Добржинский, считавший свою участь предрешенной, вряд ли ожидал такого поворота дела. Сам далеко не новичок в разведке, имевший на личном счету десятки вербовок агентов, он находился в сомнениях. Но когда обещания Артузова подтвердил Дзержинский, что «после проведения следствия и установления полной картины деятельности резидентуры все агенты, являющиеся польскими гражданами, будут высланы за пределы РСФСР», Добржинский заговорил.
Свое честное слово Дзержинский с Артузовым сдержали. Именно это предопределило отношение Игнатия к советской спецслужбе и его будущую судьбу: он стал ее союзником. Первое задание, которое ему предстояло выполнить, было связано с ликвидацией второй польской резидентуры, действовавшей в Петрограде. Ее резидент Виктор Стацкевич, работавший на центральной военной радиостанции и использовавший ее для связи со 2-м отделом польского Генштаба, насколько знал Добржинский, тяготился сотрудничеством с «двуйкой» и сочувствовал большевикам. Перед чекистами открылась еще одна уникальная возможность и эту агентурную сеть взять под свой оперативный контроль.
По согласованию с Дзержинским Артузов вместе с Доб-ржинским выехали в Петроград. Там Игнатий провел подготовительную беседу со Стацкевичем, в результате которой тот сам пришел в номер гостиницы, где остановился Артузов.
В разговоре с Артузовым Стацкевич сообщил известные ему сведения о резидентуре и выразил согласие сотрудничать с ВЧК. Таким образом, к концу июля 1920 года польская разведывательная сеть в России перестала существовать, а в жизни и судьбе Игнатия Добржинского наступил новый и важный этап.
По ходатайству Артузова он был зачислен в состав опергруппы как сотрудник для особых поручений О О ВЧК. В целях конспирации и собственной безопасности Игнатий взял себе фамилию Сосновский и до конца жизни носил ее. В августе вместе со Стацкевичем и Артузовым он выехал на Западный фронт и приступил к выполнению очередного задания, на этот раз связанного с проникновением в нелегальные структуры «Польской организации войсковой»подпольной военной организации, созданной во время Первой мировой войны в целях борьбы за освобождение польских территорий из-под российского владычества.
К тому времени обстановка на фронте серьезно осложнилась. Правительство Пилсудского, опираясь на поддержку белогвардейцев и политических кругов Великобритании и Франции, предприняло очередную попытку свергнуть власть большевиков. Против Красной армии были брошены все резервы. Ее тяжелое положение на фронте осложнялось разведывательно-повстанческой деятельностью ПОВ. В связи с этим Сосновский и Стацкевич вынуждены были приступить к выполнению задания немедленно. Они пошли по кратчайшему и весьма рискованному путиискать себе помощников среди актива организации.
Опытный оперативник и тонкий психолог, Игнатий знал, как подобрать ключ к сердцу человека, пусть даже противнику, к пленным членам ПОВ. Не только яркий дар убеждения, но и собственный пример стал весомым аргументом для ряда из них. После нескольких дней активных бесед на сторону чекистов перешли сначала два, а затем еще три человека. Опираясь на эту группу, Сосновский приступил к реализации оперативного замысла по проникновению в нелегальные структуры ПОВ.
Возможно, где-то удача, а скорее всего, профессиональный опыт и знание изнутри особенностей работы польской спецслужбы вывели группу Сосновского на одно из ключевых звеньев нелегальной сети ПОВ, так называемую боевку. По заданию польской разведки ее агенты-боевики готовили террористический акт против командующего Западным фронтом М. Тухачевского. Благодаря помощи Юны Пшепилинской, которую привлек к сотрудничеству Игнатий (впоследствии она стала его женой), особисты своевременно получили информацию о ходе подготовки покушения и сумели его предотвратить.
С помощью других помощников из числа членов ПОВ Сосновскому и Стацкевичу удалось выявить еще ряд польских агентов и диверсантов. В процессе последующей разъяснительной работы с ними, проводившейся Артузовым и Сосновским, некоторые из них «идейно разоружились» и перешли на сторону советской власти. Такой поворот в операции подтолкнул контрразведчиков к новому и неординарному ходу. По согласованию с руководством ВЧК Артузов с помощью Сосновского решил нанести еще один мощный, на этот раз пропагандистский, удар не только по польской разведке, но и по армии.
