Затем записи в медицинской карте становятся нерегулярными, с промежутками до шести месяцев. 29 мая 1894 г. Уинфилду разрешили выйти в холл и подышать воздухом во внутреннем дворике, хотя его поведение «время от времени было очень буйным». К 5 декабря состояние Уинфилда пошло на спад, участились судороги. Казалось, он близок к смерти, но вскоре он немного поправился. 10 мая 1895 г. его физическое состояние описывали как «заметно улучшившееся с момента последней записи», однако «в психическом плане стало только хуже». Далее на протяжении полутора лет почти никаких перемен. 16 декабря 1896 г. у Уинфилда на пенисе появилась язва, возможно, из-за мастурбации (подобные язвы служат первым признаком сифилиса, но начальная стадия заболевания у него уже давно прошла). Весной 1898 г. его состояние явно ухудшилось, появились кровь и слизь в стуле. К маю Уинфилд уже страдал запором, и раз в три дня ему требовалась клизма. 12 июля у него подскочила температура (39,5°), резко увеличился пульс (до 106 ударов), снова участились судороги. 18 июля «его без конца били судороги», и на следующий день Уинфилд умер.
Трудно представить, какими мучительными стали эти пять лет для Сьюзи Лавкрафт, когда врачи понятия не имели, как лечить Уинфилда, а временное улучшение состояния, после которого и физическое, и психическое здоровье еще больше ухудшалось, лишь давало ложную надежду. В 1919 г. уже сама Сьюзи попала в больницу Батлера, и ее врач Ф. Дж. Фарнелл «обнаружил расстройство, которое проявлялось на протяжении пятнадцати лет, а в общей сложности существовало не менее двадцати шести лет». Неудивительно, что началось это «отклонение» как раз в 1893 г.
Вот что интересно: в медицинских записях Уинфилд числится жителем Оберндейла, тогда как у его супруги указан адрес Энджелл-стрит, д. 194. Не знаю, стоит ли делать из этого какие-либо выводы, однако есть предположение, что Уинфилд и Сьюзи почему-то расстались, и она переехала обратно в дом отца в Провиденсе задолго до указанной Лавкрафтом даты апрель 1893 г. Впрочем, запись могла просто сообщать о том, что Сьюзи (вместе с Говардом) вернулась в Провиденс сразу после того, как заболел Уинфилд, ведь оставаться в Оберндейле не имело смысла: приобретенный ими участок под дом быстро продали. У нас не хватает информации, чтобы высказать какие-либо предположения по данному вопросу, и уж точно мы не можем ничем подтвердить умозаключение, что Уинфилд и Сьюзи поссорились. Полагаю, остается лишь поверить на слово Лавкрафту, если не появятся весомые доказательства в пользу обратного.
Мало кого интересует вопрос, почему на момент срыва Уинфилд оказался в Чикаго. Мне стало известно, что компании «Горэм» принадлежала треть серебряной мастерской «Сполдинг и компания» в Чикаго, и можно предположить, что Уинфилда (если он действительно работал в «Горэм») отправили туда на встречу торговых агентов или какое-то подобное мероприятие. Он не мог уехать туда насовсем, иначе в медицинской карте местом жительства не был бы указан Оберндейл. Лавкрафт не упоминает о поездках отца в Чикаго или другие города за пределами окрестностей Бостона, хотя, возможно, он не знал всех подробностей разъездов Уинфилда.
Главный вопрос заключается в том, что именно знал сам Лавкрафт о характере и степени серьезности заболевания отца и знал ли вообще. Когда отца положили в больницу, Говарду было два года и восемь месяцев, а когда тот скончался, ему исполнилось семь лет и одиннадцать месяцев. Раз уж в два с половиной года Лавкрафт вовсю декламировал стихи, то он как минимум должен был осознавать, что произошло нечто странное, иначе почему он вдруг переехал с матерью обратно в ее родной дом в Провиденсе?
Из слов Лавкрафта становится ясно, что от него намеренно скрывали детали, связанные с болезнью Уинфилда. Возможно, всех подробностей не знала и сама Сьюзи. Лавкрафт впервые упоминает о болезни отца в письме 1915 г.: «В 1893 г. из-за бессонницы и перенапряжения нервной системы отца разбил паралич, и он попал в больницу, где провел оставшиеся пять лет жизни. Он так и не пришел в сознание» Вполне очевидно, что в этом отрывке нет почти ни капли правды. Упоминая «паралич», Лавкрафт либо пересказывает ложь, которой ему объясняли болезнь Уинфилда (что его отец парализован), либо делает неверные выводы из поставленного отцу диагноза («прогрессивный паралич») или на основе услышанных от кого-то фактов. В медицинской карте действительно упоминается переутомление («Несколько лет активно занимался торговыми делами, последние два года работал на износ»), и Лавкрафт, несомненно, тоже об этом знал, а ложь о том, что Уинфилд якобы не приходил в сознание, могла служить отговоркой, чтобы не водить мальчика в больницу. Тем не менее Лавкрафт наверняка догадывался, что с отцом что-то неладно, поскольку он знал, что в больнице Батлера лечат не простые физические заболевания, а психические расстройства.
