в нем все-таки укоротил: изучив организм литературы, как никто, литературный процесс Оксман трактовал, как все; концепции не создал; остался титаном вспомогательных дисциплин.
Причем титаном-невидимкой:
«Мне все более и более становится ясно, что меня не хотят допустить к настоящей большой работеИ дело вовсе не в моем прошлом, а в боязни какого-то ответа за историю моего ограбления. Ведь у меня украдены сотни печатных листов установленных мною за двадцать пять лет критических текстов всей прозы Пушкина, пяти томов Тургенева, четырех томов Добролюбова, полного собрания Гаршина, полного собрания Рылеева, трех томов первоисточников по декабристам. Украли десятки листов работ и сотни две листов комментариев. Все это перепечатывается, все это наспех пересказывается, редко с глухими упоминаниями обо мне в каком-нибудь примечании, а чаще без всяких фиговых листков. И кто только не приложил руки к этому беспардонному грабежу!»
В этом письме от 8.III.54. Оксман называет своих обидчиков. Имена все незнакомые: какой-то Мейлах, какой-то Орлов, какой-то Бердников, какой-то Городецкий. Куда интересней ответ Чуковского (от 8.IV) особенно зачин:
«Письмо Ваше я читал и перечитывал с таким волнением, какого уже давно не переживал. Не мог усидеть за столом, вышел на улицу и долго шагал, не разбирая дороги. Ведь действительно в Советском Союзе творятся огромные дела, каких никогда не было на нашей планете. Поэтична и величественна борьба за мир, за сказочно-быстрое освоение залежных земель. Работа и воля миллионов людей направлена теперь к тому, чтобы исчезла Кривда и воцарилась бы Правда, почему же, почему же, почему же в наших литературных отношениях столько криводушия и фальши? Почему Ваша блистательная работа о письме Белинского к Гоголю дружно бойкотируется критикой, хотя в настоящее время этой работы не обойти, не объехать? Почему столько жуков и жучков паразитирует на Ваших трудах по Тургеневу?..»
И еще несколько таких же простодушных «почему», вплоть до «почему моя книга о Чехове». А потомплавный переход к деятельному оптимизму:
«Но, дорогой Юлиан Григорьевич, ведь все это временно. Такую фигуру, как Вашу, нельзя навсегда превратить в невидимку. Многие из мыльных пузырей рано или поздно должны лопнуть. Если, предположим, К. И. на съезде писателей взойдет на кафедру и выведет на чистую воду редактуру сочинений Белинскогои перечислит поименно всех паразитов, облепляющих нас, в литературе станет чище и светлей».
Тут самое время сказать спасибо комментатору: не оставляет нас в томительной неизвестности. Съезд писателей, конечно, состоялся, и К. И. на кафедру, естественно, взошел. И перечислил поименно«литературоведов, отличающихся, как сказано в речи, высоким качеством литературного мастерства»: Ермилова, Орлова, Макашина, Нечкину и других. В том числе и Оксмана.
Тоже, наверное, храбрый поступок. Ю. Г. недаром любил и уважал К. И.
Но слишком многих других презирал. И вот что учудил на старости лет, почти под самые семьдесят: напечатал за границей (подписавшись: NN) текст под названием «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых». Это в 1963-м-то! Щит и Меч, налившись кровью, менее чем за год вычислили автора. И тайно приговорили к лишению именик научной смерти, так сказать.
«Верю, что в честь L-летия Октября, писал К. И. Ю. Г. (4.V.67), Вам вернут право печататься и издаваться во славу Советской Науки».
По-моему, с тех пори до сихкниги Оксмана ни разу не выходили. Критическая проза Чуковского вернулась к читателю вот только что, буквально на днях.
А недостроенный корпус канона еле виднеется в тумане.
Абрам Терц / Андрей Синявский. Путешествие на Черную речку
М.: Изографус, ЭКСМО-Пресс, 2002.
Смерчик скандала все еще вьется над этим двойным именем; вторичные обстоятельства затмевают суть судьбы. Диссидент, лагерник, эмигрант; плюралист, а то и, не к ночи будь сказано, космополит;
первый в России (полагаю, и последний) добровольный Абрам; не по чину гулял с самим Пушкиным; не по чину рискнул однажды самого Солженицына остановить на скаку. Плюс низкие слухи; плюс наглая брань дураковздешних и заграничных.
