Возможно, трудно было ожидать от матери большего в условиях войны, когда приходилось бесконечно переезжать с места на место, спасать и кормить троих, а потом четверых детейи к тому же жить под дамокловым мечом своей принадлежности к еврейской нации. Евреи во Франции времен Второй мировой войныэто вообще отдельная тема. Сохранился любопытный документдекларация, поданная отцом Барбары, Жаком Серфом, префекту округа 12 июля 1941 года. Дело в том, что правительство Виши приняло закон от 2 июня 1941 года, ограничивающий права евреев на работу, на свободу передвижения, вводящий для них множество запретов и предусматривающий суровую кару за ослушание. Каждый еврей теперь должен был сознаться в своем происхождении и предоставить о себе самые полные сведения. Там еще говорилось о том, что евреи, имеющие особые заслуги перед Французской Республикой или проживающие во Франции на протяжении пяти поколений, имеют определенные льготы. Месье Серф, заверяя префекта в своей лояльности, покривил душой, свидетельствуя, что уже больше пяти поколений его семьи проживает во Франции. Наверное, так поступали многие: в неразберихе военного времени, когда архивы горели под бомбежками или просто уничтожались, трудно было проверить подлинность сведений. Благодаря этой декларации мы знаем его род деятельности на тот момент: инспектор национального агентства по зерну. Разных профессий, все по торговой или административной части, у него за время жизни было множество, и главноеон удачно избежал военной службы, хотя и был ненадолго мобилизован. Семье Серф искренне помогали много добрых людей: Барбара вспоминает, как в 1942-м к ним в дверь постучали среди ночи и велели срочно уезжать, потому что готовится облава. Она же приводит и другие случаи: бесследное исчезновение целой французской семьи, которую взяли ночью только за то, что они прятали евреев. Причем донесли, как это чаще всего и бывает, соседи.
С недолгой мобилизацией отца связан эпизод, который описывают все биографы Барбары. В Пуатье, выходя из школы, Моник с братом увидели отца в военной форме. Он специально приехал на два часа повидаться с ними. Когда эти два часа пролетели, девочка так рыдала, что отец дал ей четырнадцать суи она купила себе zan, лакричный леденец. С тех пор и на протяжении всей жизни леденцы были ее любимым лакомством. Анисовые, ментоловые, лакричныеона покупала их в аптеке и без конца угощала всех вокруг. На знаменитом представлении Лили Пасьон, где Барбара выступала с Жераром Депардье, она не расставалась с голубой сумочкой, расшитой пайетками: конечно, там тоже лежали леденцы. А в детстве выменяла у брата три леденца за свою любимую куклу, так что даже тетя тяжело вздохнула: Бедная глупая девочка! Когда ей чего-то очень хотелось, она шла на любые жертвы. Леденцы были только началомза право сочинять песни и исполнять их самой, за свой черный рояль она скоро заплатит куда более высокую цену.
Удивительно, что самые ерундовые, на взрослый взгляд, детские обиды и переживания память хранит так долго. Но в ее жизни было такое, о чем забыть действительно невозможно, и она успела бесстрашно рассказать об этом событии в своей неоконченной книге. Признание походило на взрыв бомбы, но не уверена, что даже во Франции он потряс многих. Но пусть лучше расскажет сама Барбара:
Отца я боялась. Он не был ласков со мной, и я не могла понять почему. Когда мы оставались вдвоем, он вел себя как-то странно. Часто говорил, что мать больше любит моего братая и так это чувствовала, но от его слов страдала еще больше. Когда звучал колокольчик входной двери и отец входил в дом, меня пробирала дрожь. За столом под его взглядом я опрокидывала стакан, роняла на пол еду. Немела от его самых, казалось бы, простых вопросов:
Что вы проходили сегодня в классе?
Французский, математику, чтение наизусть, рисунок и историю.
Что по истории?
По истории я начинала ерзать на стуле. Что галлы восхищались друидами.
Что еще?
Ничего больше, они восхищались друидами, и я начинала рыдать. В этом и состояла его задача, как мне казалось: ранить меня, унизить.
Этот ребенок глуп. Я спрошу тебя позже.
Я боялась его, и он это знал, он это чувствовал. Мне так хотелось поделиться с мамой, но как сказать ей об этом? И что сказать? Как я могу так скомпрометировать своего отца? Я молчала. И вот в один вечер в Тарбе мой мир рухнул в пропасть. Мне было десять с половиной лет.