Дальнейшие упоминания болезни отца Лавкрафтом являются вариациями письма 1915 г. В 1916 г. он пишет: «В апреле 1893 г. отца полностью парализовало из-за того, что его голова была чересчур обременена деловыми заботами. Пять лет он прожил в больнице, но уже не мог пошевелить ни руками, ни ногами и не промолвил больше ни звука». Эти домыслы особенно примечательны, и я полагаю, что Лавкрафт снова всего лишь пытается прийти к какому-либо заключению на основе намеков и откровенной лжи, которую ему рассказывали об отце. Я ни в коем случае не критикую мать Лавкрафта за то, что она скрывала от сына подробности заболевания Уинфилда: о таком точно не рассказывают трехлетним и даже восьмилетним детям. Более того, Лавкрафт вовсе не был обязан откровенничать, даже с близкими друзьями и адресатами его писем, когда речь заходила о такой деликатной теме.
Думаю, Лавкрафт не очень много знал о болезни и обстоятельствах смерти отца и наверняка хотел узнать больше. Наиважнейший вопрос заключается в том, навещал ли он отца в больнице Батлера. Никаких однозначных указаний на это нет, однако ближе к концу жизни Лавкрафт заявляет, что «до 1924 года ни разу не переступал порог больниц», то есть он был уверен (или говорил так другим), что не приходил к отцу в период его болезни. Существуют предположения, что Лавкрафт все-таки навещал отца, но документальных подтверждений тому нет. Эта догадка может быть основана на том, что Уинфилда дважды 29 августа 1893 г. и 29 мая 1894 г. выпускали «во двор», однако вряд ли в тот момент кто-либо, в том числе трех- или четырехлетний Лавкрафт с матерью, его посещал.
Неразрешимой остается еще одна существенная проблема, она связана с провокационным заявлением из медицинской карты: «В последний год проявляются некоторые симптомы психического расстройства: временами пациент говорит странные вещи и совершает странные поступки». Такое врачам больницы Батлера мог рассказать тот, кто сопровождал Уинфилда во время госпитализации, то есть либо сама Сьюзи, либо Уиппл Филлипс. Возникает вопрос: насколько сам Лавкрафт осознавал, что отец странно себя ведет? Если вышеупомянутые симптомы проявились в апреле 1892 г., то они относятся к тому времени, когда семья еще жила в Дорчестере (если они на самом деле жили там в указанный период) и не перебралась к Гини. Допустим, последние два года Уинфилд «работал на износ» (то есть примерно с начала 1891 г.), тогда отпуск в Дадли, вероятно, стал возможностью взять столь необходимую передышку? Опять же, нам остается только предполагать.
Пожалуй, важнее всего то, каким Лавкрафт запомнил отца и какие вещи сохранились на память о нем. Начнем с того, что ему досталось отцовское двухтомное издание «Войны и мира», о чем Лавкрафт с иронией писал: «Некоторые страницы в книге порезаны, однако форзац цел, значит, отец ее прочитал. Правда, он мог просто сидеть как-нибудь вечером и развлекаться, водя по книге ножом для бумаги». Это единственный раз, когда Лавкрафт упоминает об отце в шутливом тоне, во всех остальных случаях он говорит о нем серьезно или просто нейтрально.
У него сохранился отцовский экземпляр «Словаря английского языка» Джеймса Стормонта (первое издание выпущено в 1871 г., у Лавкрафта было дополненное издание 1885 г.), который, по словам Лавкрафта, «учился в Кембридже» и «высоко ценился отцом как консервативный авторитетный специалист». Это еще раз подтверждает утверждения Лавкрафта о том, что отец старался сохранить в себе английское происхождение. Отмечая, что «в Америке род Лавкрафтов выделялся на фоне гнусавых янки», он продолжает: « отец намеренно избегал в речи типично американских слов, презирал вульгарный стиль одежды и провинциальные манеры, в связи с чем его, уроженца Рочестера, штат Нью-Йорк, почти все вокруг считали англичанином. До сих пор помню его четкий и утонченный британский акцент» Думаю, не стоит дальше объяснять, почему и сам Лавкрафт сильно увлекался Англией, гордился Британской империей, предпочитал британский вариант написания слов и стремился развивать культурные и политические связи между Соединенными Штатами и Англией. Он пишет:
«Моего отца зачастую называли англичанином Тетушки помнят, что уже в три года я выпрашивал себе британский красный мундир и расхаживал в каком-то непонятном одеянии ярко-красного цвета, которое раньше служило верхней частью не самого мужественного костюма, а уж в живописном сочетании с килтом и вовсе делало меня похожим на представителя Королевского полка Шотландии. Правь, Британия!»
