Но и жертвам уже не подняться. Если признано, что уже пострадал, то в лучшем случае бить будут реже, а место теперь на всю лагерную жизнь в «углу», среди пидорасов. Такому могут сочувствовать, но принять в свой круг «мужиков» уже нельзя. Причем это случается не обязательно с теми, кого изнасиловали, проведут членом по лбу или просто загонят под нары, в угол к «петухам»оттуда уже пути к «мужикам» нет. Такой человек становится отверженным. Независимо от того, правильно или неправильно с ним поступили. Если неправильно, та же участь ждет того, кто это сделал, но пострадавшему от этого не становится легче. Жестокий обычай. А вот третьего было не жаль. Его начали бить сразу, как он вошел. Щуплый, серенький парень и не разглядишь толком: прячет лицо, ежится под кулаками. Когда такой заходит впервые в камеру, он ждет, какое ему место укажут, сам ни шагу, не дай богсразу забьют. К нему подходят, узнают, что он «опущенный» или, как еще говорят, «чуханутый» и под ударами он вползает в отведенное место под нарами. А этого придержали для основательного битья. Его преступление действительно ужасно: он изнасиловал пятилетних мальчика и девочку, отрубил кому-то из них пальцывот его и молотят по всем камерам. И он сносил побои без звука, принимая весь ужас своего положения как должное. Деревенский пареньоткуда же в сельской глуши такой садизм? Но самое страшное мне еще предстояло увидеть.
Как опускают
Ввели очередную группу и среди камеры вдруг шум: «СэВэПэшник!» Два парня из прибывших стояли друг против друга и один, коренастый, обвинил другого, тощего, в том, что он в лагере состоял в секции воспитания и профилактики (СВП) это что-то вроде дружинника, т. е. помощника ментов, страшное обвинение или, как тут говорят, «косяк». Оказывается, они вместе сидели на усиленном режиме в каком-то мордовском лагере, и теперь этот тощий заработал себе смягчение режима и направляется на «поселуху» в Ивдель. Не знаю, куда направлялся тот коренастый, но тут они встретились, и он объявил камере, кто он такой этот тощий.
Меня заставили вступать, на молдавском акценте жалобно и испуганно затараторил тощий. Ребята, я ничего плохого не сделал!
Врешь сука! На локалке стоял, людей сдавал! коренастый ударил его по лицу. «Под шконарь!» «Отъебать волка», загудела камера. «Простите, мужики! Я ничего плохого не сделал!»верещал тощий, но удары уже сыпались во всех сторон. Тощий было ринулся к двери, от жары она была открыта, и камеру от коридора разделяла только решетка, но его не пустили: «К ментам рвешься? Топчи его, мужики!» Его били весь день. Он кричал, хватался руками за опоры и края нар, не желая лезть под нары, к «петухам». Засунули головой в унитаз. Орал он безумно. И заступиться было нельзя. «Козла пожалел? А он людей сдавалне жалел?» Удивляло другое. Все, что происходило в камере, было прекрасно слышно в коридоре, дверь была открыта и дежурные контролеры, конечно, знали, кого и за что бьют и что грозит этому человеку. Контролер обычно всегда маячит у дверей, но тут ни один не появился, будто их в коридоре никого нет, будто они не стоят рядом с открытой камерой и не развлекаются тем, что там происходит. А ведь зека забивали именно за то, что он помогал им, ментам. Они это, конечно, слышали. И не выручили. Своего же. Это было бы неинтересно: увести можно, а потом? Стой, опять скучай в вонючем пустом коридоре. А сейчас интересно: чем же кончится? Отъебут или не отъебут. Так что возможно самое интересное для контролеров впереди. И они там затаили дыхание. Не понимаю: почему этот тощий не кинулся к дверной решетке на вечерней раздаче баланды? Почему не ломанулся к ментам во время вечерней проверки? Может, его держали где-то в темном углу? Вряд ли, все-таки на проверке считают. Просто он смирился, наверное. Может, понял уже, что от ментов ждать помощи нечего. Ну, проведут, куда? В другую камеру. А там что? Да то же. От тюрьмы в тюрьме не убежишь. Может, он еще надеялся, что изобьют и на этом все кончится, может, простят. А может, ему отбили уже всякую волю, может, он вообще уже плохо соображал? Он уже не кричал, только охал и жалко хлюпал под градом ударов. В камере человек сто двадцать и почти все норовили приложиться, а кто-то дорвался, мочалил, не отходя, так и таскала его озверевшая куча. И среди них Алеша Котов, москвич, нарабатывал на чужих костях репутацию путевого зека. Бей других, чтоб тебе не досталось.
