В свое время либертарианская верхушка Великобритании выбрала на тот момент меньшее из двух золдеиндустриализацию с тем чтобы вдохнуть новую жизнь в финансово-экономические мехи страны. Получилось: Лондонпризнанный финансовый центр мира, процветают банки, цены на недвижимость зашкаливают. Но как говорят: «Что положено попу, не положено дьяку». Нас банки и недвижимость не только вытянут, но, более того, затянут в омут политической и экономической дистрофии.
Между тем размеры нашей страны, ее ресурсы, демографические проблемы ставят перед нами задачу сохранения и развития научно-технической самодостаточности. Мы должны уметь сами производить все необходимое. В материальном производствекак, впрочем, и во многих других вопросахмы должны минимально зависеть от внешнего мира, и в то же время этот внешний мир должен максимально зависеть от нас.
Но пока экономический блок нашей верхушки идет диаметрально противоположным путем. У наших либералов Тэтчер не выходит из головы в буквальном смысле. Если перефразировать Маркса, который, в свою очередь, дополнил соответствующую фразу Гегеля, то можно определенно констатировать: тэтчеризм повторяется дваждыпервый раз в виде трагедии, второйв виде фарса.
Нурали Латыпов, кандидат философских наук
Глава 1Провинциальное детство
Грэнтем, 19251943
Мое первое детское воспоминаниедвижение. В солнечный день мою детскую коляску везли по направлению к городскому парку, и по пути я познакомилась с грэнтемской суетой. Это событие сохранилось в моей памяти как волнующая пестрая мешанина машин, людей и оглушительного шумаи все же, как ни парадоксально, это приятное воспоминание. Мне, должно быть, понравилось это первое, полуосознанное погружение во внешний мир.
Многие из нас, вероятно, помнят свои ранние годы нечетко, как бы в тумане. Мне тоже вспоминается идиллический туман, в котором солнце всегда светило сквозь листья лаймового дерева и его свет падал в нашу гостиную на чье-нибудь лицолицо моей матери, сестры, служащих магазинавсегда кто-нибудь был рядом со мной, чтобы обнять меня или побаловать сладостями. Согласно семейной истории, я была очень спокойным ребенком, во что моим политическим оппонентам, возможно, трудно поверить. Но родилась я в неспокойной семье.
Четыре поколения семьи Робертс были сапожниками в Нортэмптоншире, в то время крупном центре обувной промышленности. Мой отец хотел стать учителем, но был вынужден бросить школу в 13 лет, поскольку его семья не могла обеспечить его дальнейшее обучение. Вместо этого он начал работать в Аунделе, одной из лучших частных школ. Годы спустя, когда я отвечала на вопросы в Палате общин, Эрик Хеффер, член парламента от лейбористов левого крыла и мой постоянный оппонент в прениях, попытался использовать свое рабочее происхождение, упомянув, что его отец был плотником в Аунделе. Он был сражен, когда я ответила ему, что мой отец работал там же в продуктовом магазине.
Отец сменил много мест, по большей части в торговле бакалеей, пока в 1913 году ему не предложили пост управляющего бакалейным магазином в Грэнтеме. Позднее он рассказывал, что из четырнадцати шиллингов, что ему платили в неделю, двенадцать он отдавал за квартиру и стол, один откладывал и лишь потом тратил оставшийся шиллинг. Год спустя разразилась Первая мировая война. Мой отец, глубоко патриотичный человек, пытался поступить на военную службу шесть раз, но каждый раз отвергался по медицинским показаниям. Его младший брат Эдвард был принят на службу и в 1917 году погиб в военных действиях при Салониках. Немногие британские семьи избежали такой же тяжелой утраты, и День Памяти после войны по всей стране соблюдался чрезвычайно строго.
Четыре года спустя после приезда в Грэнтем мой отец познакомился с моей матерью, Беатрис Этель Стивенсон. Произошло это в методистской церкви. Мама зарабатывала тем, что шила на заказ. Они поженились в той же церкви в мае 1917 года, и моя сестра Мюриел родилась в 1921 году.