Так, под смрадненьким соусом пикан, и парижскую прозу проглотили, не расчувствовав. А в ней разгадка сущности на каждом шагу бросается в глаза. Причем роман «Спокойной ночи» написан очень хорошо, а повесть «Крошка Цорес» превосходно.
Другому автору, в другое время они одни доставили бы громкую, прочную славу (литература о литературета, допустим, не всем по уму). Но никто другой не сочинили ни за что не сочинил быничего подобного.
Терц писал про Синявского, Синявскийпро Терца. Девиз Синявского былискусство выше действительности. Девиз Терца: писательствоэто свобода. Чтобы не запутаться, примем на несколько минут, что существовал некто третий, главный над этими двумя. Назовем условноА. Д.
Просто писатель. Только писатель. Ничего больше, как писатель. Без эпитетовсобственно, и без качеств. В единственном этом качествев качестве писателятолько и существовал. Постоянно и остро чувствовал смысл этого своего существования, каждой минуты. Смысл состоял в том, чтобы поймать из воздуха звук новой фразы, а потом любой ценою прикрепить егоподчеркиваю, звук, а не одну лишь фразуприлепить, приклеить его к бумаге. И так всю жизньблаженную, как сон пера о строке.
«Я не знаю другого определения прозы, кроме как дрожание какого-то колокольчика в небе, не говоря уже о стихах. Знаете, как бывает, все кончено, но дрожит колокольчик, и это необъяснимо, но доносится издалека, с того конца света С тех пор, когда мне теперь присылают рассказ на рецензию либо стихотворение, я спрашиваю себя, прочитав, прежде чем дать отзыв: слышен ли колокольчик? дрожит ли струна в синеве? или это просто так, от ума, от нечего делать, от эмоций?.. Иточка в точку»
Жил счастливцем, наподобие А. А. Башмачкина в рабочее время (прощая сослуживцам, что острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку говорили, что она бьет его, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом). Вместе с тем, предполагаю, каждый день сходил с ума от горя и сам у себя крал шинель.
Потому что не одна и у писателя свобода. Несколько их, свобод, и все разные. Свободный ум, например, вовсе не родной брат свободному слогу. Даже и не однофамилец. Но будь они хоть сиамские близнецывсе равно не факт, что сам-друг изготовят такое искусство, которое точно выше действительности. Мне кажется, А. Д. был Терцем вечно недоволен и, страдая, подозревал, что Синявский Терцу мешает. Он мечтал о свободе автора от самого себя: «когда пишешь по-настоящему, не сознавая, что происходит, не понимая как, зачем и о чем ты пишешь» Осмелюсь заметить, с прозойда и с поэзиейтакое случается исключительно в порыве страсти к какой-нибудь реальности; в самозабвении; когда мнится, что ничем, кроме письменного голоса, реальность эту не достать. И мне сдается, что с несловесными, бессловесными реальностями А. Д. почти не имел дела; может быть, даже мучился свободой от них; единственной доступной ему действительностью было искусство.
И таков уж, видно, закон судеб, что пока Терц тешился инверсиями, а Синявскийракурсами, над самим А. Д. тешилась так называемая жизнь. Понимала, чтонеуязвим. Но ведьи беззащитен! Вот и ступай на строгий режим, сам напросился. Эмигрантская пресса заушала его не хуже советской, но это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Незлобивый поэт, вот именно.
Это и поражает в данной книге более всего. Нарочно собраны самые скандальные сочиненияи что же? все они дышат кроткойнеукротимойразумной и доброй волей. Не говоря уже о том, что крамольные истины, высказанные без малого полвека назад с настоящей опасностью для жизни, ну, скажем, про соцреализм: «искусство бывает узко-религиозным, тупо-государственным, безындивидуальным и тем не менее великим», нынче не оскорбят интеллект даже сибирского цирюльника.
