В этот биографический роман не входит подробное описание экстравагантностей последующих нескольких месяцев. Это было сделано самим Конан Дойлом в книге «Письма Старка Манро», которая полностью, за исключением нескольких моментов, представляет собой автобиографию; обращение к ней было бы простым пересказом страницы за страницей, на которых приводятся некоторые из лучших комических сцен на нашем языке. Но концовка (взятая не только из «Старка Манро», но и из писем того времени) была далеко не смешной. Бадд, несмотря на все свои забавные качества, имел одну темную черту, которая почти так же была заметна, как черная повязка на глазу. Артура, который никогда не относился особенно критически к своим друзьям, она порой поражала. Так называемый «партнер», сидя в маленькой комнатке и с благодарностью зарабатывая фунт-два в неделю на лечении небольшого числа пациентов (болезнями которых нельзя было беспокоить Бадда), уже начал возбужденную переписку с Мадам.
Доктор и госпожа были теперь людьми весьма преуспевающими. Заплатили ли они, требовала ответа Мадам, своим кредиторам в Бристоле? Сознаваясь, что не заплатили, Артур тем не менее горячо защищал Баддов и все их прекрасные качества. Мадам, содрогаясь всем телом до кружевного воротничка и белой шляпки, заявляла, что такие люди не могут быть подходящими партнерами для ее сына, и высказывала решительные взгляды, касаясь характера Бадда. Нападки следовали за попытками защиты до тех пор, пока мать и сын не оказались на грани ссоры. В ссоре не было необходимости. Доктор Бадд и его жена нашли письма Мадам в комнате Артура и прочли их.
Бадд ничего не говорил. Что-то вынашивая, он ждал до июня. Затем в самых дружественных тонах он объявил, что его новый компаньон с самого начала губит практику. Эти тупоголовые деревенские жители, объяснял Бадд, видят на одной двери имена двух врачей; они хотят быть принятыми доктором Баддом, но боятся, что их надуют и отправят к доктору Конан Дойлу; поэтому они начинают нервничать и уходят. Ошеломленный доктор Конан Дойл, ничего не зная о том, что за этим стоит, вышел во двор, взял молоток и подошел к входной двери. Он вклинил раздвоенный конец молотка между деревом и медной табличкой и сорвал ее с двери. «Больше она не будет тебе мешать», сказал он.
Убеждая его не проявлять поспешности и горячки, Бадд предложил некоторые пути и способы изыскания средств. Почему бы не начать собственную практику? Нет капитала? Бадд щедро предложил ссужать ему по фунту в неделю до тех пор, пока он сам не начнет столько зарабатывать; тогда это может быть возмещено. Пусть откроет атлас и выберет любой город в Англии. Каждую неделю добрый джинн-почтальон будет вручать ему по двадцать шиллингов. Не без чувства унижения Артур, наконец, согласился и выбрал Портсмут.
Это было рискованное предприятие. Ему надо будет арендовать дом и передать всего лишь рекомендательное письмо вместо депозита за ренту, приобрести в кредит партию лекарств. Детали покупки мебели могут быть рассмотрены позднее. В одном из последних писем, отправленных из дома Бадда в июне 1882 года, мрачное настроение чередовалось с дерзким оптимизмом.
«Напиши что-нибудь ободряющее, как добрая маленькая женщина, взывал он к Мадам, и не надо быть вечно скорбящей, а то мы заставим тебя вносить исправления в текст похоронной службы на иврите». Он продолжал: «Если только мне удастся найти подходящий дом, через три года я буду зарабатывать по тысяче в год, или я глубоко ошибаюсь!» И наконец: «Я принял решение в отношении Элмор Велден. Думаю, она действительно любит меня. Я женюсь на ней, если добьюсь своего в Портсмуте».
Портсмут и сознание того, что там он будет свободен, взбадривали его до небес. Нашелся прекрасный дом в пригороде Саутси, который сдавался за сорок фунтов в год. В качестве одного из своих поручителей он назвал Генри Дойла, председателя правления и директора Национальной художественной галереи Ирландии; безо всякой болтовни о депозите он получил ключи. Кое-какую мебелишку купил на аукционе. Сначала необходимо было обставить только смотровой кабинет, ну и, конечно, купить кровать для одной из комнат наверху, подставку для зонтиков, чтобы украсить холл.
Он испытал гордость, когда закрывал дверь собственного дома, хотя скрип от нее эхом разносился по пустым комнатам. Как и подобает домовитому хозяину, он не забыл приобрести кровать, но не подумал о матраце и постельном белье. С другой стороны, смотровая на первом этаже при входес красным половиком вместо ковра, дубовым столом, стетоскопом, шкафом, тремя креслами и тремя же картинамивсе это создавало мистический полумрак, особенно когда коричневые шторы были почти полностью, но не совсем закрыты. И уголки комнаты казались почти обставленными, а снаружи сияла на солнце медная табличка.
«Пока пациентов нет, сообщал он с энтузиазмом, но число людей, которые останавливаются и читают мою табличку, огромно. В среду вечером за 25 минут перед ней остановились 28 человек, а вчера я насчитал 24 за 15 минутеще лучше».
Редактор журнала «Лондон сосайети», которому он уже продал навеянные Бретом Гартом рассказы «Кости» и «Лощина Блюмансдайк», заплатил семь фунтов и пятнадцать пенсов авансом за будущую работу. Этого, с некоторыми добавками, хватало, чтобы оплатить аренду дома за квартал. Поскольку у него не было прислуги, он мог бы попросить Мадам отправить к нему его десятилетнего брата Иннеса; нарядно одетый под мальчика-пажа, Иннес открывал бы дверь. На хлебе, консервированном мясе и беконе, приготовленными на газовой плите в дальней комнате, они прекрасно жили бы на шиллинг в день. А тот фунт, который каждую неделю присылал бы доктор Бадд, обеспечивал бы им существование до тех пор, пока не найдутся пациенты.
Но у любезного доктора Бадда были другие мысли. Видя, что его друг безвозвратно связан обязательствами, подписав контракт об аренде и закупив лекарства, доктор Бадд сделал то, что намеревался сделать с самого начала. В резком тоне он написал ему, что после отъезда его друга из Плимута в его комнате были найдены клочки письма. Эти обрывки, когда Бадд и его жена сложили их, оказались письмом от матери Конан Дойла, которая самым отвратительным образом отзывалась о Бадде, называя его человеком «бессовестным» и «обанкротившимся мошенником».
(На самом деле письмо было в Портсмуте в кармане у Конан Дойла.)
«Могу лишь сказать, заключал Бадд, что мы удивлены тем, что ты участвовал в такого рода переписке, и отныне отказываемся иметь с тобой что-либо общее в какой бы то ни было форме».
И вот сейчас, в приятную сентябрьскую ночь 1882 года, доктор Конан Дойл (дом номер 1, Буш-Виллас, Элм-Гроув, Саутси) под покровом темноты подкрался к ограде, чтобы почистить прикрепленную к ней медную табличку. Когда он этим занимался, через два дома с правой стороны тускло мерцали фонари на изогнутом фасаде отеля «Буш». А так Элм-Гроув была пустынной. Слева от его великолепного кирпичного дома, в котором наверху спал Иннес, маячил похожий на пещеру вход в церковь.
Те два месяца после того, как он получил письмо Бадда, дела у него шли не слишком плохо. В этом он мог поклясться. Но все чаще мысленный образ Бадда и его жены, с серьезным видом склеивающих обрывки письма, которого у них не было, щекотал его и повергал в хохот. «В конце концов, писал он тогда Мадам, никакой катастрофы не было: в доме у него еще на несколько дней хватало запасов и в кармане было пол кроны». Ему нравился Бадд; этот парень не мог ему не нравиться.
Понемногу стали появляться пациенты. Он понял силу респектабельности; все окна на фасаде его дома были занавешены, чтобы обитатели вилл напротив не видели необставленных комнат наверху. Опрятность, несомненно, придет позже. Да, он сможет продержаться. Только бы заманить побольше пациентов! Илиослепительная, но пока не реализованная мечтаесли бы его рассказ принял журнал «Корнхилл мэгэзин»!
Глава 4РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ АРИСТОКРАТ С РУКОПИСЯМИ
«Компания «Господа Смит, Элдер энд К0», гласило письмо с выгравированными тиснеными буквами, как будто это было официальным приглашением, свидетельствует свое почтение господину А.К. Дойлу и имеет удовольствие вложить чек на двадцать девять гиней в качестве платежа за присланный господином Дойлом в журнал «Корнхилл мэгэзин» рассказ «Сообщение Хебекука Джефсона», который пока не опубликован». Письмо было датировано 15 июля 1883 года.
Для автора «Хебекука», который, покуривая глиняную трубку, сидел за рабочим столом в смотровой, это было настоящей похвалой.
«Корнхилл», который раньше издавал Теккерей и славу которому теперь принес Роберт Льюис Стивенсон, слыл достойным журналом и публиковал только те произведения, которые заслуживали этого с литературной точки зрения. Его редактор, знаменитый Джеймс Пейн, остроту суждений сочетал с самым что ни на есть неразборчивым почерком.
Но этот успех не означал, что молодому доктору следовало прекратить писать для таких более дешевых изданий, как «Лондон сошети», «Олл зе. йеар раунд» или же «Зе бойз оун пейпер». Для этого ситуация с финансами была слишком напряженной, а иногда отчаянно серьезной. Но когда «Хебекук» был на следующий год опубликован без подписи автора, а один критик приписал его Стивенсону, в то же время сравнивая с рассказами По, автор мобилизовал всю свою скромность, чтобы не говорить каждому встречному, что это был именно его рассказ.
За те два первых года медицинской практикис 1882-го по 1884-йво внешнем облике дома мало что изменилось. Десятилетний Иннес, с умытым лицом и подстриженными братом волосами, был толковым пажем в застежках. Но когда он видел пациента, приближавшегося, как говорил его брат, к паутине, возбуждение Иннеса порой становилось чрезмерным. Однажды, когда он распахнул входную дверь и бросил оценивающий взгляд на стоявшую за ней женщину, он пронзительно закричал брату, находившемуся на верхнем этаже: «Артур! Ура! Еще одна!»
Расправив плечи сюртука и поспешив вниз, доктор бросил на мальчишку ужасающе злой взгляд, а потом обходительно сказал: «Прошу Вас, мадам».
Собственные впечатления Иннеса о типичном дне в их жизни можно найти в регистрационном журнале, который он вел под руководством брата. Там, например, говорилось: «Сегодня утром после завтрака Артур пошел вниз и стал писать рассказ о трехглазом человеке, а я был наверху и изобретал новое водяное устройство, которое через каждые две минуты будет посылать ракеты на Луну, и они будут стрелять на равные расстояния; потом пробило четверть второго, и мне надо было идти, чтобы приготовить последние шесть картошек, которые у нас оставались».
На самом деле все было не так трагично. С самого начала их друг Ллойд, из графства Сассекс, прислал им запас картошки на зиму. Хозяин соседней бакалейной лавки, который страдал приступами, за лечение расплачивался маслом и чаем. И доктор Конан Дойл редко проходил мимо этого магазина без того, чтобы не заглянуть и не посмотреть с надеждой, нет ли признаков приступа у человека за прилавком. О прислуге в доме не могло быть и речи до тех пор, пока он не предложил пансион с проживанием в просторном полуподвальном этаже любому, кто согласится выполнять за это услуги по дому.
На объявление откликнулись две пожилые женщины, обозначенные в переписке как госпожа С. и госпожа Г.
После непродолжительного периода мира и порядка из полуподвала начали слышаться шумные ссоры: причитания и жалобы, словно стоны душ в чистилище, взаимные обвинения в краже бекона. Прижав к глазам носовой платок, госпожа С. ушла. За ней последовала и госпожа Г., которая была замечена в чрезмерном внимании к стоявшему в погребе бочонку с пивом. Справедливо решив, что госпожа С. (Смит) была пострадавшей стороной, доктор отыскал ее и вернул обратно. Иннеса он отправил в дневную школу; госпожа Смит царствовала платной домохозяйкой. Обеды и ужины отныне стали хорошо готовиться, безделушки аккуратно вытирались от пыли, мебель блестела.
По крайней мере в том, что касалось мебели, жаловаться ему было не на что. Мадам и тетушка Аннетт, соревнуясь между собой, снабдили его всемот полного фургона книг до музыкальных часов. В холле, где медные поручни лестницы сверкали над новым ковром, стоял на столике бюст дедушки Джона Дойла. На стенах, обклеенных мраморно-коричневыми обоями, висели гравюры, полы были покрыты африканскими циновками. «Я вышиб эти глазурованные стекла из двери в конце холла и взамен их вставил красные: это придало всему холлу огненный и артистический вид», сообщал он. По вечерам над газовой горелкой ярко светился красный шар, что также делало холл огненным и артистическим (если не сказать ужасным). В смотровом кабинете, который всегда был для него предметом гордости, повесили двадцать одну картину, поставили одиннадцать ваз. В смежной комнате, обставленной как приемная, количество мебели стало проблемой. Когда Мадам предложила ему прислать для этой комнаты еще один книжный шкаф, он отговорил ее, сославшись на то, что не останется места для пациентов. Но один подарок от Дойлов из Лондона он принять не мог.
После того памятного разговора на Кембридж-Террас, от которого у него оставалось чувство мучительной горечи, он так и не помирился с дядьями. Раз или два он видел дядюшку Дикаон фактически спас ему жизнь, когда того забрали в больницу с инсультом, но пропасть сохранялась. Дядя Дик, то ли из хитрости, то ли из щедрости, прислал ему рекомендательное письмо к католическому епископу Портсмута и добавил, что в городе не было врача-католика.
Не было врача-«католика». Он истолковал это по-своему и расценил с гневом. Вернись в лоно церкви, говорили они ему; прими Веру, и ты не помрешь с голоду. Он швырнул это рекомендательное письмо в огонь.
Точно таким же образом этот упрямый человек с толстой шеей был полон гордости за худшие времена. Его профессиональные бумаги, которые ему предложила и прислала Мадам, сверху несли на себе украшение гербового щита. Мадам настойчиво спрашивала его, почему он не включил туда же гербовый щит семейства Фолей. «А ты не думаешь, спрашивал он, что два фамильных щита на одном листе будут выглядеть чересчур показными?» Дело не только в том, что щит помог бы его медицинской практике среди тех, кого они называли «экипажной публикой». Щит был, кроме того, своего рода символом. Даже тогда, когда ему приходилось откладывать отправку писем Мадам из-за нехватки денег на почту, эти письма неумолимо напоминали: «Пришли еще бумаг со щитами!» И во все эти дни мелькала Элмо Велден, на которой он обещал жениться, когда зарабатывал по два фунта в неделю. Черноглазая Элмо, которая выглядела поправившейся после болезни, остановилась в местечке Вентнор, на острове Уайт, в удобной близости от него.
«Это потрясающая девчонка, возвещал он. Я люблю ее больше, чем когда-либо раньше». Он свозил ее в Лондон, где они посмотрели «Терпение» Гилберта и Салливана; он представил ее тетушке Аннетт, которая была очарована. Как-то, когда он пребывал в состоянии депрессии, у него родилась сумасшедшая идея о том, чтобы поехать врачевать в охваченные малярией болота и джунгли Северной Индии. По счастью, это место не досталось ему. «Но Элмо, писал он, была бы убита горем, если бы я ее покинул; онанастоящее тропическое растение».
«Растение», вцепившееся в него подобно виноградной лозе, обладало как раз тем, что нравилось ему в женщинах. Нельзя сказать, что он действительно был влюблен в Элмо или, возможно, она в него. Но оба были романтически настроены; оба считали прекрасным кого-нибудь любить. Непонятно, из-за чего они непрестанно ссорились; когда такое случается, кто может помнить, из-за чего? Элмо была убеждена, что права она, он был всегда и неизменно убежден, что прав именно он, складывал руки, занимал надменную позу, позволительную для мужчин в 1882 году. Элмо, вспылив, уезжала в Швейцарию.
Между тем его медицинская практика расширялась. Он обнаружил это, когда стал выходить и общаться со знакомыми. Мастерство его игры в крикет и в футбол, когда он мог снять сюртук и освободиться от каждой лишней частички сидевшей в нем энергии, принесло доктору Конан Дойлу широкую известность. Он вступил в Литературное и научное общество. Его наградили портсигаром за совершенство в боулинге. На концертах, на которые надо было приходить во фраках, гремели рояли.
Оживление в их с Иннесом жизнь иногда вносили визиты одной из сестер.
Из десяти детей, родившихся у Мэри и Чарльза Дойл, в живых оставалось семеро. Пятеро девочек: Аннетт, Констанца, Кэролин, Ида и Додо. Старшая, Аннетт, уже давно уехала в Португалию, где служила гувернанткой в одной семье. Ида и Додо были еще детьми моложе Иннеса. Двух средних сестер, Конни и Лотти, он видел чаще.