Утром, вижу, вылазит тощий из-под нар. Значит, все-таки загнали. Ночевал с «петухами». А эти отверженные еще более жестоки. Как они там его приняли в темной нéвидали, остается гадать, обычно, говорят, с новыми «петухи» поступаю так же, как с ними поступили. Тут и рабское угодить «мужикам», и психология: унизить другого, чтоб хоть в собственных глазах, хоть на ступеньку подняться, чтоб самому не быть самым униженным. И потому слабый среди них не знает пощады. На нем отыгрываются со всей жестокостью безвыходной злобы. И в издевательстве, только в нем, видится им хоть какой-то намек на собственное самоутверждение. Страшные это людикамерные, лагерные пидоры. Самые несчастные и самые жестокие.
Не надо выдумывать никакого ада, достаточно посмотреть, где и как они обретаются. Вид у тощего был ко всему безразличный. Но на этом не кончилось. Его били снова. Потом затащили в угол, к унитазу, заставили снять штаны. Смотреть на это не было сил. Контролеры за решеткой, в открытой двери не появлялись. «Хватит! Он получил свое». «Профессор, не лезьне твое дело!» Кто-то подал мысль, чтоб исполнили «петухи». Их, троих, вызвали из-под нар, они послушно встали около унитаза. «Ну, кто? Давай, усатенький, начинай! А ты, сука, становись раком!» У голой костлявой задницы тощего замаячил член усатого «петуха». Я бросился в толпу: «Прекратите сейчас же!» Встали стеной: «Чего орешь? Ментов вызываешь?» Кто-то сказал более мирно: «Лучше не лезь, а то и тебя» За руку меня оттащил оказавшийся рядом лефортовский дед. Нас оттеснили к столу. Вокруг унитаза, в этом углу сгрудилась вся камера. И тишина, когда слышно как бьется сердце. Нет ничего оглушительнее такой необычной тишины в переполненной камере. В коридоре контролерам она должна ударить по ушам, но и там была тишина. У толкана заминка. Я смотрю через головы: может, все-таки прекратят? Нет, усатый сосредоточенно дрочит вялый член. Его поторапливают: давай, давай! Кто-то подсказывает: с мылом! Тощий уперся руками в край унитаза, выглядывает сбоку собственной задницы в последней надежде: «не могу, мужики устал не получается». В этот момент усатый ткнул и подался вперед. Получилось. Шея тощего свесилась над унитазом. Усатый, нехотя сделал несколько движений и вошел в раж, забрало. Зеки застыли, затаив дыханье. Странное ощущение священнодействия, если бы не было так мерзко. Я повернулся к деду, он качал головой, мы не знали, куда девать глаза. «А теперь в рот. Пусть оближет. Пусть отсосет!»раздались голоса. Тощий сидел на корточках и сосал так, будто всю жизнь этим занимался. Поразил его глазвыпученный, оловянный. Что там было: пробудившаяся похоть? мольба? укор? Что вы со мной сделали? Кажется, он смотрел на меня. Я сгорал от стыда и беспомощности Вскоре я снова увидел тощего. Он вылез из-под нар, бодро подошел к родному унитазу, справил небольшую нужду после такого большого события, и тут я увидел его лицо. Вы думаете, оно было злое, сейчас он начнет убивать, или страдающее, уничтоженное, полоумное? Нет, лицо его было вполне осмысленное и спокойное. Как будто ничего не было, как будто, так и должно было быть.
Дней через десять, 26 июня, из зоны я вместе с надзорной жалобой по своему делу отправил прокурору республики заявление с описание кошмара в пересыльной камере Свердловской тюрьмы. Получил ответ из областного УВД, подписанный начальником отдела ИТУ полковником Сваловым (или Саловым?). Официальные ответы лагерная спец. часть на руки не выдает, они подшивают к делу, мне это письмо только показали. Там было сказано, что заключенные в транзитных камерах обеспечиваются инвентарем (ложками, кружками) и постельными принадлежностями в полном согласии с инструкцией номер такой-то. Ремонт камер производится строго по графику. Некоторое переуплотнение вызвано большими потоками прибывающих. Жалобы на акт физического насилия не поступало.
Выходит, опять я оклеветал социалистическую действительность и образцовое советское учреждение, подведомственное безупречному коммунисту, честному полковнику Свалову.