Или вот пресловутые «Прогулки с Пушкиным» тут непонятно лишь одно: что теперь-то мешает поместить хоть несколько отрывков (напримерпро онегинскую строфу) в школьную хрестоматию? Болтают о православной культуретак вот же она!
Поучительно также заглянуть в раздел, где статьи полемические: бывает, оказывается, и беззлобная правота. Терцу кричат, патриотично негодуя: как, дескать, вы смели процитировать похабный уличный стих о Пушкине? А стих-то, между прочим, самого Пушкина известная автоэпиграмма Лично я с таким критикомневзирая, что его фамилия Солженицын, просто не знаю, что сделал бы. Синявский же отвечает так: «И никакой это не уличный стих, а тоже сам Пушкин, в котором нет ничего зазорного. И дух такого Пушкина, помимо других поворотов, веселого и свободного, мне тоже хотелось передать в моих Прогулкахне рассуждениями, а преимущественно стилистическими средствами» И очевидно, что в самих этих двух предложениях его тоже занимают стилистические средства и радостная над средствами этими власть, а сердиться, когда пишешь, некогда и неохота.
У моего любимого Аркадия Белинкованенавидимого советской светской чернью даже сильней, чем Терц, стиль противоположный абсолютно: из пипетки азотной кислотой, каплю за каплей равномерно по всей окружности Сизифова камня Терц и сам говорит, что Белинков ему, в общем, чужой. Тем удивительнейкак он пишет об этом чужом: «Можно не разделять взгляды. Но нужно чтить память. А качество написанных Аркадием Белинковым вещейэто качество, и оно дорого стоит, и не так уж важно, что не имел он, допустим, в душе положительного героя. Мы еще не знаем, как нам отольются эти положительные А Белинков с его отрицанием не обманет, не отольется. Белинковнадежен. Белинков умер, сделал, заработал»
Не все захватывает в этой книге. Скажем, аттракционы для иностранных славистовне экстра-класс. И в заглавной работе (про «Капитанскую дочку») наводка на резкостьнемножко того Не важно. Главноекак часто фраза ходит ходуном от переполняющего ее восторга быть записанной. Главноечто А. Д. никуда не делся из русской литературы и, глядишь, многих еще научит думать побыстрей, ценить повороты винта, смолоду беречь свободу.
«Но, может, и мне с годами отпустится щепотка грехов за то, что, ничего не утаивая, я все пытаюсь записать? За какую-нибудь фразу, прекрасно сказанную, за одну заблудшую ненароком строку»
Это спрошено не у нас. Нас не спрашивают. А жаль. Я ответил бы Абраму Терцу словами Андрея Синявского: умер, сделал, заработал.
Владимир Шаров. Воскрешение Лазаря
Роман. Знамя. 2002. 89.
Не только Бог непостижим. И по сю сторону есть вещи, действуют силыи даже, в отличие от Вышеназванного, вполне очевидные! которые уму человеческому не по зубам. Возьмите хотя бы так называемую Глупость. Остроумию, допустим, ничего не стоит плюнуть ей в неподвижную маску, но это и все, а ум и этого не может, не говоря ужемаску сорвать и взглянуть прямо в лицо. Насмешек над глупостьютучи, а научного определенияведь нет. И вовсе не оттогопо крайней мере, я лично так надеюсьне оттого ум неймет ее, что глупость трансцендентна, принадлежит мирам иным. Просто (ничего себепросто!) она, как и прочие силы, о которых я говорю, создает вокруг своих людей и вещейкак бы поле, вот именно силовое, оберегающее: аппаратура интеллекта выходит из строя, дает ложные показания, вроде магнитной стрелки над аномалией.
Вспоминается труд А. Ф. Лосева о символе: чтобы обезопасить свой щекотливый, хотя и чисто философский сюжет от цензурных угрызений, маститый ученый нашел блестящий ход: взял в качестве примера герб Советского Союза; подверг его, так сказать, логической аутопсии. А что? Символ как символ, и обладает в этом качестве поучительно-внятной структурой Бесстрастный, добросовестный анализ читается тем не менее как запись бреда.
