Мне хотелось угождать и потакать папуле, ведь я думал, что, пока он смеется и улыбается, мы в безопасности. Я отвечал в семье за развлечения. Я хотел, чтобы всем было легко, весело и радостно. И хотя позже эта психологическая реакция принесет творческие и финансовые плоды, это также значило, что мой маленький девятилетний мозг считал, что я виноват в папулиных приступах агрессии.
Я должен был успокоить отца. Я должен был защитить маму. Я должен был сделать семью стабильной и счастливой. Я должен был все исправить.
Навязчивое желание постоянно угождать другим, всегда смешить и веселить их, отвлекать их от плохих вещей на что-то радостное и прекрасное, породило настоящего артиста.
Но в ту ночь я стоял в дверях комнаты и смотрел, как мой отец осыпает ударами женщину, которую я любил больше всего на свете. Я смотрел, как она беспомощно падает на поли не мог пошевелиться.
Все детство мне было страшно, но это был первый раз, когда я осознал свою беспомощность. Я был старшим сыном моей мамы. Я был от нее меньше, чем в десяти метрах. Ей мог помочь только я.
Но я ничего не сделал.
В тот момент эта детская беспомощность стала частью моей личности. И, независимо от моих поступков, от моего успеха, от заработанных денег, записанных хитов и побитых рекордов в кинопрокате, в глубине души я всегда слышал эту маленькую тихую мыслишку: я трус, я все профукал, мамочка, прости, прости меня, пожалуйста.
Знаешь, что бывает, когда главных двое? Когда главных двое, погибают все!
В ту ночь, когда мне было всего девять лет и я смотрел, как разваливается моя семья, и моя мама падает на пол, в тот момент я дал молчаливую клятву. Своей матери, своей семье, себе.
Однажды я стану главным.
И этого больше никогда, никогда не повторится.
Глава 2Фантазия
Вы-то все явно думали, что я начну книгу со слов «Я-я-я-я родился и вырос в Западной Филадельфии», а не с рассказов о домашнем насилии и страданиях.
И у меня, правда, было такое искушениея ведь притворщик. И не простой какой-нибудь притворщик, ялегенда, плохой парень, человек в черном: я кинозвезда. Мне постоянно хочется разобрать реальность на части, перестроить ее и поменять на то, что мне больше нравится. Или, скорее, что нравится вам: я ведь любимец публики. Это буквально моя профессия. «Правда» это то, во что я решил заставить вас поверить, и я заставлю вас в это поверить. Такая уж у меня работа.
Мне хотелось подчистить правду, навести глянец, чтобы она засверкала. Ямастер рассказывать истории. У меня было искушение показать вам безупречный бриллиант, несгибаемого парня. Продемонстрировать вам фантастический образ успешного человека. Мне всегда хочется сделать вид, что все хорошо. Я живу в постоянной войне с реальностью.
Конечно, существует и тот «Уилл Смит», что расхаживает по красной ковровой дорожке, летает на аэромобиле, носит пацанскую стрижку, бьет рекорды в кинопрокате, женится на красотке, подтягивается как в фильме «Ялегенда». Крутой «Уилл Смит».
А есть я. Эта книга обо мне.
Я родился и вырос в Западной Филадельфии,
Целыми днями торчал на спортивной площадке,
Зависал, тусовался, круто отрывался,
А каждый день после школы мне давали люлей хулиганы
Вот как должно было петься в той песне. Ну ладно признаю, я был чудаковатым пареньком. Тощим, бестолковым, с очень странными предпочтениями в одежде. Еще мне не повезло родиться с выдающейся парой ушей, похожих на ручки трофейного кубка, как однажды подметил Дэвид Брэндон.
Наверное, я бы и сам над собой насмехался. В добавок ко всему, я еще и загонялся по физике с математикой. Наверное, я люблю математику за ее точность. Мне нравится, когда все складывается. Числа не играют в игры, у них нет настроений или мнений.
Еще я много болталнаверное, даже слишком. Но, самое главное, у меня было буйное и живое воображение, целая жизнь в фантазиях, которые были намного масштабнее и длились намного дольше, чем у большинства детей. Пока другие дети возились с пластмассовыми солдатиками, мячиками и игрушечными пистолетиками, я конструировал замысловатые фантастические сценарии и погружался в них без памяти.