Моя мать была так же бережлива, как и отец, и к 1919 году родители смогли купить в кредит свой собственный магазин на улице Норт Парэйд. Мы жили в квартире над магазином. В 1923 году отец открыл второй магазин на Хантингтауэр Роуднапротив начальной школы, в которую я позже пошла учиться. 13 октября 1925 года я родилась в доме на Норт Парэйд.
В том же году отец еще больше расширил бизнес, заняв два соседних здания на Норт Парэйд. Наш магазин и дом располагались на оживленном перекрестке, и главная железнодорожная линияГрэнтем был важным транспортным узломбыла всего в сотне ярдов от нас. Мы могли бы сверять часы по проносившемуся мимо «Летающему шотландцу». Я очень сожалела, что у нас не было сада. Лишь в конце Второй мировой войны отец купил дом с большим садом чуть дальше по Норт Парэйд, о котором наша семья мечтала несколько лет.
Жизнь «над магазином» не просто фраза. Те, кто так жил, знают, что это совершенно особое дело. Прежде всего ты всегда на службе. Люди могли постучать в дверь фактически в любое время дня и ночи или в выходной, если у них закончились бекон, сахар, масло или яйца. Все в семье знали, что мы живем на доход от покупателей, было бессмысленно жаловатьсяи никто не жаловался. Заказы клиентов были превыше всего. Обычно обслуживали покупателей мой отец и его служащиена Норт Парэйд их работало трое и еще один в магазине на Хантингтауэр Роуд, но иногда это делала моя мать, и тогда она брала с собой Мюриел и меня. Поэтому Мюриел и я знали многих людей из нашего города.
Конечно же, из-за магазина мы не могли позволить себе длинный семейный отпуск. Обычно мы ездили на местный морской курорт Скегнесс. Но отец и мать вынуждены были отдыхать порознь. Отец раз в год брал неделю отпуска, чтобы в Скегнессе принять участие в турнире по боулингуего любимой игре. Живя над магазином, дети гораздо больше общаются со своими родителями, нежели в других жизненных ситуациях. Я видела моего отца за завтраком, обедом, вечерним чаем и ужином. У нас было гораздо больше времени для общения, чем в других семьях, за что я всегда была благодарна моему родителю.
Отец был профессиональным бакалейщиком и всегда стремился поставлять товары наилучшего качества, и даже по самому магазину это было видно. За прилавком стояли три ряда ящиков со специями, сделанных из роскошного красного дерева и украшенных блестящими бронзовыми ручками, а над ними возвышались большие черные лакированные жестяные банки с чаем. Одним из заданий, которое я иногда выполняла, было отвешивать чай, сахар и печенье, доставая их из мешков и коробок, в которых они прибывали, в пакеты по 1 и 2 фунта. В прохладной задней комнате, которую мы называли «старая пекарня», висели куски бекона, из которых нужно было вырезать кости и затем порезать на тонкие кусочки. Чудесные ароматы специй, кофе и копченой ветчины разносились по всему дому.
Я родилась в доме практичном, серьезном и чрезвычайно религиозном. Отец и мать были оба стойкими методистами. Отец был востребован как непрофессиональный проповедник в Грэнтеме и его округе. Он был ярким оратором, чьи проповеди были интеллектуально насыщенны. Но он был поражен, когда я спросила его, почему он говорит «проповедническим голосом» в таких случаях. Я не думаю, что он сам это осознавал. Это было бессознательное почитание библейского послания, и потому его речь совершенно отличалась от прозаических интонаций, используемых в деловых и бытовых ситуациях.
Наша жизнь вертелась вокруг методизма. По воскресеньям мы ходили на церковную службу в 11 утра, но перед этим я обычно посещала утреннюю воскресную школу. Занятия проводились и после полудня, и позднее. Примерно с 12 лет я играла на пианино, аккомпанируя гимны для маленьких детей. Тогда мои родители посещали еще и вечернюю воскресную службу.
Несколько раз, помню, я пыталась увильнуть от церкви. Но когда я сказала отцу, что мои друзья идут гулять на улицу вместо церкви и что я хотела бы пойти с ними, отец ответил: «Никогда не делай ничего просто потому, что другие это делают». Это было одним из любимых его выражений, которое я не раз слышала, когда изъявляла желание научиться танцевать или просто пойти в кино. Что бы я тогда ни чувствовала, эта фраза моего отца сослужила мне большую службу.
