Он шел своим путем, уверенный, что найдет ответы. В тридцать шестом Пинкус и Энцман объявили, что добились партеногенетического развития кроличьей яйцеклеткидругими словами, они запустили процесс размножения без оплодотворения как такового, лишь меняя параметры окружающей яйцеклетки среды. Вскоре Пинкус сделал следующий шаг: не только добился партеногенетического развития яйцеклеток, но и успешно пересадил их в суррогатных матерей-крольчих. И снова это «непорочное зачатие», как выразилась пресса, попало в заголовки. Газеты по всей стране печатали удивительные результаты работы Пинкуса, часто с заголовками вроде «Мир без мужчин?», которые часть читающей публики, естественно, находила тревожными.
В том же тридцать шестом году Гарвард отпраздновал трехсотлетие, выпустив брошюру, в которой перечислялись величайшие научные открытия, сделанные в его стенах за три века исследований. Попала туда и работа Пинкуса. В том же году он опубликовал прорывную книгу «Яйцеклетки млекопитающих», посвятив ее своим учителямпрофессорам Крозье и Каслу. Там перечислялись достижения ученых в истории охоты на яйцеклетки:
Пфлюгер, 1863кошка; Шрён, 1863кошка и кролик; Костер, 1868человек; Славинский, 1873человек; Вагенер, 1879собака; Ван Бенеден, 1880летучая мышь; Харц, 1883мышь, хомяк, кошка; Ланге, 1896мышь; Коерт, 1898кролик и кошка; Аманн, 1899человек; Палладино, 1894, 1898человек, медведь, собака; Лэйн-Клэйпон, 19051907кролик; Феллнер, 1909человек.
Пинкус призывал коллег-биологов присоединяться к поиску восхитительных новых открытий, которые, казалось, лежали под самым носом. «Неописуемое разнообразие и богатство доступного и нетронутого еще материала вызывает острое искушение его исследовать, особенно теперь, когда начали развиваться технические возможности для обращения с ним, писал он. Подчеркиваю: только начали развиваться».
Это была интонация путешественника в начале великой экспедиции, уже предвкушавшего восторг грядущих приключений.
Каждым новым открытием, каждым дерзким заявлением, каждым обращением к научному сообществу Пинкус привлекал все больше внимания прессы. «Социальные последствия достижений доктора Пинкуса трудно охватить воображением», говорилось в передовой статье «Нью-Йорк Таймс».
Деторождение все еще во многом ассоциируется с любовью. Бóльшая часть мировой лирической поэзии посвящена ухаживанию за девушками, и бóльшая часть музыки и картин, подаренных нам величайшими художниками, выражение того же стремления, что весной заставляет траву давать ростки и сирень распускаться. Биологов, которым эти последствия вообразить проще, не смущает, что человек будет смотреть на стеклянный сосуд и говорить: «Это моя мать». Все так же будут петься серенады под гитару, все так же неохотно будут расставаться на балконе Ромео и Джульетта просто, если биологи правы, любовь будет существовать отдельно от материнства.
Газеты по всей стране расписывали открытия Пинкуса. Журнал «Тайм» критиковал ученого за сотни крольчих, принесенных в жертву только ради подсчета числа делений клеток. Когда репортеры спрашивали, чтó эта работа будет значить для людей, Пинкус отвечал, что подобные вещи его не заботят. Он имел в виду, что его задачаразвивать науку ради развития человечества, и он не собирается тормозить свои исследования из-за чьих-то страхов. Такое отношение никого не успокаивало, только увеличивало опасения по поводу Пинкуса и его работы. А вскоре он еще сильнее упал в общественном мнении.
Двадцатого марта тысяча девятьсот тридцать седьмого года журнал «Кольерс» опубликовал текст о работе Пинкуса, проиллюстрированный его снятой в необычном свете фотографией. На ней он во рту держит сигаретудым спиралью над головой. В руках у него кролик, и Пинкус смотрит на него прищурившись. У читателя могло создаться вполне понятное впечатление, что этому кролику недолго уже топтать землютем более что так оно и было. Статья начиналась так:
В гигантской биологической лабораториинесколько миллионов долларов из пятидесяти двух общей стоимости недвижимости Гарварда явно пошли на это зданиесклонился над микроскопом тридцатитрехлетний ученый. Его имя подошло бы копу из детективного романа: Грегори Пинкус. Но в том, что он видит, открываются возможности более изумительные, чем доступны воображению авторов детективов: мир, в котором женщиныдоминантая и самодостаточная сущность, поскольку они способны производить потомство без помощи мужчин.