Когда мне было восемь или девять, мамуля отправила нас с Пэм в летний лагерь Сэйр-Моррис в Юго-Западной Филадельфии. Лагерь был самый обычный: игровая, бассейн, мастерская. После первого дня я вернулся домой и прибежал на кухню, где сидела мама с нашей соседкой мисс Фредой.
Привет, малыш. Как тебе лагерь? спросила мамуля.
Ох, мам, мне так понравилось. Там был большой джазовый оркестр с трубами и скрипками, с певцами и барабанами, и у них еще были такие штуки, я изобразил игру на тромбоне.
А еще был конкурс танцев, и человек пятьдесят танцевали одновременно
Мисс Фреда посмотрела на мою мамуДжазовый оркестр? Пятьдесят обученных танцоров? В детском лагере?
Мисс Фреде было невдомек, что она попала под перекрестный огонь нашей с мамой веселой игры, которая продолжается и по сей день. По правилам этой игры, я описываю самую яркую, захватывающую, невероятную сцену, которую только могу представить, перемешиваю ее с тем, что случилось со мной на самом деле, а мамулина задачаопределить, что из этого правда и в каком случае ей нужно что-то предпринять.
Мама замолчала и близко наклонилась ко мне. Ее взгляд работал как старинный детектор лжи, действующий на материнской мудрости. Он выискивал малейшие прорехи в моей невероятной истории. Я не повел и бровью.
Но она увидела достаточно.
Уиллард, не шути так. В лагере Сэйр не было никакого джазового оркестра.
Нет, мама, я точно говорюэто было обалденно.
Сбитая с толку мисс Фреда сказала:
Но Кэролайн, он ведь даже не знает, как называется тромбонзначит, наверное, правда видел его?
Нет. Он все время такое проделывает.
Ровно в этот момент в кухню зашла Пэм, и мама спросила:
Пэм, сегодня в лагере правда был большой джазовый оркестр, конкурс танцев и тромбон?
Пэм закатила глаза.
Чего?! Нет, конечно. Это был музыкальный автомат, мам. Уилл целый день стоял там и слушал музыкудаже в бассейн не пошел.
Мамуля посмотрела на мисс Фреду.
Я же говорила.
Я расхохоталсямамуля выиграла этот раунд, но я хотя бы победил мисс Фреду.
Мое воображениеэто дар, а когда он совмещается с моим умением работать, с неба начинает идти дождь из денег.
Мамуля всегда больше всего во мне любила мое воображение (и то, что я хорошо учился). У нее ко мне немного странное отношение. Она любит то, как я валяю дурака, но требует, чтобы я был умным.
Когда-то в жизни она решила, что может говорить только о важном: об образовательной реформе, инвестициях в будущее, недобросовестных законах в сфере здравоохранения. Она «не терпит глупости». Они с папулей вечно спорили обо всем на свете.
Интеграцияэто худшее, что происходило с черными, категорически заявлял папуля.
Я тебе не верю, Уилл, ты просто пытаешься меня позлить, отмахивалась мамуля.
Нет, ты послушай, Кэролайн! До интеграции у нас все было свое. Черный бизнес процветал, потому что ниггерам приходилось покупать у ниггеров. Химчистка, ресторан, мастерскаявсе были нужны друг другу. Но как только черным разрешили есть в Макдоналдсе, вся наша экономическая инфраструктура пошла коту под хвост.
Так ты считаешь, что лучше было бы растить детей в рабстве или сегрегации? говорила мамуля.
Я считаю, что, если бы фонтан принадлежал ниггерам, то ниггеров нанимали бы его чинить.
Мамуля никогда бы так не сказала папуле в лицо, но нам она всегда повторяла:
Никогда не спорь с дураком, потому что со стороны не поймешь, кто из вас дурак.
Если она прекращала с тобой спорить, сразу было ясно, что она думает о твоей точке зрения.
Когда я выдумываю глупости, груз ее забот о мире становится легче. Но ей нужно, чтобы я говорил и умные вещи. Она считает, что я смогу выжить, только если буду умным. Ей нравится, когда соотношение ума и глупости составляет где-то 60 к 40. Онамоя лучшая зрительница. Есть в ней какая-то неведомая ей самой часть, которая меня все время подначивает.
Ну же, Уилл, глупее, умнее, глупее, умнее
Мне нравится закинуть ей с виду ужасную глупость с умным зерном внутри и ждать, клюнет ли она. Мой любимый моментвыражение ее лица, когда она замечает умную вещь в дурацкой обертке.