Инцест, сексуальное насилие над ребенком в семьедо недавнего времени об этом считалось неприличным говорить. И самое потрясающее в признании Барбарыа далее она скажет, что этот кошмар продолжался в той или иной форме до ее шестнадцатилетия! что в нем нет ничего из ряда вон выходящего. Вот статья от 3 июля 2011 года, опубликованная во Франции врачом-гинекологом Отилией Феррейра, в ней, одной из немногих, содержится статистика, от которой все предпочитают уходить, заламывая руки. 15 тысяч случаев сексуального насилия в отношении несовершеннолетних регистрируется во Франции каждый год. По мнению Министерства здравоохранения, эта цифра сильно занижена. По его данным, около двух миллионов взрослых во Франции были жертвами инцеста в детстве. Сегодня почти десять процентов детей являются жертвами насилия, и большинство из нихдевочки. На одном из российских интернет-сайтов я прочитала еще более страшные цифры: насилию в возрасте до 14 лет обычно подвергаются 2030 процентов девочек и 10 процентов мальчиков. В 45 процентах случаев насильником является родственник.
Статистику здесь действительно очень сложно вести, потому что большая часть таких преступлений остается никому не известной. Даже если взрослая женщина подвергается насилию на улице, далеко не каждая сразу побежит в полицию. Что же должен чувствовать в такой ситуации ребенок?.. Думаю, что еще и поэтомуради таких вот детей, брошенных в ад, да еще самыми близкими людьми, Барбара решила рассказать о своей истории.
Все дети в такой ситуации молчат, потому что отказываются поверить в случившееся. Потому что им самим никто не поверит. Потому что все решат, что это их выдумки. Потому что они стыдятся и чувствуют себя виноватыми. Потому что они боятся. Потому что они считают, что остались в этом мире один на один со своей страшной тайной. Эти унижения изуродовали мое детство, эти картины, сильнее от раза к разу, снова и снова возникают передо мной. Один Бог знает, сколько понадобилось жажды жизни, жажды счастья, желания познать наслаждение в объятиях мужчиныдля того чтобы однажды, много лет спустя, почувствовать, что я наконец освободилась. Я пишу эти строки, и меня душат слезы.
Надо ли говорить, к а к повлияли на характер и судьбу Барбары подобные страшные обстоятельства. Она так и не смогла избавиться от привычки запираться в любой комнате и почти что баррикадироваться там, спасая себя от реального или вымышленного (она уже и сама не понимала, какого) вторжения.
Я не хотела никого видеть и слышать, в моей голове всегда существовал тайный спусковой крючокон срабатывал, и мной овладевал ужас, подгибались колени, я не могла шевельнуться.
Клод Слюйс, который в октябре 1953-го станет мужем Барбары (правда, ненадолго), вспоминал уже после ее смерти, что, когда он еще был ее другом, она попросила помочь ей исправить дефект груди. Якобы это был ожог от горчичников, которые неудачно поставила ее мать, когда Моник была совсем маленькой. Клод привел ее к знакомому хирургу, который удачно провел операцию и восстановил форму грудивот только обнаружил в результате исследований, что травма была последствием насилия, а вовсе не несчастного случая.
Она много чего еще вспомнит в своих неоконченных мемуарах. Как однажды, не выдержав, побежала в полициюно оттуда ее отправили все к тому же отцу, решив, что у девочки разыгралась фантазия. Комплекс вины, комплекс жертвы, садомазохистские наклонностиее детство и отрочество дают множество возможностей психоаналитикам объяснить, почему ее личная жизнь так и не сложилась. Впрочем, она сплошь и рядом не удается и у тех, кому, по счастью, не пришлось проходить через такие испытания.
А вот финал этой истории. Вскоре после войны месье Жак Серф ушел из семьи, и ни мать, ни дети ничего про него не знали и с ним не общались, пока однажды, 21 декабря 1959 года, в той самой парижской квартире, откуда уходил месье Жак и где теперь Барбара жила с матерью и младшим братом, не раздался звонок. В трубке прозвучал незнакомый голос:
Ваш отец Несчастный случай Он сейчас в госпитале Святого Жака в Нанте.
Она стала звонить в Нант, в госпиталь. Ей дали телефон морга.