В статье Пинкус былможет быть, не без антисемитских нотокописан как «ученый с темными пронзительными глазами, суженными до щелок», и «тяжелой шапкой черных волос». Автор статьи предупреждал: «Тогда претворится в жизнь миф о Земле амазонок. В мире, где женщины самодостаточны, ценность мужчины будет равна нулю». В тексте цитировалось чье-то критическое замечание о работе Пинкуса, сводившееся к тому, что если дети начнут производиться в пробирках, то «для женщин это будет разрушительно». Беременность не только улучшает внешний вид женщины, отмечал критик, но и укрепляет нервную систему.
Вот так вдруг Пинкус приобрел облик революционера или хуже тогоненормального.
Вскоре после статьи в «Кольерс» Гарвард известил Пинкуса: ему дадут грант еще на год для обучения в Кембриджском университете в Англии, а затемвсё. Гарвард порывал с молодым ученым. Пинкус считал, что его вышвыривают за то, что он слишком много говорил о своей работе, особенно с прессой, и потому, что его открытия многих напугали. Несомненно, что уже изгнание Крозье после прихода Конанта не предвещало ничего хорошего. Пинкус задавался вопросом, не сыграла ли роль и его религиозная принадлежность. Другим фактором могла быть его поспешность при публикации результатов, поскольку другие ученые не могли воспроизвести эксперименты, проведенные им. Наверняка имел значение и тот простой факт, что он имел дело с вопросами пола.
Пинкусу было тридцать четыре, и он уже опубликовал потрясшую основы книгу и несколько заметных исследований. Он был на пороге блестящей карьеры ученого и преподавателя в одном из богатейших и престижнейших университетов мира. И в одну секунду все это исчезло. Может быть, Пинкус пал жертвой узколобости и антисемитизмано и своего раздувшегося эго тоже.
Он пытался выкарабкаться. Он подавал заявления на работу и не получал ответов. Он организовал встречу с Альбертом Эйнштейном. Он попросил помощи у богатых и влиятельных родственников. Но он так и не нашел другого института, готового взять его на работу.
Пинкус обратился к своему бывшему однокурснику, Хадсону Хоагленду, оставившему Гарвард для работы в Университете Кларка в Вустере, штат Массачусетс, где он руководил отделением биологии из трех человек. Хоагленд был высок, худ и лыс, с точеным подбородком, носил круглые очки. Как и Пинкус, Хоагленд повсюду видел научные загадки и чувствовал, что разгадывать ихего призвание. Как-то раз, когда у его жены поднялась температура, Хоагленд поехал в аптеку купить ей аспирин. Вернулся он быстро, но его обычно рассудительная жена зло пожаловалась, что его только за смертью посылать. Хоагленд заинтересовался, не нарушил ли жар ее внутренние часы, так что он померил ей температуру, спросил, какой промежуток времени она воспринимает как минуту, дал ей аспирин и продолжал записывать ее оценки длительности минуты, пока жар падал. Когда температура нормализовалась, он построил на логарифмической бумаге график зависимости этих оценок от температурызависимость оказалась линейная. Позже он экспериментально исследовал этот вопрос у себя в лаборатории, искусственно повышая и понижая температуру испытуемых, пока не убедился, что был прав: высокая температура тела заставляет внутренние часы идти быстрее. Жена ворчала вполне оправданно.
Университет Кларка не такой престижный, как Гарвард, был тем не менее известен как одно из лучших высших учебных заведений страны, поэтому в тысяча девятьсот девятом году, к двадцатой годовщине со дня основания, туда позвали читать лекции Фрейда и Юнга. К тому же Хоагленд считал, что Пинкусу в Вустере будет хорошо. «Зная его талант, писал Хоагленд в неопубликованных мемуарах, я был возмущен, что его не перевыбрали и не повысили в Гарварде, и был убежден, справедливо или нет, что причиной этому стала академическая политика: некая доля антисемитизма, зависть некоторых людей к Пинкусу и антипатия многих коллег к Крозье и его группе». В университете Кларка для приема Пинкуса на работу не оказалось денегв основном из-за Великой депрессии, и Хоагленд взял дело в свои руки. Нью-йоркский раввин, знакомый с семьей Пинкуса, представил Хоагленда Генри Иттлсону, основателю холдинговой компании «Си-Ай-Ти», быстро выросшей в двадцатые годы двадцатого века на инвестициях в оптовую торговлю потребительскими товарами вроде автомобилей и радио. Иттлсон и еще двое спонсоров согласились два года финансировать работу Пинкуса в Кларке. В то время Хоагленд получил небольшой грант от компании «Г. Д. Сёрл и Ко» на изучение действия противосудорожных препаратов на животных, и он попросил фармацевтическую компанию перевести деньги Пинкусу, уверяя, что их имеет смысл потратить на работу гения. Хоагленд наскреб достаточно денег, чтобы дать Пинкусу работу, хотя ему все равно платили гораздо меньше, чем другим профессорам, и гораздо меньше, чем он зарабатывал в Гарварде. Бюджет на исследования тоже был куда меньше, чем он привык.
