Сергей ШахрайКак я написал Конституцию эпохи Ельцина и Путина
Ростовчанин в Москве
С чего начать? С самого главного? В таком случае что оноэто главное? Вопрос о самом главном считаю риторическим. Начинаешь в мыслях перебирать пережитое, находишь что-то очень важное, называешь его главным, а оно каким-то непонятным образом подтягивает к себе еще два главных, за которыми уже маячит самое главное.
Поэтому начну с того, как я пришел в политику. А лучшечуть раньше: с того момента, как я приехал из Ростова-на-Дону в Москву.
Сейчас это кажется чем-то обыденным: поезжай куда хочешь, живи где хочешь. А сорок лет назад, на излете брежневского правления, переезд в столицу «с периферии», как называли всю Россию за пределами нынешней МКАД, был большой удачей и настоящим вызовом. Мало было приехать в столицунадо было еще в ней удержаться.
Мои тогдашние настроения здорово напоминали азарт дАртаньяна, который со старой шпагой и несколькими монетами в потертом кошельке отправился покорять Париж. Может, именно поэтому, когда пару лет назад меня, как одного из успешных на своем поприще людей, пригласили стать членом Ордена мушкетеров под предводительством потомка не книжного, а самого настоящего дАртаньяна, я сразу подумал: «Ну вот, круг замкнулся».
Но чтобы покорить столицу, одной шпаги мало. ДАртаньяну повезлоу него были не только три верных друга-мушкетера, но и капитан де Тревильмудрый наставник и покровитель. Таким де Тревилем для меня стал мой старший друг и учитель Давид Львович Златопольский1.
Мой де Тревиль
Как говорят, птенцов гнезда Златопольского всегда узнают по полету. Но кто такойпрофессор Златопольский? Онне просто крупнейший правовед и специалист в области советского и российского государственного права. Кавалер орденов Отечественной войны I и II степеней, Красной Звезды и многих медалей, Давид Львович Златопольский в годы Великой Отечественной войны был офицером советской военной контрразведкизнаменитого Главного управления Смерш. Работа этой легендарной организации прекрасно описана в романе Владимира Богомолова «Момент истины» («В августе сорок четвертого»), которым я зачитывался в юности.
Не раз в личных беседах Давид Львович говорил, что это, пожалуй, первое произведение, реалистично и без пафоса рассказывающее о работе офицеров-контрразведчиков. Их судьба порой зависела не только от стычек с диверсантами, но и от замысловатых лабиринтов отношений непосредственного начальства с вышестоящими штабами, а то и с Кремлем.
Давид Львович знал, о чем говорил. Но тому этапу отношений, когда я заслужил право запросто беседовать с известным ученым и моим научным руководителем, предшествовали годы.
По результатам учебы в Ростовском государственном университетекрупнейшем на юге страны учебном заведениимне предложили окончить экстерном юридический факультет и пойти на кафедру истории государства и права. Но я решил задрать планку: все-таки вершина для юного правоведа из провинции, не лишенного амбиций, это аспирантура юрфака МГУ. И я отправился в столицу.
Помнится, помимо шпаги, дАртаньян получил от отца в дорогу 15 экю и рекомендательное письмо к де Тревилю. Денег я не имел, а рекомендательное письмо было собственного изготовленияреферат об особенностях государственного устройства трех федеративных государств: СССР, Чехословакии и Югославии. Я направил его почтой на юрфак МГУ, куда затем прибыл и сам в 1978 году.
Судьбе было угодно, чтобы моя работа попалась на глаза доктору юридических наук профессору Златопольскому. Мало кто теперь поверит, но он сам отыскал меня среди претендентов в аспиранты юрфака и стал моим де Тревилем, открывшим ростовскому юноше дорогу в большую науку. Это был потрясающий пример рачительного отношения маститого ученого к решению судьбы молодого человека, который, хочется думать, не обманул ожиданий своего ментора, принимая от него поздравления на последующих этапах своей жизниаспирантура юрфака, депутатство, участие в написании Конституции новой России, вице-премьерство.