Чувство долга у моего отца, однако, всегда имело и свою мягкую сторону. Это нельзя сказать про всех. Жизнь бедных людей перед Второй мировой войной была очень трудной, и немногим проще было тем, кто усердно трудился, откладывая на черный день и достигая сомнительного благополучия. Люди жили как на острие ножа и боялись, что если вдруг что-нибудь с ними случится или если они станут чуть меньше экономить и трудиться, то столкнутся с долгами и нищетой. Эта шаткость часто делала в общем-то хороших людей жесткими и суровыми. Я помню разговор отца с прихожанином о «расточительном сыне» друга, который, растратив сбережения родителей, остался с семьей без гроша и явился к ним за помощью. Прихожанин был убежден: парень никчемный, толку из него не выйдет и ему нужно указать на дверь. Ответ моего отца до сих пор жив в моей памяти. «Нет, сказал он, сын остается сыном, и его нужно встретить со всей любовью и теплотой, когда ему нужна помощь. Что бы ни случилось, у тебя всегда должна быть возможность вернуться домой».
Как очевидно, мой отец был человеком твердых принципов. «Твой отец всегда стоит на своем», говорила моя мать, но он не верил, что нужно применять эти принципы так, чтобы сделать несчастной жизнь кого-то еще. Он демонстрировал это в своей работе в качестве члена местного совета и позднее альдермена, решая наболевший вопрос, что можно делать в воскресенье. В те дни в Грэнтеме и других местах кинотеатры по воскресеньям были закрыты, но во время войныпринимая скорее прагматичное, нежели догматичное решениеон поддерживал воскресное кино, потому что это давало военнослужащим, пребывавшим в черте города, место для тихого, созерцательного отдохновения. В то же время он твердо (хотя в итоге безуспешно) протествовал против открытия парков для различных игр, которые, как ему казалось, разрушат мир и покой людей. Он хотел сохранить воскресенье как особый день, но был гибок к тому, как это должно быть сделано. Что касается меня, я не была убеждена, даже ребенком, в необходимости таких ограничений, но сейчас я способна оценить способность этого принципиального человека уступить, когда того требовали обстоятельства.
Эта стойкость, определявшая приверженность собственным убеждениям, даже если другие не согласны или ты стал непопулярным, была привита мне с ранних лет. В 1936 году, когда мне было одиннадцать, мне подарили специальное издание «Ежегодника Бибби». Джозеф Бибби был ливерпульским производителем пищевых продуктов, который использовал часть своего значительного, им самим заработанного состояния на издание религиозного журнала, представлявшего собой странное сочетание жизненных уроков, доморощенной философии и религии, а также содержал красивые репродукции великих произведений живописи. Я была слишком мала, чтобы знать, что лежащий в основе подход был теософистским, но ежегодник был одной из самых главных моих драгоценностей. Прежде всего он научил меня стихам, которые я до сих пор использую в импровизированных речах, поскольку они олицетворяют для меня столь многое из того, чему меня научили.
Один корабль плывет на юг, другойна север
Под силой переменчивого ветра.
Лишь паруса твои, не ветер вовсе,
Определяют путь, куда тебе идти.
Элла Уилер Уилкокс
Или это:
Великие люди высоты свои
Достигли не тем, что взлетали,
А тем, что упорно трудились в ночи,
Пока компаньоны их спали.
Генри Вордсворт Лонгфелло
Было ли это раннее знакомство с «Ежегодником Бибби» или просто природная склонность, но я была очарована поэзией. В 10 лет я стала гордым обладателем награды «Грэнтем Айстедвод» за чтение стихов. (Я прочла «Залитые лунным светом яблоки» Джона Дринквотера и «Путешественников» Уолтера де ля Мэр.) Вскоре после этого, когда я постучала в дверь, чтобы забрать заказ на продукты, человек, знавший, как много поэзия для меня значит, подарил мне издание Мильтона: с тех пор я бережно хранила эту книгу. В первые годы войны, как участник концертов, организуемых в близлежащих поселках, я читала стихи из Оксфордского сборника английской поэзииеще одна книга, с которой я и сегодня надолго не расстаюсь. Методизм сам по себе, конечно, представляет прекрасные образцы религиозной поэзиигимны Джона Уэсли.