Но выбора не было. Вдобавок к сыну Джону, которому исполнилось двенадцать, у них с Лиззи теперь была двухлетняя дочка Лора. Карьера Гуди всегда стояла на первом месте, и семья следовала за ним. Пинкусы приехали в Вустер осенью тридцать восьмого года, как раз когда на Новую Англию обрушился огромный ураган, убив около восьмисот человек и разрушив десятки тысяч домов. Они вселились в большой дом Хоагленда на Даунинг-стрит, через улицу от кампуса Университета Кларка, а скоро после этогов маленькую квартирку на два квартала дальше, где поперек двора так и лежали огромные стволы деревьев, сваленных ураганом. Пинкус работал в подвале здания, где находилась лаборатория Хоагленда, неподалеку от угольного подвала. На приборах оседало столько угольной пыли, что невозможно было проводить эксперименты. Ему и другим ученым, работавшим в подвале, финансирования не хватало настолько, что экономить надо было даже на этикетках для химикатов. «Приходилось открывать крышки и нюхать содержимое, чтобы понять, что где», вспоминал Хоагленд. Пинкус вернулся к работе с гормонами, изучая, как они влияют на развитие яйцеклетки.
Но беда снова его нашла. В апреле тридцать девятого года агентство «Ассошиэйтед Пресс» рассказало, что Пинкус создал два выводка кроликов из пробирки в своей лаборатории в Вустере. «О проделанной в Кларке работе доложил Грегори Пинкус, писал репортер АП, который решительно заявил, что не планирует выяснять, можно ли создавать в пробирках человеческих детей». Но, передавая эту историю в свой нью-йоркский офис с научной конференции в Торонто, репортер упустил важное слово: «не». И миллионы американцев прочли в своих газетах и услышали по радио, что Пинкус решительно заявил: он собирается производить человеческих детей в пробирках. Две недели спустя «АП» исправило ошибку, но было поздно. Пинкус опять предстал человеком с опасными идеями.
Он работал без страховочной сетки. Он все еще надеялся найти работу в университете, все еще рассчитывал на грантовые деньги. Но скандалы вроде описанного выше этому не способствовали. Правительственные средства в последние годы все больше уходили от теоретических исследований к практическим, и Пинкус тоже поменял поле, меньше времени корпя над вопросами размножения и больше занимаясь гормонами: выясняя, как их применение может снизить стресс у солдат и повысить производительность труда рабочих. В одном из исследований Пинкус и Хоагленд давали стероид прегненолон работникам кожевенной фабрикипроверить, способствует ли он повышению интенсивности и производительности труда. Предварительные результаты были положительными. Мало-помалу Пинкус восстанавливал свою репутацию. В плодотворный для его карьеры сорок четвертый он с несколькими другими учеными организовал конференцию, посвященную гормонам. Ее назвали Лаврентийской эндокринологической конференцией (она проводилась ежегодно в отеле «Мон-Трамблан» в канадских Лаврентийских горах), Пинкус стал ее председателем и оставался им до конца своих дней.
«В общем, всех вас представляю всем», сказал он на открытии. Таким образом он одновременно указал на свое первенство и установил неформальный стиль общения. Классический Пинкус.
Преподавательских обязанностей в Кларке у Пинкуса не было, так что он мог все свое время тратить на исследования. Но в колледже к нему продолжали относиться как к пасынку, не замечая и недоплачивая.
Шел тысяча девятьсот сороковой год, Гуди и Лиззи растили двоих детей в квартирке неподалеку от университетского кампуса. Весной позвонил директор школы, где учился Джон, и сообщил, что больше не может держать мальчика в школеон на три года раньше срока закончил школьный курс и теперь должен школу покинуть. Джон сказал родителям, что готов поступить в колледж и хочет учиться в Йеле. С их благословения он подал документытолько в Йель и больше никудаи поступил. Четыреста пятьдесят долларов ежегодно (не говоря о жилье, питании и одеждеДжон все еще рос) тяжело обременили Пинкусов.