Жаль, что Давид Львович не дожил до того дня, когда мне с коллегами удалось прирастить МГУ новым факультетомсоздать Высшую школу государственного аудита, которой мне доверено руководить. Уверен, что ему, как заслуженному профессору МГУ, это было бы особенно приятно.
Но всем этим вехам еще предстояло обозначиться.
А пока автор этих строк находится под дланью своего научного руководителя Златопольского. И происходит выбор темы моей научной работы. Давид Львовичсгусток энергии. Я тоже не из индифферентных. Но вот что важноон охотно шел «на притирку». Предлагая темы, с интересом выслушивал встречные варианты. Вот что значит такт ученого. Совместно мы утвердили тему об особенностях федеративного устройства ЧССР, Югославии и СССР. Но Давид Львович имел за плечами колоссальный политико-социальный опыт. «Давай-ка, говорит, Югославию снимем. Политизированная это штука». Сказаносделано.
Тут я предложил: а почему бы не взяться за тему на стыке исследований федерализма и вытекающей отсюда специфики парламентской деятельности. Тут у меня был собственный академический интересведь в федеративном государстве роль парламента поистине уникальна. Кроме того, я учитывал, что, вступив на такую научную тропу, я заинтересую и Давида Львовича: к тому времени у него уже было выпущено несколько научных работ о корреляции федерализма и парламентаризма. В результате была сформулирована тема о влиянии федеративной природы государства на организацию деятельности высшего законодательного органа.
Как оказалось, решение это повлияло на всю мою политическую судьбу. Ведь именно знание работы парламентов привело меня в политику. Но об этомчуть позже.
А пока скажу, что попутно Давид Львович, то ли в шутку, то ли всерьез, рекомендовал мне заняться чешским языком. Оборачиваясь сейчас назад, полагаю, что скорее всерьез. Он сам был фундаментальным ученым, потому и не терпел верхоглядства. Коль скоро научная работа затрагивает Чехословакию, надо уметь читать соответствующие документы на языке оригинала. Слово такого научного руководителя, как профессор Златопольский, закон. Мне пришлось взяться за изучение чешского языка. Не сказать, что я стал разговаривать по-чешски, но юридическую терминологию освоил, и она у меня до сих пор, как говорится, в «активном пассиве».
По мере профессионального и житейского становления человеку свойственно обзаводиться некими привычками, которые отличают его от остальных коллег. Ученыене исключение. Другое дело, что одни особенности становятся поводом для подтрунивания. А другиепримером для подражания. Что касается Давида Львовича, то все знали, что студентов своих он муштрует нещадно. Но зато потом специалисты выходят исключительного качества. У него было так: прежде чем аспирант допускался к написанию основной работы, он должен был письменно подготовить и защитить устно тезисы по каждому разделу государственного права. Другими словами, надо было обнаружить познания в рамках всей отрасли. В общем, прямо по Суворову2: «тяжело в учении»
И еще одну, я бы сказал, аудиторную манеру я перенял у Давида Львовича. Этосдача «экзамена по Златопольскому». Перевернет в аудитории все столы, чтобы было видно содержимое полок, попросит удалить все пособия. И только тогда начинается экзамен. Но не такой, какой ожидают «новички». По билетам спрашивал мало. В основномустно по сопутствовавшим темам. Вот это было настоящее калибровочное отверстие, сквозь которое разрозненные сведения иных студентов спрямлялись в более или менее стройную линию правоведческих знаний.
А еще у него было удивительно трепетное отношение к русскому языку. не терпел, когда в работе аспиранта встречались слова-повторы. В этих случаях обводил их красным карандашом, выводил стрелками на поля и помечал: «Это что за верблюды?»
Именно Давид Львович научил меня, что называется, писать. То есть сокращать разрыв между идеей и ее письменным воплощением. Другими словами, оспаривать тютчевское «Мысль изреченная есть ложь».