Юморэто продолжение ума. Трудно быть по-настоящему смешным, если ты не очень умен. А смехэто мамулино лекарство. В каком-то смысле яее маленький доктор, и чем больше она смеется, тем нелепее, умнее и грандиознее то, что я придумываю.
В детстве я пропадал в своем воображении. Я мог грезить бесконечнодля меня не было лучшего развлечения, чем миры моих фантазий. В лагере и впрямь был джазовый оркестр. Я слышал трубы, видел тромбон, штаны с подтяжками и соломенные шляпы, танцоров на сцене. Миры, которые мой разум создавал и населял, были для меня так же реальны, как «явь», а иногда даже реальнее.
Этот постоянный поток образов, цветов, идей и глупостей стал моим пристанищем. А потом возможность разделить с кем-то это пространство, перенести кого-нибудь туда, стала наивысшей формой счастья. Мне нравится полностью завладевать вниманием людей, сажать их на аттракцион эмоций, гармонирующих с порождением моих фантазий.
Для меня грань между фантазией и реальностью всегда была тонкой и прозрачной, и я мог легко пересекать ее туда и обратно.
Беда в том, что фантазия одного человекаэто ложь для другого. У себя в околотке я прослыл заядлым вруном. Друзья никогда не верили моим словам.
Эта странная причуда осталась со мной и по сей день. Она стала вечным поводом для шуток в дружеском и семейном кругу: мои истории надо всегда делить на два или на три, чтобы понять, что случилось на самом деле. Иногда я рассказываю историю, а приятель смотрит на Джаду и спрашивает:
Так, а что было на самом деле?
Но тогда другие дети не понимали, что я не врал о своих ощущенияхэто мои ощущения врали мне. Я терялся и с трудом отличал реальность от вымысла. Это стало моим защитным механизмоммой разум даже не задумывался о правде. Я думал: что надо сказать, чтобы всем стало лучше?
Но мамуля меня понималаей нравились мои странности. Она позволяла мне вдоволь дурачиться и творить.
Например, большую часть детства у меня был воображаемый друг по имени Маджикер. Многие дети проходят через фазу воображаемых друзейобычно в возрасте от четырех до шести лет. Эти воображаемые друзьяаморфные личности, у которых обычно нет какой-то конкретной формы или характерных черт. Воображаемый друг хочет того же, что и ребенок, не любит того же, что и ребенок, и так далее. Он создан, чтобы акцентировать внимание на желаниях и чувствах ребенка.
Но Маджикер был не таким. Даже сейчас, когда я пишу эту книгу, воспоминания о Маджикере остаются такими же яркими и явственными, как и любые другие переживания моего детства. Он был полноценной личностью.
Маджикер был маленьким белым мальчиком с рыжими волосами, светлой кожей и веснушками. Он всегда носил голубой костюмчик из полиэстера с ослепительно-алым галстуком-бабочкой. Его брючки всегда были подтянуты чуточку высоко, и из-под них выглядывали несуразные белые носки.
Большинству детей воображаемые друзья служат проекцией и подтверждением их чувств, но у Маджикера были конкретные предпочтения и мнения о том, во что нам следует играть, куда идти и что делать. Иногда он со мной не соглашался. Иногда заставлял меня выйти на улицу, когда мне этого не хотелось. У него было твердое мнение о некоторых блюдах и людях. Даже сейчас я сижу, вспоминая наши отношения, и думаю: Черт побери, Маджикер, это же я тебя выдумал!
Маджикер был такой важной частью моего детства, что мама иногда накрывала ему на стол вместе с нами. А если со мной нельзя было договориться, она обращалась к Маджикеру:
Так, Маджикер, а ты готов идти спать?
К счастью, тут мы с Маджикером всегда были единодушнымы никогда не были готовы идти спать.
Побочным эффектом моего блуждания в фантазиях было множество странных идей о том, что считалось крутым, модным или смешным. Например, я не знаю, откуда это взялось, но как-то раз у меня началась спорная, но страстная фаза любви к ковбойским сапогам. Господи, как же я обожал ковбойские сапоги. Я отказывался обувать что-либо еще. Я носил их со спортивным костюмом. Я носил их с джинсами.
Да даже с шортами, черт возьми.
