Русофил - Архангельский Александр Николаевич

Александр Николаевич АрхангельскийРусофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим

Кто такой Жорж Нива

Многие европейцы посвятили жизнь русской культуре. В их ряду Жорж Нива занимает особое место. Мало кто сделал столько, сколько он, для наведения мостов между условными нами и ещё более условными ними; для признания русской культурытам и для сохранения русской свободыздесь. Переводами, книгами, выставками, поддержкой тех, кто попадал в беду. По его многотомной Истории русской литературы французы (и отчасти итальянцы) изучают нашу словесность. В его переводах читают Раковый корпус и Август Четырнадцатого Солженицына, Петербург и Котика Летаева Андрея Белого В мае 2020-го ему 85, и это по-настоящему славная дата.

Но для книги, адресованной отнюдь не специалистам и построенной как биографический роман, переводческих и академических заслуг мало. Чтобы её прочитали, герою нужно иметь за плечами жизнь, какая редко выпадает учёному. С полным вовлечением в большую историю, в непредсказуемые личные обстоятельства. А биография Нива, при всей его утончённости, полна труднопредставимых событий. Не будь она столь необычна, не стал бы он одним из прототипов главного героя в фильме Андрея Смирнова Француз, где показана даже его комната в общежитии МГУ 1950-х годов. Причём в реальности всё ещё интересней, а подчас невероятней; поэтому просто распишем некоторые таймкоды глав, заменяя привычные минуты номерами страниц:

Если есть на свете непридуманные русофилы, то один из нихНива.

Но это не размеренные мемуары, а динамичная биографическая повесть, написанная как бы от лица рассказчика. С его личным взглядом на историю, далёким от научной точности, зато переносящим читателя в гущу событий.

Книга продолжает мою серию, совсем недавно начатую документальным повествованием Несогласный Теодор. Каждый раз в центре вниманияновый герой и его судьба на фоне небывалого двадцатого столетия и наших дней. Жизнь длинная, а рассказ сравнительно короткий, чтобы сюжет сохранял динамичность. Все герои серии очень разные, никакой попытки дать единственный пример для подражания: Как он дышит, так и пишет, / Не стараясь угодить.

Несогласный Теодор был посвящён судьбе основателя Московской высшей школы социальных и экономических наук Теодора Шанина. Шанинлевый либерал и атеист, для него студенческие волнения в Европе 1968 годаэто именно революция, частью которой он были которая была частью него. А Жорж Нивасвободолюбивый консерватор и протестант; для него события 1968-го, в которых он тоже участвовал, это а что этоузнаете, когда прочтёте книгу. И лишний раз убедитесь в том, что есть идеология, а есть метафизика судьбы. Простой принцип серии Счастливая жизнь: идеология людей разделяет, а метафизика сближает. Политики, окружение, общественное мнение навязывают нам чужие роли, но главное счастье на светебыть таким, как ты сам себя задумал.

Мы беседовали с Жоржем много лет, с конца восьмидесятых, прежде чем решили собрать его рассказы воедино. Тут важны не только подробности, хотя они захватывают сами по себе, но образ героя, его неповторимая интонация, узнаваемая речь. Поэтому мы постарались передать неторопливый тон французского профессора, сохранить отдалённый привкус акцента (отдалённый потому, что Жорж говорит по-русски в совершенстве). Скажем, в его речи не склоняются некоторые названия французских городов (в Клермон-Ферран вместо в Клермон-Ферране).

Одновременно с книгой выходит её аудиоверсия, но не начитанная актёром, а записанная голосом самого Жоржа, и фильм о нём; режиссёр фильмаТатьяна Сорокина, я благодарен ей за совместную работу. Аудиосериал появится на радио Arzamas, фильм выйдет на одном из российских каналов, после чего будет находиться в открытом доступе на YouTube. Вводите в поисковую строку Жорж Нива. Русофили читайте, слушайте, смотрите.