Ну а после защиты диссертации именно он сыграл ключевую роль в том, чтобы меня оставили ассистентом кафедры. Он взял меня на выучку и муштровал так, что за три года из провинциального аспиранта сделал преподавателя. И не где-нибудь, а в МГУ.
Не лишал он меня своего благожелательного попечительства и на новом этапе. Бывало, зайдет в мою аудиторию и тактично ведет профессиональный контроль. А во время сессий нередко приглашал меня совместно принимать экзамен по своему курсу государственного права зарубежных социалистических стран.
Думаю, что не без участия Давида Львовича меня назначили руководителем студенческой практики на факультете. Он охотно поддерживал новую модель стажировки: я не только водил своих студентов в прокуратуру, суды и исполкомы, но и регулярно вывозил в соцстраны.
В наших отношениях присутствовал один деликатный момент: в отличие от Давида Львовича, на тот момент я не был членом КПСС. Он никогда не говорил со мной на эту тему. Но, похоже, внутренне с пониманием относился к моим обстоятельствам. Он знал, что я из казачества. А это многое объясняет. Несмотря на мою тогдашнюю беспартийность, он выдвинул меня руководителем созданной по моей инициативе лаборатории правовой информатики и кибернетики. Точно так же я с признательностью принимал содействие Давида Львовича в бытность мою экспертом Комитета Верховного Совета СССР по вопросам законодательства, законности и правопорядка в 1989 году.
Потом, когда политика затащила меня в свой водоворот, мы с моим де Тревилем встречались все реже, но каждый раз это было знаковое, запоминающееся событие.
Например, был в наших отношениях парадоксальный, на грани безумного гротеска, невообразимый эпизод. Шел 1992 год. Страна прильнула к телевизорам: в Конституционном суде проходил процесс по так называемому «делу КПСС». При этом мне выпала роль представителя президента, а моему научному руководителюэксперта со стороны КПСС.
И что же? Давид Львович совершенно философски к этому относился. В перерывах между заседаниями мы вполне себе мирно беседовали и на отвлеченно-академические, и на актуальные темы. Что это? Толерантность, индифферентность? Нет. Такт глубоко интеллигентного человека, способного найти объективную основу общенияправоведение. Оно, кстати, а не идеология, лежало в основе процесса по «делу КПСС», что в условиях нашей страны того времени позволило избежать ненужных эксцессов, таких, с которыми, увы, познакомились граждане некоторых страннаших бывших сателлитов.
А в 1993 году, когда президент страны поручил мне разработать проект новой Конституции, я посчитал своим долгом обратиться к Давиду Львовичу за советом. Ведь он, помимо прочего, был членом комиссии по выработке Конституции РСФСР 1978 года. И каждый раз это были актуальные, ценные рекомендации. Особенно это касалось раздела Конституции, который я сейчас для простоты назову федеральным. Да и как иначе? Теоретическое наследие на тему федеративного устройства, заложенное в трудах Златопольского, оно что, должно было пропасть втуне?
То доброжелательное внимание, с которым Давид Львович относился ко мне, не исключение, а черта его характера. Он трогательно заботился о своих бывших питомцах и коллегах. Нередко обращался с просьбой поддержать того или иного из них. Приезжал, в том числе и по этому поводу, ко мне в Белый дом, на Старую площадь. Не забуду эпизод с Вячеславом Александровичем Михайловым, за которого очень хлопотал Давид Львович. «Но ведь Михайловцековец, коммуняка», нахмурился Борис Николаевич Ельцин, узнав о моем намерении пригласить протеже Златопольского в качестве моего заместителя в Миннац, который я тогда возглавлял. Давиду Львовичу стало известно об идеологической «загогулине», выставленной главой государства на пути нашей кадровой комбинации. Помню, как он пытливо выжидал: как я в итоге поступлю? Что возьмет верхкорпоративное товарищество, где профессионализм всегда выше идеологии, или желание избежать гнева президента?
Я повторно пошел к Ельцину с вопросом о Михайлове. Объяснил, что такими опытными кадрами, как бывший завотделом ЦК КПСС по межнациональным отношениям, да еще профессиональный историк и доктор наук, грех разбрасываться.