Вы его дочь? Мы искали родственников, но безрезультатно. Ваш отец умер двое суток тому назад.
Она нацарапала матери записку: Мой отец умер в Нанте, я уезжаю.
В Нанте лил дождь. Ей сказали: идите в палату С. Там она впервые после его ухода увидела отца: его лицо было исхудалым и изможденным. Барбара подошла и дотронулась до него рукой.
Вам нехорошо? сестра протянула ей стакан воды.
Скажите, никто не приходил к нему?
Нет. Но я могу дать вам адрес его приятеля месье Поля.
Когда она приехала по этому адресу, то увидела четырех мужчин, играющих в уличном кафе в карты. Один из них и был месье Поль.
Вы его дочь? Мы любили его, и он стал рассказывать Барбаре, как скрытен и одинок был ее отец. Они знали о нем только то, что его бросила семья и у него четверо детей, одна дочьпевица. И еще что он всегда был чисто выбрит и тщательно одет, когда приходил играть в покер.
Она потеряла дар речи. Потом закричала, что это он оставил семью, что мать страдала от него бесконечно, что она сама
Все это было уже ни к чему. Пришлось возвращаться в Парижне хватало денег на похороны. Снова в Нант она приехала уже с младшим братом, и они похоронили отца. Опять не переставая лил дождь. Какая-то рыдающая женщина хватала ее за руку. Было несколько пожилых месьеигроки в покер? В грязи на кладбище она потеряла туфлю. Денег, должно быть, все равно было мало: месье Жака Серфа похоронили в общей могиле и без цветов.
Об этом дне, об отце она напишет одну из самых прекрасных своих песенбалладу Nantes (Нант). Безнадежное занятиепытаться описать песню, даже просто перевести слова, которые не живут без музыки, но нужно сказать, что главное тампрощение и любовь, прощение и любовь. Так она избавилась от боли и стала свободной. Я простила тебя, спи спокойно. Я живу, потому что пою!
Сен-Марселин. Поющая парижанка
Летом 1943 года семья оказалась в Сен-Марселинекрохотном городке в предгорьях Веркора, недалеко от французско-швейцарской границы. Место было выбрано не случайно: Веркор считался одним из центров Сопротивления, горы и многочисленные карстовые пещеры помогали партизанам, и в 1944 году существовала даже партизанская Свободная республика Веркор. Семья Серф прожила здесь до октября 1945-го, отец нашел работу в типографии Клузе с месячным окладом в 2595 франков, на которые семья и жила, старший брат и Моник пошли в школу. Чудом сохранилась фотография ее класса: девочки в скромных платьицах и мальчики в коротких штанах и гольфах сидят вокруг двух суровых учителей. Моник в центре: самая рослая (ей уже 13, остальным на вид гораздо меньше) и нарядная. Вот что вспоминает о ней мадам Гутьере, учившаяся в том же классе: Она отличалась от нас. Мы были бедные, плохо одетые крестьянские девочки, а она жила в Париже и носила белое платье, которое казалось нам верхом элегантности. Помню, как выразительно она читала стихикак актриса. Все время что-то напевала и нас заставляла петь. Придумала такие вечера в саду, где она была учителем пения, а мыее учениками. Каждый назывался именем какой-нибудь птицы, а Моник была le rossignolсоловей. По субботам ей разрешалось ходить к соседке мадам Боссану той было пианинои музицировать. Она подбирала мелодию и пела модную тогда песенку Жалоба слоненка.
Между тем вокруг была война. В воспоминаниях Барбары дом, увитый розами, и булочки с изюмом, которыми они лакомились после мессы, соседствуют со страшной сценой расстрела молодого, не больше двадцати лет, партизана, которого полиция поймала и убила буквально на глазах детей. Тогда же она впервые стала осознавать, что не такая, как все: она еврейка. Как же я боялась сцены, которая повторялась в каждой новой школе: учительница строгим голосом спрашивала меня: «А твой отец, он кто?» Я никогда не могла дать точного ответа на этот вопрос. Нам строго запрещали говорить что-либо о нашей жизни. Я и не стыдилась того, что я еврейка, и не гордилась этим, но, ловя настороженные взгляды окружающих, становилась агрессивной.