Примерно в шесть лет, «когда дедушка рассказал мне про Американскую революцию, я поразил всех, приняв совсем другую сторону Дед поддерживал Гровера Кливленда, я же был предан Ее величеству Виктории, королеве Соединенного королевства Великобритании и Ирландии и императрице Индии. Боже, храни королеву! без конца повторял я». Не станем преувеличивать и предполагать, будто отец Лавкрафта побудил сына вступиться за британцев в Американской революции, однако вполне очевидно, что родственники с материнской стороны, гордые янки, подобных взглядов не разделяли. Уинфилд Таунли Скотт сообщает, что один «друг семьи» называл отца Лавкрафта «напыщенным англичанином». Похоже, речь идет об Элле Суини, учительнице, которая была знакома с Лавкрафтами еще с момента их отпуска в Дадли, а ее слова Скотту передала Майра Х. Блоссер, подруга Суини. Чересчур «английское» поведение Уинфилда раздражало не только его ближайших родственников, но и людей за пределами семейного круга.
Интерес вызывает одно неподдельно искреннее воспоминание писателя о Уинфилде: «Прекрасно помню отца, как всегда в черном жакете, жилетке и серых брюках в полоску. Он выглядел безупречно. У меня была глупая привычка шлепать его по коленям и кричать: Папа, ты совсем как молодой! Не знаю, откуда взялась эта фразочка, но я любил производить впечатление на взрослых и повторять то, что им нравилось слышать». Описание одежды Уинфилда «безупречный черный сюртук с жилеткой, широкий аскотский галстук и серые брюки в полоску» встречается и в более раннем письме, где Лавкрафт трогательно добавляет: «Я и сам иногда ношу его аскотские галстуки и стоячие воротнички, сохранившиеся в идеальном состоянии в связи с его внезапной болезнью и смертью» На фотографии семьи Лавкрафтов, сделанной в 1892 г., как раз можно увидеть Уинфилда в вышеописанном одеянии, а сам Лавкрафт запечатлен в отцовских вещах на снимке, который в 1915 г. попал на обложку сентябрьского выпуска журнала «Объединенный любитель» (United Amateur).
Уинфилд Скотт Лавкрафт был похоронен 21 июля 1898 г. на участке Филлипсов на кладбище Суон-Пойнт в Провиденсе. Есть все основания полагать, что Говард ходил на похороны отца, хотя в краткой заметке в Providence Journal не говорится, кто конкретно присутствовал. То, что Уинфилда похоронили именно там (как отмечает Фейг), указывает на великодушие Уиппла Филлипса и, возможно, является подтверждением тому, что сам Уиппл и оплачивал лечение Уинфилда. После смерти Уинфилда его имущество оценили в довольно значительную сумму, 10 тысяч долларов (для сравнения имущество Уиппла оценивалось всего в 25 тысяч), и вряд ли ему удалось бы сохранить такое состояние, если бы оно использовалось для оплаты постоянного пребывания в больнице на протяжении более пяти лет.
Госпитализация Уинфилда Скотта Лавкрафта привела к тому, что на Говарда, которому на тот момент было два с половиной года, стали сильнее всего влиять его мать, две тети (будучи незамужними, они еще жили в доме на Энджелл-стрит, 454), бабушка Роби, и особенно дедушка Уиппл. Естественно, на первых порах самое серьезное влияние на него оказывала мама. Лавкрафт отмечает, что она «была все время убита горем» из-за болезни мужа, хотя невольно возникает вопрос, не примешивались ли к ее горю стыд и отвращение. Нам уже известно, что примерно в то же время и у самой Сьюзи начались проблемы с психикой. В городском справочнике Провиденса с 1896 по 1899 г. Сьюзи почему-то записана как «мисс Уинфилд С. Лавкрафт» будь это ошибкой, вряд ли она встречалась бы в издании четыре года подряд.