Буржуазные спецы, говорю, Борис Николаевич. Нам нужны буржуазные спецы.
Какие еще буржуазные спецы?
Ну, помните, вождь мирового пролетариата товарищ Ленин в свое время учил, что молодой Советской России, чтобы не пропасть, надо использовать опыт буржуазных спецов. А нашей новой России теперь, наоборот, комспецы нужны.
Так и стал Вячеслав Александрович со мной работать. А через несколько лет даже заменил меня на посту министра по делам национальностей. В общем, до сих пор испытываю удовлетворение, что не обманул тогда ожиданий своего учителя Давида Львовича.
Я точно знаю, что мой де Тревиль не был слишком доволен, когда я бросил науку и ушел в политику. Но теперь, глядя с небес, он, наверное, стал меньше беспокоиться о своем питомце: я не просто снова работаю в нашем университете, но даже построил высотку МГУ в самом центре Китая. Но об этой историичуть позже.
Как теоретик парламентаризма пошел в политику
Итак, как я попал в политику?
Хотелось бы красиво рассказать, что я с пеленок готовил себя к этому поприщу. Увы и ах, не было такого. Кто бы мне сказал, что я решу когда-нибудь пойти в депутаты. Да вы что? Где я, а где эти «слуги народа». Хотя, если задуматься, для меня принять это решение было, наверное, намного проще и легче, чем для многих других. Почему? Причин было множество.
Как я уже говорил, депутатская деятельностьэто мой научный и учебный интерес, точнеепреподавательский. С конца 1970-х я занимался парламентами в зарубежных федеративных государствах, исследовал принципы, на которых базируется их создание и функционирование, организация их деятельности. Поскольку речь шла о федерациях, то пришлось глубоко погружаться во все, что связано с федерализмом, федеративным устройством и национальным вопросом. Но до какого-то момента это был чисто научный интерес. А вот когда в стране настали новые времена, когда все закрутилось и стало стремительно меняться, когда начались парламентские реформы, я не мог спокойно смотреть, что происходит.
Когда Михаил Горбачёв в 1985 году начал свою «перестройку», я был кандидатом юридических наук и самым молодым ассистентом кафедры государственного права и советского строительства юридического факультета МГУ. А в 1987 году я уже возглавлял первую в СССР лабораторию правовой информатики и кибернетики. Тогда это был просто передний край науки. Все эти горбачёвские реформы как будто открыли окно в душной комнате. Было столько надежд и ожиданий! Так хотелось свободы, интересных дел, карьерного ростатолько чтобы с пользой для общества.
Сейчас мало кто помнит, но при Горбачёве впервые начались прямые трансляции заседаний Съезда народных депутатов СССР по телевидению. Для тех времен это была неслыханная открытость: буквально вся страна две недели не отрывалась от экранов. Это было круче, чем сериалы! Такие яркие ораторы! Так бесстрашно доказывали свою позицию, спорили с самим Горбачёвым! Я тоже смотрел эти дебаты. Но вот если по вопросу «Кто виноват?» у выступающих всё было довольно логично, то, когда начинались рассуждения на тему «Что делать?», юрист-ученый во мне просто хватался за голову.
Господа-товарищи, что вы творите? Так не делается. Не изобретайте паровоз! Хотелось кричать и стучать кулаком по столу. Прямо как в сказе о Левше Николая Лескова: ну скажите же, наконец, государю, что «у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся».
Правда, в первоисточнике умелец Левша после этих слов перекрестился и умер; государю так никто ничего и не сказал, и «чистка кирпичом всё продолжалась до самой Крымской кампании», в коей Россия потерпела поражение. А вот я сдаваться не собирался. Но надо было не просто размахивать руками и стучать кулаком по столу. Это горю не поможет. Надо, чтобы тебя услышали. И тогда я начал писать какие-то запискиблаго среди моих коллег и знакомых были и депутаты, и активные политики.