Каменск-Уральск УЩ 49/47
На этап я попал с большим вызовом, дернули сразу чуть ли не треть камеры, в том числе всех москвичей. Опять ночь на сборке, опять воронок, опять «столыпин» в тупике свердловской станции. В вагоне мы переночевали еще ночь и лишь под утро у чему-то нас состыковали, и мы тронулись. Куда? В Каменск-Уральск! Невероятно! Я ведь там жил, у меня там родни полнонеужели кураторы ГБ об этом не знают? Из десятка общих зон по свердловскому управлению почему именно в эту, Каменскую? С родней-то сложнее изолировать, как-никак отец там, что это: совпадение или преднамеренность? Я не верил в сермяжную наивность аналитиков КГБ и в то же время не мог понять этого странного их жеста. Изучают они меня до сих пор, что ли? Если так, то какое-то объяснение все же есть: через родню можно изучать мои связи, мое поведение, мои корни, наконец, можно как-то воздействовать на меня, исправлять. Для этого родня берется «под колпак» и ты у ГБ со всеми возможными тайными ходами, как на ладони. Но где гарантия, что «колпак» окажется сплошь непроницаем, можно ли все проконтролировать? Нет, ни тогда, ни по сей день я ни черта не понимаю. И тем не менее часа через два мы прибыли в Каменск-Уральск, на еще не совсем мной забытую станцию Синарская. Высадили сначала толстозадых женщин из крайней клетки-купе, они вроде бы местные под следствием. Дошла очередь и до нас. Однако высадили не всех, остальные поедут дальше, кажется на Курган.
Собаки. Солдаты. С ходу в воронок. Успел только окинуть залитую солнцем пыльную привокзальную площадь, жухлую зелень у частных деревянных домиков да несколько пятиэтажек из серого силикатного кирпича, которым застроен почти весь Каменск-Уральск. В город тянулись троллейбусные провода. Любопытство нескольких прохожих. И снова душегубка переполненного воронка. Никто толком не стоял, не сидел, спрессовали одним комом, и лихо было тем, кому «посчастливилось» сестьвся тяжесть этого кома из двух-трех десятков сплетенных, запаренных тел обрушилась на тех, кто оказался внизу. На ухабах трещали кости, мат-перемат. Солдаты за дверной решеткой привычно улыбались, успокаивали: «Да тут недолго, минут 40». Знали бы они, как нам давалась каждая минута, то понимали бы, что тут ничего утешительного: 40 таких минут это долго, очень долго. Все мы стояли буквально на ушах и задыхались от пыли, пота и перегретого кузова. В открытой черной пасти лежащей у солдатских сапог овчарки дрожал длинный, красный язык.
Мы вывалились из воронка на дальней окраине города. За нами ветвистая роща зеленых насаждений, впереди двухэтажное здание, по обе стороны забор из бетонных плит, с колючей проволокой, вышками часовых, перед ним еще забор из проволоки и распахнутые створы больших, железных, зеленых ворот. Такие же ворота, ведущие внутрь, были закрыты. Нас ввели в этот сумрачный коридор, откуда возврата уже не было. Это было учреждение УЩ 49/47. Это была зона. 17 июня 1981 года. До конца срока два года, два месяца и два дня. Тюрьмы позади. Начиналась новая лагерная жизнь.
В одной из боковых комнат проезжего коридора раздеваемся до трусов. Вытряхиваем мешки. Сахар с собой нельзяизымают. Вещиштаны, рубашка, куртка, ботинкихочешь, сдавай на склад, хочешь, так оставляй, но с собой нельзя. Вижу блудливые глаза шмонающего прапора и наглую рожу помогающего ему зека, и не хочется с ними связываться, оставляю тряпье. Да и чего ему годами лежать на складе? Тут же шерстяные трикотажные штаны и рубашку проворный зек откладывает в сторону. Прапор требует снять трусы. Зачем, ведь нательное белье можно с собой? Оказывается, у меня не трусы, а плавки, а плавки не положено. Речь идет о белых трикотажных мужских трусах, даже с ширинкой. Я доказываю, что это не плавки. Прапор ярится. Подскакивает шустрый зек с угрозой: «Сдергивай такую-то мать!» У меня еще двое таких трусовтребую, чтоб отдали. Подходит на шум дежурный офицер. «Плавки хочет пронести, товарищ капитан», показывает на меня возмущенный прапор. Капитан мельком глянул, видно ему такие трусы не в диковинку: «Оставь!» «Так они ведь женские»», упрямится прапор. Капитан смеется и машет рукой идиоту: «Оставь!» В другой комнате тот же зек выдавал лагерную форму: черный хлопчатобумажный костюм, сапоги, фуражку, похожую на солдатскую немецкую, ее почему-то называют «пидоркой». Сапоги малы. Зек устрашающе пучит глаза: «Он еще выбирает! Шваркай отсюда такую-то мать!» Да, прием по высшему классу. Кое-как наспех преобразившись, черно-серой массой двинулись мы в проходную дверь на второй этаж административного здания. Завели в кабинет, где за столом сидит важный с волнистой проседью подполковник. Мы стоим, он сидит. «Я вам коротко расскажу об основных правилах внутреннего распорядка, начал подполковник, которые вы обязаны строго соблюдать». Подоконники заставлены горшками с какой-то растительностью и даже проглядывал огурец. Хозяйственный, видно, начальник, огородник, наверное, добрый, с надеждой подумал я и тут встрепенулся: подполковник заговорил о письмахсамый жгучий вопрос. «Переписка не ограничена, но вся просматривается, говорил подполковник. Уважайте труд спецчасти, всякой чепухи не пишите. А то тут некоторые каждый день вот такие послания строчуттак не надо. Если хотите, чтоб все письма доходили, то пишите пореже и, повторяю, ничего лишнего, никакой чепухи.