Глава 1Французский Филиппок с кубанским говором

Я родился в Клермон-Ферран. Это столица региона Овернь в Центральном горном массиве, то самое место, где кардинал Ришелье устроил кару нашим боярам овернским. Ничто не предвещало ни моих занятий русским языком, ни пожизненной связи с Россией (о, эти русские многоступенчатые отрицанияни, не, ни, ни!).

В деревне, где я проводил практически все длинные летние каникулы и прожил целый год во время войны, на рынке многие говорили на овернском диалекте. Я пытался говорить на этом диалекте, тянуть гласные, а мой отецон был сторонником литературного произношениясердился. А ещё в Оверне пели, причём и в деревне, и в городе. Ходили по улицам продавцы и пели. Так громко, так мощно, на таких высоких нотах, чтобы до пятого, до шестого этажа было слышно.

И было слышно.

Что-то похожее встречается в воспоминаниях о точильщиках и старьёвщиках в России. Одни тянули на высоких нотах:

 А вот кому точи-и-и-ить ножи, но-о-о-ожницы!

Другие призывали:

 Старьё-о-о берём! Старьё-о-о берём!

Но это всё-таки не песня, это, я не знаю, как сказать, зазывание голосом. А у нас были именно песни. Пели всекрестьяне, пролетарии, торговцы. Рабочий довоенного Клермон-Ферран пел по пути на свою фабрику. Сам для себякрасиво, самозабвенно. Мы не были ни фермерами, ни продавцами, ни фабричными работниками, но и в нашем вполне обеспеченном доме постоянно звучало семейное пение. Начинал мой отец, мы с братом подхватывали. Я помню сборник французских песени средневековых, и революционных, мы его листали постоянно и почему-то особенно любили гимны шуанов, прославляющие месье де Шаретт. Ну что мне, казалось бы, эти шуаны, враги Французской революции? Я тогда даже роман Бальзака о них ещё не прочёл. А песни брали за сердце. И потом я пел со своими детьми те же песни, что со мной мой отец, а моя жена аккомпанировала на рояле Сейчас Франция почти перестала петь, у людей в ушах эти штучки, через которые они слушают музыку. Но если ты не поёшь, а только слушаешь,  ты потребитель, а не участник живой культуры.

Отца звали Жан, дедаЭмиль, так что родитель мой был Жан Эмильевич, а меня теперь все русские друзьяда и некоторые французскиезовут Георгий Иванович. Отец мой происходил из буржуазной семьи. Ну в каком смысле буржуазной? Дед, архитектор Эмиль Нива (кстати, мы жили в одном из домов, которые он построил), был значительным лицом, какое-то время даже занимал пост первого заместителя мэра Клермон-Ферран. При этом дедушка был в прямом смысле слова выскочкой: он выскочил из своего сословия, хотя никогда не забывал, что происходит из глубинки и что его предки на протяжении веков занимались сыроделием. Сырнаша кулинарная религия. Согласитесь, трудно управлять страной, где есть больше четырёхсот сортов сыра.

Дом наш был весьма оригинален по конструкции, по плану. Овальный салон с огромным мраморным камином. Над камином окно в виде большого зеркала, и в нёмвиды на вулканы, окружающие Клермон-Ферран. Из-за этого зеркального окна труба шла криво и тяга в камине была плохая, но сам образ запоминался сразу и навсегда.

Так вышло, что дед (по отцовской линии) женился на еврейке из Эльзаса: девичья фамилия бабушки Вейль, звали её Жанна. Задним числом я осознал, что семья Эмиля и Жанны жила немножко изолированно, как бы на расстоянии вытянутой руки от местного хорошего общества, общаясь, но не сближаясь с ним. Поскольку остальной, правильной, хорошей буржуазии Клермон-Ферран не очень нравилось, что уважаемый человек женился на дочери эльзасского еврея. Конечно, это был еврей абсолютно секуляризованный и офранцуженный уже не в первом поколении, представитель известной семьи, одно время он дружил с выдающимся поэтом Стефаном Малларме. Важный человек. И всё-такиеврей. Как ни странно, католическая церковь была терпимей, чем овернские буржуа: дед и бабушка обвенчались за престолом в католическом храме, хотя бабушка не обратилась, не стала креститься, её приняли как есть. Было старое русское выражение в сущем сане, значит оно другое, но точно передаёт нашу ситуацию. И постфактум я удивился, что это было вообще возможно, что такая толерантность была проявлена в те довольно строгие времена. Причём проявлена кем? Католической церковью. Единственное, что от дедушки с бабушкой категорически потребовали (а они обещали),  крестить детей, которые в их браке родятся.