Лиззи временами раздражаласьне только экономическим положением семьи, но и тем, что ее низвели, по ее выражению, к роли «шеф-повара и мойщика бутылок». В ту эпоху воспитание детей изображалось в прессе и популярной культуре как восхитительно интересная задача, а не как бесконечный список обязанностей, повешенных на женщин. Так называемая совершенная женщина готовила, встречала гостей, ходила за покупками, работала в саду, украшала дом, была водителем, горничной, прачкой и любовницей. Считалось, что никакой жизни, кроме домашней, ей не полагается. Иногда, когда Гуди возвращался домой, Лиззи подробно рассказывала ему, какие комнаты она убрала и пропылесосила. Позже их дочь Лора будет задаваться вопросом: неужели она действительно думала, что ему не все равно, или просто хотела показать, в какое непрестанное испытание превратилась ее жизнь? Во время Второй мировой войны, когда многие женщины пошли работать, Лиззи сказала мужу, что думает, не пойти ли диктором на радио. Но никаких дальнейших шагов не предприняла.
А Гуди по-прежнему не проявлял никаких намерений искать надежную работу. Напротив, когда семья его проходила через наибольшие денежные трудности, он готовился пойти на самый большой в своей жизни риск: в сорок четвертом году они с Хоаглендом совершили неслыханный в научном сообществе шагосновали собственную лабораторию, назвав ее Вустерским фондом экспериментальной биологии. И хотя непросто было объяснить зубным врачам и операторам боулинга, что новый фонд будет исследовать гормоны, а не излечивать ужасные болезни, Хоагленд и Пинкус оказались прекрасными продавцами, и население Вустера отозвалось щедро. Особенный дар собирать деньги был у Хоагленда. Он происходил из богатой семьи и производил впечатление человека утонченного. Ученым он тоже был не последним, но с самого начала было ясно, что в их паре истинный генийПинкус, а Хоаглендорганизатор.
Начинал фонд с помещения в Вустерской больнице штата, но скоро денег набралось достаточно, чтобы нанять десяток сотрудников и купить усадьбу в двенадцать акров неподалеку от Шрусбери. Но даже тогда Пинкус сам чистил клетки животных, а Хоагленд, раздевшись по летней погоде до пояса, косил траву.
Ученых набрался целый партизанский отряд. Были среди них изгои, много было талантливых. Все они соблазнились возможностью работать самостоятельно, без давления университетских комиссий, к тому же с Пинкусом, имеющим прочную репутацию мятежника и творческого мыслителя среди тех, кому хватало ума видеть дальше параноидальных инсинуаций прессы. К пятьдесят первому году фонд насчитывал пятьдесят семь сотрудниковпо некоторым оценкам, он стал самым большим частным независимым научно-исследовательским институтом в стране. Это было беспрецедентное начинание: предприятие без каких-либо конкретных целей, кроме одной: дать ученым полную свободу исследовать и изобретать.
Год за годом Пинкус и Хоагленд тратили на работу чуть ли не каждый полученный доллар, практически ничего не откладывая про запас. Их гнала жажда работы. Любая зацепка была для них поводом организовать большое исследование, даже когда сточный колодец в здании фондарассчитанный на отходы жилого помещения, а не лабораториипереполнился и начал выливаться в подземные воды. Сдержаться Пинкус не мог. Если эксперимент выглядел перспективно, он нанимал еще ученых и оборудовал дополнительные лаборатории, чтобы развивать последние результаты, а уж потом начинал думать, как заплатить, если вообще думал. Нанятая им в начале пятидесятых секретарша вспоминала, как пришла на работу и узнала, что у нее нет ни кабинета, ни стола. Ей выдали портативную пишущую машинку, переносной стол и бочонок с гвоздями в качестве стула. «Поскольку уровень финансирования остается невысоким, писал бизнес-менеджер фонда в своем отчете попечительскому совету в пятидесятом году, резонно будет спросить, было ли мудрым и необходимым столь сильно расширять фонд». Но Пинкус, собственный кабинет устроивший в гараже, никогда не останавливался. Его интересовала наука и работа, а не долговременные бюджеты и дотации.
В те ранние годы Пинкусам приходилось скитаться по дешевым квартирам. Одиннадцатилетний мальчик, доставлявший вечернюю газету, вспоминал, что по выходным Пинкус сидел, развалившись в кресле, или дремал на диване, всегда окруженный стопками книг. Как-то раз во время проведения эксперимента с участием душевнобольных пациентов Вустерской больницы штата Пинкус с семьей полгода прожил в главном здании психиатрической лечебницыв «люксе для молодоженов», как это называли некоторые коллеги. Дочь Пинкуса Лора просыпалась, одевалась и шла в школу мимо какой-то женщины, облаченной в мешок из-под муки: эта женщина и другие пациенты навязчивыми движениями рвали бумагу и кидали ее из окон, устраивая снегопад. На вопрос, каково там жить, Лиззи сухо отвечала: «Как в сумасшедшем доме».