В первых числах октября 1920 года над окопами польской армии несколько дней кружил старенький «фарман». Из него на головы солдат и офицеров вместо бомб сыпались тысячи листовок. Это было «Открытое письмо к товарищам по работе в ПОВофицерам и солдатам польской армии, также студентамтоварищам по университету от Игнатия Добржинского».
В нем Добржинский писал:
«Еще минуту назад я находился на вашей стороне, вместе с вами я был обманут словами «Родина», «независимость», «свобода и счастье народа», лозунгами, содержание которых было и есть «капиталистические прибыли за счет трудящихся масс», «ложь», «темнота и нищета». Я имею право и обязанность немедленно после свободного и решительного перехода на сторону революционной борьбы сообщить вам и широким кругам, позорно обманутому и проданному собственной буржуазией нашему народу о своем поступке. Вместе со мной открыто и добровольно отказались от работы против революции все мои идейные сотрудники, присланные в Россию из Польши. Большинство из них уже крепко стоят вместе со мною в рядах Революции».
Сегодня обращение Игнатия Игнатьевича, возможно, кому-то покажется наивным, а у кого-то вызовет саркастическую улыбку. Но тогда, в бурные двадцатые, когда Европа бредила социалистическими идеями и сотрясалась от революций, его слова не были пустым звуком. Они оказалось опаснее бомб и отозвались эхом грандиозного обвала польской разведывательной сети. Десятки агентов ИОВ добровольно отказались от проведения подрывной деятельности против советской власти. Ряд из них, Пшепилинская, Роллер, Гурский, Стецкевич и другие, перешли на службу в ВЧК.
Обращение Добржинского вызвало оглушительный скандал и жаркие дебаты в польском сейме. Отдельные депутаты обвиняли руководство 2-го отдела Генштаба «в измене польской центральной разведки в Москве» и призывали к ликвидации ПОВ «как вредной для польского государства организации, члены которой предают Польшу».
Мало того что польская разведка осталась без своих «глаз» и «ушей»двух резидентур в Петрограде и Москве, она в результате операции АртузоваДобржинского теряла одного за другим агентов, действовавших в прифронтовой полосе. Ярость руководства 2-го отдела Генштаба не знала предела. По всем оперативным канала прошел приказпри встрече с Добржинским-Сосновским «ликвидировать его немедленно и любыми средствами». С этой целью в Москву был направлен агент-боевик Борейко, но он был перехвачен в пути чекистами и арестован.
Угроза для Игнатия исходила не только от своих прошлых, но и новых коллег. Об этом он не знал и вряд ли догадывался. До поры до времени «честное слово» председателя ВЧК Дзержинского хранило его от необоснованных и надуманных подозрений. Дони имелись, и имелись у весьма высокопоставленного чекиста, каковым являлся начальник Особого отдела Западного фронта Филипп Медведь.
В одном из докладов руководству ВЧК он делился своими подозрениями в отношении Сосновского. В частности, в ноябре 1920 года в личном письме Дзержинскому Медведь писал:
«От товарищей, приезжающих из Москвы, узнаю, что непосредственным помощником товарища Артузова является Добржинский, что Витковскийначальник спецотделения Я знаю, что тов. Артузов им безгранично верит, что хорошо для частных, личных отношений, но когда их посвящают во все тайны работы, когда отработают в самом сердце 00 ВЧК, то это может иметь самые плохие последствия для нас»
«Сигнал» Медведя тогда остался без внимания, еще не наступили времена всеобщей шпиономании.
По возвращении с Западного фронта Игнатия Игнатьевича официально зачислили в штат О О ВЧК. На новой должности в полной мере раскрылся его талант непревзойденного агенту-риста и мастера тонких оперативных комбинаций. Ему поручили работу на участке борьбы с белогвардейским подпольем, действовавшим в западных областях страны. И он блестяще с ней справился. За счет личных вербовок ценной агентуры ему удалось не только раскрыть подпольную сеть так называемого Западного областного комитета, действовавшую в Гомеле, но и перевербовать одного из руководителей «комитета»Опер-пута. Впоследствии он и Сосновский сыграли важную роль в известной контрразведывательной операции, получившей кодовое название «Трест».