Бабушка моя, Жанна, была математиком. Первой во Франции женщиной-математиком со званием агрегасьон, то есть с правом преподавания. Она смогла открыть женский лицей, управлять им и в нём вести занятия. Кстати, и моя мать тоже стала математиком, и покойный брат был выдающимся математиком, и сестрапредседатель престижной ассоциации французских математиков. Но отец решительно свернул в другую сторону: он ушёл в гуманитарии, учился на одном курсе с Жан-Полем Сартром в Высшей нормальной школе, потом преподавал древнегреческий, латынь и французскую литературу, свободно говорил по-немецки, увлекался немецкой словесностью. И, между прочим, провёл 19321933 годы в Берлине на стипендии, там же преподавал.

Он видел, как поднимается грандиозная волна нацизма. Он часто вспоминал огромный митинг, где выступал фюрер, и толпа его приветствовала и поддавалась этому шаманству. Отец вернулся, конечно, встревоженный, но представить себе тогда не мог, какие масштабы примет бедствие и насколько страшно станет потом. Да и не хотелось думать об ужасахдля моих родителей то было время личного счастья, они не особенно оглядывались на политику. Тем не менее тревога их не отпускала. В 1939-м, предчувствуя катастрофу, они купили загородный дом в местечке Ранданпримерно в 45 километрах от Клермона и в двенадцатиот Виши. Недостроенный, довольно скромный. Имея в виду, что, если вспыхнет война, мы найдём убежище в этом доме.

Обещание, которое бабушка и дедушка дали священнику в момент венчания, было выполнено лишь отчасти. То есть они крестили старшего, моего дядю. Крестили младшую дочь. А среднего, моего отца, крестить забыли. Так, по крайней мере, они объясняли. Во время войны, когда евреям и полуевреям (как мой отец) запретили работать в школах, он зашёл к знакомому священнику и попросил дать ему сертификат о крещении.

На что священник радостно ответил:

 Конечно, я вас немедленно крещу.

Отец возразил:

 Нет, не сейчас. Я хочу сертификат, я не хочу крещения.

И тот ему отказал.

Как он мог так поступить? Вот так и мог. Боялся. И не он один. Неподалёку от клермонского собора была мясная лавка, популярная в Оверне. Мясник носил фамилию Вайнштейни опасался, что его могут счесть евреем. Поэтому он приколотил над входом объявление: Здесь торгует арийский мясник немецкого происхождения. В знаменитом фильме Марселя Офюльса Печаль и жалость, по-французски Le chagrin et la pitiе́, где во второй части показан Клермон-Ферран во время оккупации, есть эпизод: режиссёр разыскивает этого мясника, заходит к нему (уже старому человеку), показывает фотографию лавки и обращает внимание на надпись.

Спрашивает:

 Зачем вы это сделали?

Мясник отвечает:

 Меня же могли принять за еврея!

Деликатный, смешной, гротескный момент этого фильма. Между прочим, в Le chagrin et la pitiе́ рассказано и о моем отце

Войну я помню очень хорошо. Отец, мать и мой младший брат Морис (он тогда болел) оставались в городе, а я провёл год в деревушке Рандан вместе с бабушкой и молоденькой бонной. Сначала всё было спокойно, казалось, что опасность где-то далеко. И вдруг, словно в одну минуту, появляется волна беженцев на машинах, велосипедах, мотоциклах: это было перед повторным вторжением немцев. В нашем дометри комнаты на первом и три на втором этажестало жить шесть семей. Моя бабушка принимала всех, кого можно было втиснуть, и начала отказывать, только когда стало совсем не повернуться. Потом эта волна схлынулалюди ушли дальше. И снова вернулась: бежать было некуда. Долгое время у нас жила одна еврейская семьямать с дочерью, это было во время коллаборационистского режима Виши во главе с маршалом Петеном, и они страшно боялись гестаповских облав. Когда мы ужинали и обедали, мать всегда садилась спиной к улице, никогдалицом. Стоило ей случайно повернуться к окну, и она начинала дрожать. В буквальном смысле, физически.