Но в Западной Филадельфии черный паренек, обутый в ковбойские сапоги, мог с тем же успехом просто прицепить себе на спину мишень. Ребята безжалостно насмехались и издевались надо мной, но я не понимал, почему. Сапоги ведь были просто отпадные.
Чем больше они смеялись, тем сильнее я привязывался к сапогам.
Я всегда был чудаковатым. То, что казалось мне нормальным, для окружающих выглядело странным, а то, чему другие радовались, порой меня нисколько не вдохновляло.
Тогда на пике моды были велосипеды Хаффи, все дети о таком мечтали. И как-то раз в Рождество все мои друзья из нашего квартала собрались и договорились попросить у родителей Хаффи. План был таков: мы все поедем на наших одинаковых велосипедах в Мерион-паркон как раз был достаточно далеко от нашего района, чтобы вышло настоящее приключение.
Рождество наступило, и Санта расщедрился на десять новеньких одинаковых Хаффи. Наступил полдень, и все высыпали на улицу.
Все, кроме меня.
Видите, ли, я не стал просить Хаффи. Хаффиэто для сосунков! Я должен был всем показать, как выглядит настоящий велосипед. Все попросили типовой, стандартный, заурядный «Хаффи», а мне не хотелось быть частью стада. Поэтому я попросил ярко-красный «Роли-Чоппер». Чопперы были такими заниженными велосипедами с большим колесом сзади и малюсеньким спереди, с рулем, который торчал высоко в воздухе, тройной передачей и гоночным седлом, в просторечии величавшимся «бананом». В мире детских велосипедов это был «Харли-Дэвидсон». На нем ты чувствовал себя как на мотоцикле. Это был безоговорочно самый крутой велик на свете.
Всю ночь накануне я не мог уснуть, воображая свое появление. Я продумал все до мелочей: когда все соберутся у меня перед домом, я выкачусь из-за дома, чтобы никто не ожидал. Я даже сочинил и отрепетировал речь, которую произнесу, когда они увидят меня на моем «Чоппере».
Какие дела, сосунки, чего ждете? Погнали!
И промчусь мимо, чтобы им пришлось меня догонять: Уилл Смит, вожак стаи, король улицы.
Наконец, долгожданный момент настал. Я наблюдал за ними из-за занавесок в гостиной. Они ждали и гадали: ну и где Уилл? И тогда я выкатился из-за дома, царапая рулем небеса, гладко накручивая педали своими ковбойскими сапогами«Роли-Чоппер» на первой скорости шел как по маслу.
Я был крут.
Я качусь мимо, все на меня смотрят. Я киваю и добиваю их словами:
Какие дела, сосунки, чего ждете? Погнали!
Несколько секунд было тихо. Я решил, что потряс их до глубины души.
А потом меня чуть не сшибло с «Чоппера» волной смеха, раздавшейся из-за моей спины. Тедди Эллисон буквально валялся на земле от хохота.
Сквозь слезы он едва смог выдавить:
Это че за драндулет?
Я ударил по тормозам и обернулся, чтобы посмотретьэто только Тедди угорает, или остальные с ним солидарны.
Чувак, ты в байкеры ударился? спросил Дэнни Брэндон. Тебе же из-за руля ничего не видать!
Майкл Барр тихо сказал:
Чему их только учат в белых школах.
Но их мнение не имело значения, потому что сам себя я считал красавчиком. Это одна из особенностей гиперактивного воображения: я мог заставить себя поверить во что угодно. Я был уверенным в себе на грани помешательства.
И хотя такое несколько искаженное восприятие себя в детстве часто приводило к насмешкам или побоям, потом оно не раз становилось моей суперсилой. Если ты не знаешь, что чего-то не можешь, то ты это просто делаешь. Когда родители сказали, что мне нельзя становиться рэпером, потому что хип-хопэто не работа, меня это не смутило. Я знал: родители просто ничего не понимают. Когда телепродюсеры спросили, умею ли я играть на камеру, я ответил: «Конечно», хотя в жизни не снимался. Я подумал: да что тут уметь? Когда продюсер киностудии заявил, что не может нанять меня, потому что зрители за рубежом не пойдут на фильм с черным в главной роли, я не то чтобы оскорбилсяпросто не понял, как такого тупоголового оленя могли взять в продюсеры. Тупость удручала меня даже больше, чем расизм. Люди указывали мне, как я должен себя вести, и это была полная чушь. Я знал, что их правила на меня не распространяются.