Начата она была в ноябре 1921 года и завершилась в апреле 1927 года. В ходе нее отечественной спецслужбе удалось проникнуть в большинство антисоветских организаций, действовавших в Европе, и поставить под свой контроль деятельность разведок таких стран, как Финляндия, Польша, Латвия, Франция и Великобритания. От имени умело легендированной Лубянкой нелегальной организации «Монархическое объединение Центральной России» (МОЦР) ихрегулярно снабжали стратегической дезинформацией в выгодном для советского руководства свете.
Другим важным итогом операции «Трест» стало то, что в течение почти шести лет чекистам удавалось сдерживать террористическую и диверсионную деятельность боевых групп лидеров Белого движения П. Врангеля, А. Кутепова, Е. Миллера. Все эти годы они жили надеждой на скорый повстанческий взрыв внутри России и находились в плену иллюзий, порожденных докладами руководителей МОЦР о мощи организации и ее готовности к восстанию.
Эти и другие успехи Сосновского были по достоинству оценены руководством ОО ВЧК. Осенью 1921 года Артузов представил Дзержинскому рапорт, в котором ходатайствовал о его награждении орденом Красного Знамени. Тот поддержал предложение. В конце 1921 года вышел приказ Революционного военного совета (РВС) республики о награждении Игнатия Игнатьевича Сосновского этим орденом. Спустя три года, в 1924 году, по решению коллегии ОГПУ он был отмечен высшим профессиональным отличиемнагрудным знаком «Почетный работник ВЧКГПУ». Прошло еще два года, и «за беспощадную борьбу с контрреволюцией» ему вручили именное боевое оружиемаузер.
Также успешно складывалась и служебная карьера Игнатия Игнатьевича. В мае 1921 года его назначили на должность помощника начальника отделения вновь созданного контрразведывательного отдела в составе Секретно-оперативного управления ГПУ, в задачу которого входила борьба со шпионажем. Через год он стал его начальником.
В 1929 году Сосновскому поручили возглавить контрразведку в полномочном представительстве Белорусского военного округа, а позже в Центрально-Черноземной области.
С 1934 года он работал на ответственных должностях в центральном аппарате в Москве, а потом в Саратове.
На всех этих участках Игнатия Игнатьевича отличали высокий профессионализм в работе и уважительное отношение к соратникам. Об этом свидетельствовали его оперативно-служебные характеристики. В них отмечалось, что Сосновский«образцовый оперативник и серьезный руководитель Прекрасно знает работу с агентурой, особенно по линии шпионажа Политически развит и по личным качествам весьма способный Хороший товарищ и примерный большевик».
Шли годы. Старая гвардия революционеров постепенно уступала место молодым и не сомневающимся в слове Вождя аппаратчикам. Над страной поднималась мрачная тень большого террора. Прежние заслуги уже ничего не стоило на весах новых советских вождей. Расчищая дорогу к «сияющим вершинам коммунизма» от несогласных и сомневающихся, они взялись за косу массовых репрессий. Всеобщий страх и подозрительность поселились в каждом доме и каждой семье. Прошлое било по творцам революции.
Активная работа Сосновского в далеком 1920 году против ПОВ «стараниями» руководства польской секции Коминтерна теперь обернулась против него самого. Репрессии, начавшиеся в их среде, они связывали с деятельностью Сосновского, «умело замаскировавшегося агента Пилсудского, пробравшегося в органы госбезопасности для исполнения разведзаданий», и «сигнализировали» об этом в партийные и другие советские инстанции.
По мере того как ширился круг арестованных поляков-коминтерновцев, все больше подобных заявлений на Игнатия Игнатьевича поступало руководству НКВД. В то время и в той ситуации, которая сложилась к концу 1936 года, когда в органах госбезопасности безжалостно «били своих, чтобы чужие боялись», судьба Сосновского была предрешена.