Религиозная жизнь в Грэнтеме была очень активной и, задолго до христианского экуменизма, очень соревновательной. У нас было три методистских часовни, англиканская церковь Святого Вульфрама (согласно местной легенде, шестая по высоте колокольня в Англии) и римская католическая церковь прямо напротив нашего дома. С точки зрения ребенка, католикам жилось веселее всех. Я завидовала юным католичкам, готовившимся к первому причастию, одетым в белые, украшенные ленточками платья и несущим корзинки цветов. Методисты одевались значительно проще, и, если бы я надела платье с лентами, старый прихожанин покачал бы головой и предостерег: «Первый шаг к Риму!»
Однако даже без ленточек методизм был далек от строгости. В нем большое значение придается социальному аспекту религии и музыке, что давало мне много возможностей наслаждаться жизнью, даже если это выглядело довольно торжественно. Наши друзья из церкви часто приходили к нам на ужин воскресным вечером или мы навещали их. Мне всегда нравились разговоры взрослых, которые не ограничивались религией или событиями в Грэнтеме, а касались и национальной, и международной политики. И одним из последствий сдержанности методизма было то, что методисты были склонны уделять больше времени и внимания еде. «Держать хороший стол» было расхожей фразой, и многие общественные события включали в программу званый чай или ужин; не были исключением и церковные мероприятия.
Больше всего, признаюсь, мне нравилась музыкальная сторона методизма. Мы пели специальные гимны по случаю годовщины воскресной школы. Я всегда с нетерпением ждала рождественского богослужения в женской школе «Кестивен и Грэнтем» и даже многодневных репетиций, ему предшествующих. В нашей церкви был великолепный хор. Каждый год мы исполняли ораторию: «Мессию» Генделя, «Творение» Гайдна или «Илию» Мендельссона. Мы приглашали профессиональных певцов из Лондона исполнять наиболее сложные сольные партии. Но наибольшее впечатление на меня производило скрытое богатство музыкального таланта, поддерживаемое серьезным обучением и практикой. Моя семья также принадлежала к музыкальному обществу, и три или четыре раза в год организовывались концерты камерной музыки.
Мы были музыкальной семьей. С пяти лет я обучалась игре на фортепиано, моя мать тоже играла. На самом деле я оказалась довольно одаренной, и мне повезло найти отличных учителей и завоевать несколько призов на местных музыкальных фестивалях. Фортепиано, на котором я обучалась, сделал мой двоюродный дедушка Джон Робертс, живший в Нортэмптоне. Он же делал и церковные органы. Когда мне было десять, я навестила его и была потрясена тем, что он позволил мне поиграть на одном из двух органов, которые он строил в здании, похожем на глухой амбар, в своем саду. К сожалению, в шестнадцать лет я решила прекратить обучение музыке из-за нехватки времения тогда готовилась к поступлению в университет, и я до сих пор жалею, что никогда не вернулась к музыке. В детстве же, однако, я играла дома на фортепиано, когда мой отец (обладатель хорошего баса) и мать (контральто) и иногда друзья семьи пели старые любимые песни«Священный город», «Потерянный аккорд», арии Гилберта и Салливана и пр.
Моим сильнейшим впечатлением в ранние годы было, должно быть, посещение Лондона в двенадцатилетнем возрасте. В сопровождении друга моей матери я прибыла на поезде на станцию Кингс Кросс, где меня встретили реверенд Скиннер и его жена, друзья нашей семьи, которые должны были обо мне позаботиться. Лондон меня ошеломил: станция Кингс Кросс сама по себе была гигантской суматошной пещерой, остальной город был ослепительной торговой столицей империи. Впервые в жизни я увидела людей из других стран, некоторыхв национальных костюмах Индии и Африки. Сама громкость транспортного и пешеходного движения будоражила, все, казалось, было заряжено электричеством. Лондонские здания впечатляли по другой причине; почерневшие от копоти, они обладали мрачным величием, постоянно напоминавшим, что я нахожусь в центре мира.