Что такое чепуха? вырвалось у меня.
Что-о? подполковник побагровел. Умный нашелся! Я тебе напишу, вон отсюда! заорал подполковник, вскакивая из-за стола. 15 суток изоляторавон!
Вот тебе и добрый огородник. И чего взвился? Я вышел в коридор ошарашенный: такое начало не предвещало ничего хорошего. Стою, жду, что дальше? Подходит крепкого сложения зек, опрятно одетый, на бирке фамилия «Налимов». Он уже подходил ко мне, когда мы стояли в коридоре в ожидании приема. Сказал, что он комендант зоны, подбодрил и зачем-то пообещал устроить мне место рядом с собой. Так что увидел меня как знакомого: «Чего стоишь?» «Выгнали, 15 суток объявили». «За что?»испугался Налимов. Я рассказал. «А кто вас инструктирует?» «Не знаю, подполковник какой-то». «Сам хозяин!»воскликнул Налимов и исчез, позабыв, наверное, обещанное покровительство. Наш этап вывалил из кабинета, куда-то их повели вниз, очевидно на зону. Мне же сказали, чтобы снова зашел в кабинет. Подполковник выглядел поспокойней, но голос злой: «Почему баламутишь? Ты у меня из ПКТ не вылезешь, понял?» Пытаюсь объяснить ему, что спрашивал без дурного намерения, просто хотел знать, чего нельзя писать. Подполковник почему-то опять побагровел и заорал: «Умный больно? Ты мне голову не морочь. Я тебе покажу политику! 15 суток! что-то записывает. Вот я у себя отметилотправляйся в изолятор. Вон!» Снова я в коридоре, жду, когда меня уведут. Удивляюсь: даже фамилии не спросил, откуда он меня знает, ни разу не видев? Идут по коридору два офицера: подполковник и старлей. Носатый подполковник с конопушками на круглом, потасканном лице, с мешками под глазами, гуманно улыбается: «Идемте с нами». Заходим в дверь с табличкой «методический кабинет»: садимся приватно у стола, старлей несколько поодаль и подполковник говорит: «Алексей Александрович? Не удивляйтесь, мы о вас больше знаем, чем вы думаете. Не возражаете, если мы внесем ясность в наши отношения?»
Против такого интеллигентного разговора я не возражал, по правде говоря, даже соскучился.
Надеюсь, вы понимаете, продолжал подполковник, что в вашем сегодняшнем положении мы, подполковник махнул рукой на старлея, не виноваты, мы здесь не причем. Я предпочел бы встретиться с вами в других обстоятельствах, но, коли вас к нам прислали, ничего не поделаешь, служба.
Я предпочел бы с ним вообще не встречаться, но досады действительно нетменя посадили не МВД, а КГБ, который делает свое дело руками МВД, и в этом смысле мы оба невольники.
Как вы собираетесь у нас жить? вдруг спросил подполковник.
Я не мог тогда знать значения этого вопроса, я не знал еще кастового деления лагерного населения на «положительных» и «отрицательных», на тех, кто поддерживает линию администрации и на тех, кто не поддерживает, и потому ответил просто:
Как все живут.
Подполковник облучил меня многозначительной улыбкой и качнул головой: «У нас все живут по-разному, вы это скоро увидите. Вот вам начальник отряда, он кивнул на старлея, Виктор Васильевич Певнев, он вам все объяснит. Имейте в виду: вы у нас на особом положении. Вы будете жить один, советую не связываться ни с какой «семьей». Каждый шаг, каждое слово мне будет известно. Мне не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности.