Так началось знакомство нашего героя с лондонскими, а затем и парижскими трущобами. Постепенно накапливался материал для будущих сочинений. Правда, вначале желание собрать материал для книги было очень неопределенным. Эрик пока не представлял, во что выльется тот багаж разнообразной информации, который оказался в его распоряжении: будет ли это роман, сборник рассказов, книга очерков или своего рода ранняя автобиография. Но дело было даже не в этом. Возникло неукротимое желание узнать лучше, как живет британская беднота, в чем причины нищеты, насколько виновны в ней сами обездоленные и действительно ли существует капиталистическая эксплуатация с ее прибавочной стоимостью, за которой скрывается неоплаченный труд рабочих, что проповедовали коммунисты и другие политические группы, требовавшие ликвидации капитализма и исповедовавшие экономическую доктрину Карла Маркса.
У Эрика Блэра зарождались туманные, зачаточные социалистические настроения. Они сохранятся на протяжении следующих двух десятилетий его жизни, постепенно видоизменяясь в столкновении противоречивых идей и мыслей, в конфликтах с историческими реалиями, но так никогда и не превратившись в какое-либо последовательное мировоззрение. Более того, продолжая называть себя «демократическим социалистом», Блэр, ставший Оруэллом, будет создавать произведения, прямо противоречащие его вроде бы социалистическим установкам. Само же выражение «демократический социализм», как показал последующий опыт, представляло собой оксиморон, поскольку любая практическая попытка создать социализм как особую социальную формацию неизбежно заканчивалась возникновением тирании той или иной формы, ибо «общественной собственностью» неизбежно должен был кто-то управлять, и этим «кем-то» становилось само государство, создававшее для этого мощный административный аппарат.
Пока же Эрик Блэр стремился как можно ближе узнать жизнь бедноты, не только ведя с ее представителями душеспасительные разговоры о жизни, но и питаясь одной с ними едой, ночуя вместе с ними в полуразвалившихся хибарах или ночлежках. Он стремился, отвергая «любую форму господства одного человека над другим, оказаться в самом низу, среди угнетенных, быть одним из них и на их стороне против их тиранов»{159}.
В какой-то степени это была азартная игра. Необходимо было замаскироваться так, чтобы казаться своим. Но в то же время он оставался самим собой, хотя искренне пытался помочь людям, находившимся на общественном дне. Конечная цель постепенная переделка общества оставалась отдаленной перспективой. На первый план выходило накопление материала и жизненных впечатлений для художественных и публицистических произведений. Первый выход в мир лондонской бедноты был опасной разведкой. Соответствующим образом одевшись, он зимним вечером вошел в некий сарай, в котором имели право ночевать бездомные, скрывавшийся за вполне благопристойным названием «Хорошие постели для одиноких мужчин». Оруэлл рассказывал позже, что всё прошло благополучно. Когда он робко приоткрыл дверь, к нему направился, шатаясь, пьяный надзиратель заведения: «Выпей чашку чая, приятель, выпей чашку чая Это было нечто вроде крещения»{160}.
Вскоре Блэр предпринял целую экспедицию по изучению жизни обитателей городского дна. Важно подчеркнуть, что сделано было это задолго до того, как он сам оказался на грани нищеты в Париже, то есть было акцией добровольной, а не вынужденной. При этом он полностью погружался в жизнь обездоленных людей, вместе с ними перенося беды, страдания, унижения. Разница заключалась лишь в том, что эти люди вынуждены были влачить жалкое существование почти без надежды, а Блэр мог в любой момент прервать свой эксперимент.
После сравнительно недолгих «странствий» Блэр возвращался в нормальную жизнь. Но во время своих вылазок он был отнюдь не наблюдателем, а участником. Это было исключительно важно, поскольку позволяло увидеть такие детали, которые зачастую были недоступны исследователю, стоявшему вне изучаемой среды. Одно из таких наблюдений касалось изменения статуса в зависимости от одежды: «Иначе одетый, я опасался, что полиция может арестовать меня как бродягу, и кроме того, я не осмеливался ни с кем заговорить, полагая, что люди могут заприметить противоречие между моим диалектом и моей одеждой. Моя новая одежда привела меня в новый мир Мне встретился какой-то бредущий с видом нашкодившего пса субъект, явно бродяга; присмотревшись, я узнал самого себя в витринном зеркале. И лицо уже было покрыто пылью. Пыль чрезвычайно избирательна: пока вы хорошо одеты, она минует вас, но лишь появитесь без галстука, облепит со всех сторон. На улицах я оставался до самой ночи, причем безостановочно ходил, серьезно опасаясь, что из-за одежды полиция примет меня за попрошайку и арестует»{161}.
Что такое социализм?
Первые годы пребывания на родине и в соседней Франции, где он находился сравнительно долго, были в Европе периодом относительного экономического благополучия. Многие экономисты поговаривали даже о процветании. Сам Блэр особого процветания не заметил, скорее всего в силу своего критического и пессимистического настроя и общения в основном с низшими слоями населения. Внимание Блэра всё более привлекали те, кого он называл рабочими, вкладывая, впрочем, в это понятие далеко не тот смысл, какой имели в виду и умеренные, и крайние последователи марксистской теории. К рабочим Блэр относил не только лиц наемного труда, занятых в промышленности, строительстве и торговле, но вообще всех представителей низшего слоя британского общества (крестьянства как такового в Великобритании не было уже более сотни лет в сельской местности можно было встретить землевладельцев, арендаторов и тех же наемных рабочих). У него не было четкого понимания, кого следует считать пролетарием, или «пролом»; этот неологизм, появившийся в публицистике Блэра Оруэлла уже в начале 1930-х годов, был вскоре им позабыт, вновь услышан в Испании в 1937 году и введен в знаменитый роман.
Вернувшись из Бирмы, Блэр понял, что для познания «злобного деспотизма» не было необходимости отправляться за океан. «Здесь, в Англии, под собственными ногами, находился угнетенный рабочий класс, страдающий, правда, иначе, чем на Востоке. Именно так мои мысли обратились к английскому рабочему классу»{162}, писал он несколько позже.
Мировой экономический кризис 19291933 годов еще не начался, но положение Великобритании было, по мнению Эрика, прискорбным. Наибольшим злом начинающий социолог и публицист считал безработицу{163}. От хронической безработицы, по его выкладкам, страдали до десяти миллионов человек безработных и членов их семей{164}.
Положение стало неизмеримо хуже, когда начался тяжелейший за всю историю мирового капитализма экономический кризис Великая депрессия. Правда, кризис затронул Великобританию слабее, чем другие европейские страны и США, да и начался там позднее не осенью 1929 года, как за океаном, а в начале следующего, поскольку британские товары сбывались в доминионах и колониях. Пик британского хозяйственного спада пришелся на 1932 год: промышленное производство составляло 82 процента от уровня 1929 года. Особенно сильно были поражены традиционные отрасли британской экономики угольная, металлургическая, судостроительная, где была сосредоточена основная масса рабочих. Кризис привел к беспрецедентному росту числа безработных в Великобритании. По официальным данным, в 1932 году уровень безработицы составлял 25 процентов. В провинции появились «пораженные районы», где хозяйственная жизнь почти замерла. Предприятия прекращали работу. Рост экономических трудностей накалял социальную обстановку.
На парламентских выборах в мае 1929 года большинство голосов получили лейбористы. Премьер-министром стал их лидер Джеймс Рамсей Макдональд. Лейбористское правительство провело в феврале 1930 года новый закон о страховании по безработице срок получения пособий увеличивался с трех месяцев до года. Было создано министерство по борьбе с безработицей. Эти меры до некоторой степени улучшили положение неимущих слоев. Но только в середине 1930-х годов страна стала медленно выходить из депрессии.
Экономические беды оказали глубокое влияние на настроения интеллигенции, особенно литераторов и публицистов. Появилась плеяда молодых авторов, которые ушли влево. Некоторые левые интеллектуалы увлекались коммунистическими идеями как таковыми, однако осторожно относились к их воплощению в советском варианте.
Эрик Блэр был крайне осторожен в следовании конкретным образцам. В своих первых книгах он пытался в художественно-публицистической форме передать собственные впечатления о жизни тех, кто стоял в самом низу социальной лестницы двух европейских держав, выигравших мировую войну. Начинающий литератор и публицист стремился показать, что обещание либерала Дэвида Ллойд Джорджа, премьер-министра времен мировой войны: «Страна будет достойна своих героев» оказалось пустой фразой. Страна встретила своих героев безработицей и нищетой. Разочарование сложившейся на родине ситуацией, усиленное бедами кризиса и неспособностью влиятельных политических партий консерваторов и лейбористов облегчить страдания низов, заставляло Блэра искать собственную схему построения социальных отношений.
Вернувшись из Бирмы, Блэр поначалу не проявлял сколько-нибудь значительного интереса к теориям перестройки общества «на справедливых началах». Он писал позже, что тогда его не привлекали «ни социализм, ни другие экономические теории»{165}. Время, проведенное в колонии, дало ему некоторые представления об империализме как системе колониальной экспансии, но не способствовало формированию «точной политической ориентации». Приехавший в Великобританию бывший полицейский офицер придерживался неопределенных полуанархистских взглядов. Он считал, что любое государственное правление неизбежное зло, и разделял всех людей на две резко очерченные, не имевшие переходных ступеней, категории: угнетенных, которые всегда правы, и угнетателей, которые всегда во всём виноваты{166}.
Глава четвертаяПЕРЕЕЗД ВО ФРАНЦИЮ
Париж
Сравнительно недолго прожив в Лондоне, Эрик понял, что для получения адекватного представления о жизни низов общества ему недостаточно британских впечатлений. Поздней весной 1928 года он решил последовать примеру многих литераторов 1920-х годов, которых притягивал Париж, считавшийся всемирной художественной столицей. Вновь появившись в городе, с которым он мельком познакомился по дороге из Бирмы в Англию, он снял крохотную комнату в Латинском квартале, насквозь продуваемую весенним холодным ветром. Вдобавок невозможно было избавиться от насекомых. Но платил он всего 50 франков в неделю чуть меньше одного фунта стерлингов. Было и еще одно преимущество близость университета Сорбонны с его библиотекой, куда можно было записаться, не будучи студентом. По другую сторону находилась знаменитая Высшая нормальная школа, в которой на самом высоком для того времени уровне преподавались как естественные, так и гуманитарные науки и велись соответствующие исследования. Как раз в то время, когда Блэр приехал в Париж, здесь учился будущий знаменитый писатель Жан Поль Сартр, а английский язык преподавал не менее знаменитый драматург Сэмюэл Беккет, один из основоположников театра абсурда. Естественно, ни с тем, ни с другим Блэр не встречался. Его интересовали совершенно другие знакомства в самых низших слоях парижан.
Когда на французском языке выйдет его книга, значительная часть которой будет посвящена парижским впечатлениям, Оруэлл сочтет необходимым предупредить в предисловии, что у читателя не должно создаться впечатление о враждебном отношении автора к Парижу и парижанам: «Я хотел бы особенно подчеркнуть это французским читателям, так как очень расстроился бы, если бы они предположили, что я остался недоволен самим городом, о котором на самом деле я сохранил самые счастливые воспоминания»{167}.
Здесь снова проявились две связанные, но в то же время разграниченные стороны восприятия Блэром жизненных реалий: общаясь с «простонародьем», он в то же время находился если не над ним, то, во всяком случае, вне его. Ведь речь шла о работе. Автор собирал материал, полностью погружаясь в ту среду, которую намеревался описывать.
Незадолго до смерти Оруэлл писал своей хорошей знакомой Силии Пейджет, жившей в то время в Париже, как причудливо переплетались в его памяти светлые и страшные воспоминания о пребывании в этом городе: «Как я хотел бы оказаться в Париже вместе с тобой, особенно сейчас, весной. Бываешь ли ты когда-нибудь в Саду растений? Я когда-то любил его, хотя на самом деле там нет ничего интересного, кроме крыс, которые в какой-то момент захватили его и были такими прирученными, что их можно было кормить с руки Обычные деревья в Париже прекрасны, потому что кора не темнеет из-за дыма, как это происходит в Лондоне»{168}.
Блэр весьма критически оценивал парижскую интеллигенцию, за которой наблюдал в течение полуторагодичного пребывания в городе. В годы экономического бума, предшествовавшего мировому экономическому кризису, культурная жизнь французской столицы была крайне поверхностной и напоминала сплошной праздник. Париж, писал Блэр, наполнился «таким количеством художников, писателей, студентов, дилетантов, экскурсантов, дебоширов и просто бездельников, какого мир, наверное, никогда не видел. В некоторых районах города так называемых художников, наверное, больше, чем рабочего населения».
С этой публикой Эрик не общался, и отнюдь не потому, что был снобом, ему было просто неинтересно. Да и годы, проведенные в школе и на службе в Бирме, приучили его, что труд в одиночестве значительно привлекательнее, чем бесплодная болтовня с людьми, придерживающимися весьма высокого мнения о своих умственных способностях. Спорить с ними Эрик считал неплодотворным и скучным занятием.
Его близкая родственница, сестра матери Нелли Лимузин, жила в Париже с начала 1920-х годов со своим сожителем Юджином Эдамом (пара официально не оформляла отношения, поскольку считала это предрассудком). Эдам, получивший крупное наследство, дававшее возможность безбедно существовать во Франции, придерживался социалистических взглядов и был известным адептом единого мирового языка эсперанто и руководителем организации эсперантистов, изучавших этот язык и общавшихся на нем (впрочем, организация носила странное название: Всемирная ассоциация ненационалистов).
Юджин сотрудничал также с Рабочей эсперантистской ассоциацией, в которой значительным влиянием обладали коммунисты. Правда, после посещения СССР симпатии Юджина к коммунистам охладели, но увлечение эсперанто осталось. Основным тезисом его выступлений являлось утверждение, что национализм и войны исчезнут, когда всё человечество заговорит на одном языке: тогда, мол, само собой ликвидируется проклятие Вавилонской башни, разделившее людей на враждовавшие между собой нации, и наступит рай земной. В основном из-за нежных чувств к Юджину, который даже в домашней обстановке разговаривал только на эсперанто, Нелли также овладела этим искусственным языком и участвовала в его пропаганде.
Блэр лишь изредка навещал тетку, хотя та испытывала к нему симпатию и всегда была готова помочь деньгами. Этой возможностью племянник не воспользовался ни разу. Кроме того, тетя Нелли была начитанной, независимой, стремилась вовлечь Эрика в дискуссию о новейших литературных явлениях{169}, однако он обычно отделывался общими фразами. Тогда он еще не пристрастился к чтению современной литературы это произошло несколько позже, когда лондонские литературные журналы начали заказывать ему рецензии и обзоры, а художественные произведения стали базой для его рассуждений о пороках современного мира.
Примирившись с тем, что племянник не желает пользоваться ее финансовой поддержкой, Нелли пыталась уговорить его заняться каким-нибудь полезным делом. Она знала о его любви к природе, к растениям и насекомым и уговаривала попробовать силы в садоводстве, делая это не слишком педагогично. «Конечно, семена должны стоить каких-то денег; удобрения и инструменты тоже, писала она Эрику, но я надеюсь, что ты сможешь занять их или украсть»{170}.