Уиппл Ван Бюрен Филлипс неплохо сумел заменить Лавкрафту отца, которого тот почти и не знал. Все становится понятно после простых слов писателя: «Мой любимый дедушка стал центром всей моей вселенной». Уиппл помог внуку избавиться от страха темноты, заставив в возрасте пяти лет пройти через несколько темных комнат в доме на Энджелл-стрит, 454, он показывал Лавкрафту предметы искусства, привезенные из Европы, писал ему письма из командировок и даже рассказывал мальчику сочиненные на ходу странные истории. Подробнее об этом я расскажу позже, сейчас же просто хочу показать, что в понимании Лавкрафта Уиппл полностью вытеснил Уинфилда. В 1920 г. Лавкрафту приснился сон, вдохновивший его на написание судьбоносного рассказа «Зов Ктулху» (1926). Во сне он создал барельеф и отнес его в музей, где на вопрос смотрителя о том, кто он такой, Лавкрафт ответил: «Меня зовут Говард Лавкрафт, я внук Уиппла Филлипса». Он не представился как «сын Уинфилда Скотта Лавкрафта». Уиппл Филлипс умер за шестнадцать лет до того, как Лавкрафту приснился этот сон.
Итак, Уиппл практически заменил ему отца, и Говард с матерью начали жить вполне нормальной жизнью. Уиппл еще был при деньгах и обеспечил Лавкрафту счастливое детство, часто баловал внука. Лавкрафт уже в ранние годы обратил внимание на место своего жительства и не раз подчеркивал его сходство с тихой деревенькой, ведь тогда дом располагался на самой окраине развитой части города:
« я родился в 1890 г. в небольшом городке, в той его части, которая в моем детстве находилась не далее чем в четыре кварталах (к северо-востоку) от первозданной сельской местности Новой Англии: бескрайние луга, каменные стены, колея от повозок, ручейки, густые леса, таинственные ущелья, высокие обрывы над рекой, засеянные поля, старинные фермы, амбары и коровники, сады с сучковатыми деревьями, величественные и одинокие вязы все истинные признаки деревенской обстановки, ничуть не изменившиеся с семнадцатого и восемнадцатого веков Мой родной дом, однако, был городским, к нему прилагался большой земельный участок. Стоял он на мощеной улице неподалеку от поля, огороженного каменной стеной У нас росли гигантские вязы, дедушка сажал кукурузу и картошку, а за коровой присматривал садовник».
Приведенные воспоминания Лавкрафта относятся к возрасту трех-четырех лет, не раньше. В одном из поздних писем он говорит: «Когда мне было три года, я ощущал странное волшебство и очарование (к которым, правда, примешивалась легкая тревога и чуточка страха) в старинных домах на почтенном холме Провиденса Все эти веерообразные окошки над входными дверьми, перила вдоль лестниц и кирпичные дорожки в саду»
Мало кто обращает внимание на то, что возвращение из Оберндейла в Провиденс позволило Лавкрафту вырасти истинным уроженцем Род-Айленда, а не Массачусетса, чему он сам придает большое значение в одном из ранних писем, говоря, что переезд в дом Филлипсов «заставил меня вырасти настоящим род-айлендцем». Тем не менее в Лавкрафте сохранилась и любовь к Массачусетсу с его колониальным наследием: писателю нравились города Марблхед, Салем и Ньюберипорт, а также сельские районы в западной части штата. Однако из-за пуританской теократии, так сильно отличавшейся от религиозной свободы в Род-Айленде, Массачусетс стал для писателя «другим» и в географическом, и в культурном плане он считал этот штат одновременно привлекательным и отталкивающим, знакомым и чужим. Немного забегая вперед, стоит отметить, что в рассказах Лавкрафта действие намного чаще происходит в Массачусетсе, нежели в Род-Айленде. К тому же с ужасами, творящимися в Род-Айленде, обычно удается покончить, тогда как в Массачусетсе страшные существа мучают людей на протяжении многих веков.
Лавкрафт ясно дает понять, что еще с раннего возраста питал любовь к старинным местам родного города:
« как же я таскал за собой маму по древнему холму, когда мне было около четырех или пяти лет! Не знаю, что именно я там искал, но вековые дома производили на меня очень сильное впечатление: все эти веерообразные окошки, дверные молотки, лестницы с перилами и окна с мелкой расстекловкой Я понимал, что этот мир значительно отличается от окружавшего меня с рождения викторианского стиля с мансардными крышами, зеркальными стеклами, бетонными тротуарами и широкими газонами. В этом волшебном мире за пределами привычного мне района чувствовалась истинность».