«Верный сталинский нарком» Николай Ежов «каленым железом выжигал измену» и в первую очередь среди чекистов. Его усилиями и усилиями услужливых подручных множились «заговоры» различных подпольных организаций: «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», «Московского центра», «Ленинградского центра», «Правотроцкистского блока» и других. «Польский заговор» вполне укладывался в схему очередного «заговора», родившегося в воспаленном мозгу Ежова.
В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовскому краю комиссар государственной безопасности 3 ранга И. Сосновский был арестован на рабочем месте. Ему предъявили стандартное обвинение в шпионаже в пользу польской разведки. Вслед за ним в тюремные камеры отправились и другие видные соратники-чекисты: его супруга, ответственный сотрудник центрального аппарата Главного управления государственной безопасности Ю. Пшепилинская, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. Пиляр, бывший руководитель контрразведывательного отдела ОГПУ Я. Ольский.
В течение трех месяцев следователь Фельдман «гуманными способами» пытался склонить Сосновского к «признательным показаниям». Тот все отрицал, и тогда терпение наверху лопнуло. Сосновский вписывался, как нельзя кстати, еще в один «заговор»«заговор» некогда «верного сталинского наркома» НКВД Г. Ягоды, арестованного 28 марта 1937 года по обвинению в участии в «правотроцкистком блоке и подготовке террористического акта против тов. Сталина».
С того дня время бесед с Игнатием Игнатьевичем закончилось. За него взялись костоломы Ежоваследователи Минаев и Радин. Жестокие побои, после которых его на руках приносили в камеру, лишение сна и изматывающие, продолжавшиеся по нескольку суток непрерывные допросы превратили некогда пышущего здоровьем красавца мужчину в дряхлого старика.
Полтора месяца он стойко держался и отрицал нелепые обвинения в участии «в разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения «Польской организации войсковой». Но показания других арестованных не оставляли ему выбора. Продолжать и дальше терпеть невыносимые муки, которые ему причиняли следователи-садисты, было выше человеческих сил. В мае 1937 года Сосновский «заговорил». Пытки отменили. Это была последняя «милость» палачей. 15 ноября 1937 года по решению коллегии НКВД СССР Игнатий Сосновский был расстрелян.
Что он чувствовал в те последние мгновения своей земной жизни? Облегчение? Горечь? Сожаление? Или выжженную пустоту в душе? Об этом нам не суждено знать. Был ли ошибочным тот его шаг в далеком двадцатом году, когда он принял «честное слово» Дзержинского как пропуск в новую, тогда представлявшуюся очень многим будущую счастливую жизнь? Одно можно суверенностью сказать: советская власть 1937 года совершенно не походила на ту, ради которой поручик польской армии отказался от родины, фамилии и своего прошлого. Сделал он это с надеждой на будущее, в котором, как ему казалось, «честное слово» будет иметь туже цену, что и при Дзержинском.
Спустя 20 лет, в 1958 году, честное имя Игнатия Сосновского было восстановлено. Его посмертно реабилитировали.
Прыжок самурая
Снежная, с трескучими морозами зима 1941 года недолго продержалась в Маньчжурии. В конце февраля подули теплые ветры со стороны Южно-Китайского моря и принесли с собой раннюю оттепель. Небо очистилось от свинцовых туч, и под лучами солнца из-под снежных шапок проклюнулись рыжими макушками маньчжурские сопки.
К середине марта о зиме напоминали лишь съежившиеся серые клочки снега в глубоких распадках сопок. Весна заявляла о себе с каждым днем все более властно и торопила приход лета.
Прошло еще несколько недель. Южные склоны сопок заполыхали нежно-голубым пламенем фанфына-лазурника. Пригороды Харбина, расположенные ниже по течению реки Сунгари, окутались бело-розовым туманом цветущей вишни, сирени и напоминали один огромный сад.
Этот бурный приход весны мало радовал русских и китайцев, разделенных скованным ледяным панцирем Амуром. С наступлением дня лед начинал угрожающе потрескивать. В верховьях реки зарождался грозный гул и словно предвестник будущих великих потрясений наполнял сердца людей предчувствием большой беды. Свыше тридцати советских дивизий, глубоко зарывшись в землю и ощетинившись мрачными глазницами амбразур дотов, со дня на день ждали изготовившегося к внезапному прыжку на Дальний Восток «японского самурая».