Это все я к тому, что Владимир Шаров опять, в который уж раз, взялся за невозможное. (Вы, конечно, знаете: он писатель с душой и с талантом, автор, между прочим, замечательного романа «Репетиции».) Впрочем, одна цитатапо необходимости огромнаясразу даст, я думаю, понятие обо всем: о размахе замысла, о приложенных усилиях, об их тщете; а также о тональности текстаи почему думаешь о нем с тяжелым сердцем. Это финал, вернейапофеоз, последняя страница:
«И тогда чекисты запели. Они пели детскими, еще не ломавшимися, звонкими голосами, но они молились не о себе, и они не жаловались на бесконечные тяготы и несчастья; честно и прямо они требовали у Господа справедливости. Требовали для Адама и Евы права обратиться к своему Создателю. Их ясные, чистые голоса создали в воздухе какую-то никогда не виданную мной вибрацию; с макушки холма прямо вверх, к Богу разом поднялся мощный, бешено вращающийся столб воздуха. Он был похож на смерч, только сильнее любого, что мне в жизни приходилось встречать, и совершенно прозрачный.
Пока я неотрывно следил за тучей, следил, как она редела, возносясь выше и выше, превращалась в легкую дымку, я и не заметил, что Господь давно признал правоту чекистов и змея в горле Адама и Евы больше нет. Единые со всем своим племенем, они легко и свободно молятся Господу. Не успел я подумать об этомпонял, что и молитва, с которой они обращаются к Богу, новая, с прежней не имеющая ничего общего. Кончился вечный плач, вместо него человеческий род, от самого Адама до последнего родившегося на Земле младенца, наполняя радостью душу, возносил хвалу Господу и благодарность тем, кто воскресил их для вечной жизни.
Они пели, выводя медленно и плавно: Славься, Господь, пославший к нам спасителей наших! Раскрыли они глаза наши на грехи наши, а прежде думали мы, что чисты и невиновны во всем. Роптали, как Иов. Ждали мы Христа, ждали, молили о Нем, годы считали, дни и минуты, а Он все не шел. Воздевали мы руки к небу, вопрошали: почему, доколе? Разве не переполнилась еще чаша наших страданий? Но Он не шел и не шел. И были мы уже готовы восстать, потому что мук наших не могли больше терпеть, столько их было. И вот пришли чекисты. Сначала не признали мы в них посланных Тобой, бежали в леса и пустыни. Но разве убежишь от Тебя, скроешься с глаз Твоих? Так и здесьнастигали они нас везде и тяжко наказывали за наше непослушание. И снова не понимали мы, что, Господи, Ты от нас хочешь? Роптали, неразумные. Не знали, что посланы они потому, что пришло время нас спасать. Дождались мы наконец. Не видели, что грехов наших столько, что одному Христу не искупить их и вовек, и сотне не искупить; чтобы нас спасти, нужны тысячи тысяч. Взяли они нас в нечистоте грехов, в мерзости и в зловонии помыслов, вскрыли гнойник тайных дел рук наших, и ужаснулись мы мыслям своим и намерениям, взмолились о пощаде. Выпустили они гной и очистили, освободили наши израненные души. Не побрезговали, взяли нас на руки, прижали к своей груди, чтобы отогреть и спасти. Кровью нашей смыли они грехи наши, приняли мы муку и через то очистились. Теперь мы легки».
Да-да, вы не ошиблись. Это такая юродивая теодицея: оправдание Богасоветским Большим Террором.
Только не подумайте, что это и есть итог романа, вывод или цель автора. Все гораздо сложней, гораздо печальней.
Вообразим не баню с пауками, а, скажем, кладбищенскую сторожку. И в ней демоны проводят как бы штабную игру: разбирают проведенную ими спецоперацию под кодовым названием «Россия, XX век». Демоныв обличье так называемых идей, хотя у иныхчеловеческие имена. ГлавныеФедоров (он же Мичурин, он же Циолковский), Толстой, Госбезопасность. Присутствуют такжене приближаясь, молча наблюдая из противоположных углов, Христианство и диавол. Сама же упомянутая игра представляет собою спектакль марионеток: приплясывая на нитках, выразители идей мучают друг друга (мучаясь и сами) пропагандой смысла жизни, пока не сформулируют для себя смысл смертив том числе чужой, в том числе насильственной