Помню такой эпизод. Немцы въехали на танках, всей колонной остановились перед нашим домом. Бонна закричала моей бабушке: Мадам, бо́ши приехали. Если бы немецкий офицер уловил слово бош, не знаю, что бы из этого вышло. Но он либо не услышал, либо сделал вид, что пропустил мимо ушей. Моя бабушка вышла, поговорила с ним. Он спросил, в каком направлении деревушка Марэнг, и танковая колонна спокойно ушла из нашей деревушки.

Но так было далеко не всегда, особенно в Клермон-Ферран. Когда я жил в городе, то каждый день ходил мимо немецкого штабаиз дома до школыи видел, как приводили людей, уводили людей. Однажды отец вернулся домой в час ночи: клермонское гестапо нагрянуло в университет, всех преподавателей задержали. Мать ждала его в тревоге; её настроение передалось мне и брату. В тот раз обошлось. Но потом бойцы Сопротивления бросили на немцев какое-то взрывное устройство с террасы, которая называется Poterne, то есть потайная дверь, ведущая в крепость. Город застыл, начались облавы, брали без разбора. Чтобы посеять страх, немцы расстреляли человек сто. И тогда же уволили моего отца. То есть не гитлеровцы это сделали, а французы, коллаборационистский режим Виши его уволилпо доносу добрых сострадательных людей, которые сообщили куда следует, что мать месье Ниваеврейка.

Тогда он стал давать частные уроки. Ходил к ученикам на дом, всякий раз тревожасьне возьмут ли его по дороге. Среди прочего его кто-то познакомил с семейством будущего президента Жискар дЭстена, и отец занимался с ним частным образом.

Потом, опять как бы в одну секунду, произошло освобождение. У меня перед глазами стоит эпизод: немцы повсюду, они занимают парк и за́мок. Вдругр-р-раз!  шум, суета, немцы снимаются с места и уезжают. Их больше нет, ни одного. И мы с отцом обходим всю округу, срывая надписи на немецком языке: Комендатура и так далее.

Родители были счастливы, я, разумеется, тоже.

Впрочем, дальше началось то, что часто бывает после освобождения из оккупации: месть недостойным. Никогда я не забуду сцену: на деревянном самодельном подиуме, лицом к толпе, стоят молодые женщины, постриженные наголо. Вся их вина была в том, что во время оккупации они завели роман с немецким солдатом или офицером. Их выставляли напоказ, их презирали. Настоящая гражданская казнь, как будто из учебника истории. Мне было десять лет, для нормального ребёнкаиспытание невыносимое

И всё-таки самое яркое послевоенное воспоминаниепервая в жизни туристическая поездка. Отец ещё до войны купил машину марки Рено. Все годы оккупации она простояла в гараже, да и потом на ней нельзя было ездить: мы не могли достать талоны на бензин, отец не умел выстраивать отношения с нужными людьми, но его друг каким-то образом талоны раздобыл, и две семьи объединились, поехали вместевзрослые в салоне, а мы с Морисом в просторном багажном отделении (попросту говоряв багажнике). Мы были счастливы. Совершенно счастливы! Особенно когда бензин кончился. На обратном пути, за сто километров до Клермон-Ферран. Взрослые были растеряны и не понимали, что делать, а мы ликовали: приключения! Поездка затягивается! Какое блаженство. Взрослые пытались вливать в бензобак всякое масло, в общем, испортили эту машину окончательно, пришлось уговаривать водителей попуток, тянуть её на тросе