В Веркоре было страшно, как и везде: в тех же краях прятались в то время две девочки Куареодна из них станет писательницей Франсуазой Саган и вспомнит, как чуть не погибла вместе с сестрой во время налета немецкой авиации. И в Веркоре было гораздо спокойнее, чем в других местах: Серфам сразу же помогли найти жилье, директор типографии, куда устроился на работу отец Барбары, снабдил всю семью документами, обеспечивающими их безопасность. Мы знали, что они евреи, вспоминает дочь месье Катто, у которого Серфы арендовали квартиру, но никогда не говорили об этом. Видели, что у них очень мало вещей, а чемоданы не распаковывалисьстояли наготове, чтобы в случае необходимости сразу можно было уехать. Когда встречали их в парке за городом, то здоровались, но почти никогда не разговаривали друг с другом. Ужинали они всегда вместе: месье и мадам Серф и четверо детей. В том маленьком ресторане вообще в основном бывали только евреи, скрывающиеся от фашистов. Сидели они там допоздна, чтобы выйти на улицу, когда уже все спят. Моник напевала песенки: беженцы-евреи были ее первыми в жизни слушателями.
Молчание спасало жизнь. Молчание морятак назывался роман Жана Веркора, чье настоящее имя было Жан Брюллер. Это была первая книга, выпущенная подпольно, тиражом 350 экземпляров, в издательстве La Minuitцентральном издательском доме Сопротивления, основанном самим Веркором и Пьером де Лескюром в 1941 году. Сюжет ее очень прост: в 1940 году немецкий офицер поселяется во французской деревне, в оккупированной зоне; каждый вечер он разговаривает по-французски с хозяевами дома, которые ему не отвечают. Этим молчанием побежденныестарик и его племянницадемонстрируют свое отношение к оккупанту. Их безмолвие выражало общие чувства тех, кто не мог тогда сказать нет во весь голос, но кто прошептал, пробормотал это нет и тем самым сделал возможным Сопротивление.
Для девочки Моник Серф, к счастью, ее еврейское происхождение не стало причиной гибели, как для шести миллионов ее соплеменников в годы Второй мировой войны. Ее подружка того времени, тоже беженка-еврейка, Одетта Розенталь, вспоминала, как неприлично счастливы они были: танцуя, шли в школу, весело обсуждали девичьи секреты, легкомысленно хохотали. Травмы, нанесенные отцом, оказались для девочки гораздо тяжелее, чем скитания по оккупированной Франции. Может быть, еще и поэтому певица Барбара, никогда не скрывавшая свою национальность, была при этом в большей степени, чем еврейкой, гражданином мира. Она отказывалась сниматься рядом с меноройодним из символов иудаизма, отклоняла приглашения на мероприятия в поддержку политики Израиля. Что не мешало ей в семейном кругу праздновать и Рош Ха-Шануеврейский новый год, и Йом КипурДень искупления. В сущности, каждый настоящий большой художник гораздо больше и шире своей национальности, он принадлежит миру, и творчество знаменитых французских шансонье, включая Барбару, лучшее тому подтверждение.
В Сен-Марселине случилось еще кое-что, что повлияло на всю ее дальнейшую жизнь. Однажды Моник проснулась и увидела, что ее правая ладонь распухла и покраснела. Возможно, она занозила ее в зарослях ежевикисбегая из школы, продиралась сквозь них к музыкальному киоскуи не заметила. Началось воспаление. В больнице сделали операцию, но, как это нередко случается в гнойной хирургии даже и не в военные времена, за ней последовало еще шестьи только седьмая была успешной! Рука походила на лоскутное одеяло, палец не гнулся. Она запомнила грустную улыбку матери на фоне белых больничных стен:
Дорогая, доктор Руссель спас твою руку, но что касается фортепьяно
Я не стану певицей?
Певицейвозможно: я обещаю, что, ког- да подрастешь, будешь учиться пению, но вот играть
Ни мать, ни владелица пианино мадам Боссан и предположить не могли, что теперь все свое свободное время Моник будет просиживать за клавишами. Играть четырьмя пальцамипотому что пятый был мертвый. Разрабатывать руку. Спасаться музыкой от всего: боли, войны, неизвестности. С тех пори уже до конца жизни. А зрители на ее первых концертах заметят, что певица, выходя на поклоны, почему-то прячет за спину правую руку. Впрочем, потом это уже будет не важно.