Туфли на мне были тоже заграничные, югославские. Мои единственные нарядные туфли (мама называла их модельными) из черной блестящей кожи, узкие, с вырезанным носочком, без каблука (румынские туфли на каблуках лежали у мамы в коробке под кроватью, я тайно надела их один раз, покоцала каблуки и была жестоко отругана). Эти югославские туфли были мне малы на два размерая купила их у маминой подруги, вернувшейся из загранпоездки. Туфель моего сорокового размера тогда и вовсе не существовало, но невозможно же было из-за такой ерунды, как размер, отказаться от подобной красоты! Я вечно чувствовала себя сестрой Золушки, прихрамывающей в чужом башмачке. Как и многие советские девушки, я изуродовала ступни неправильной тесной обувью. Может быть, поэтому я сейчас скупаю туфли всех цветов и форм, выстраиваю их стройными рядами и счастлива от одного сознания, что они у меня есть. Сорокового, сорокового с половиной и даже сорок первого размера!
Мы стояли на кухне, я опиралась на подоконник. Ты был ниже меня ростом и смотрел на меня восторженно и в то же время отстраненно. Дотронулся до моих длинных волоскак будто проверял, из чего они сделаны. Положил руки мне на грудьтак осторожно, словно грудь была хрустальная. Стал очень медленно расстегивать блузку. Под ней был белый кружевной открытый бюстгальтер, который тогда называли Анжеликойтакая специальная модель, высоко поднимавшая грудь, купленная где-то по случаю за бешеные деньги25 рублей. В нем моя и без того не маленькая грудь казалась какой-то совсем порнографическойи одновременно почти произведением искусства. Я опустила глаза и посмотрела на нее как будто твоим взглядом. И, кажется, впервые ощутила, что грудь у меня и в самом деле красивая. У меня коленки дрожали и внизу живота всё сжималось до острой болия не помню более эротического момента в моей жизни. Ты аккуратно и сосредоточенно накрыл ладонями обе груди и произнес, почти как заклинание:
Это всё слишком для меня, слишком.
Едва прикасаясь губами, ты поцеловал меня в каждую грудь несколько разтебе почти не пришлось наклоняться. Я стояла неподвижно. Не помню даже, подняла ли я руки, чтобы тебя обнять. По-моему, нет. Спросила:
Чтослишком?
Тыслишком. Слишком красивая. Эта грудь. Эта кожа. Эти глаза. Эти волосы. Неужели это всё для меня?
И еще ты спросил:
У тебя ведь есть кто-то, кому это принадлежит, да?
Секса у нас с тобой в тот день не было, да и не могло быть, потому чтоты был правя по-прежнему принадлежала бородатому философу, которого все называли Марковичем. Он, кстати, приехал в тот день и по-хозяйски увел меня, всё еще дрожащую изнутри от твоих касаний. Эти бережные прикосновения ко мне, как к драгоценному объекту, как к кукле наследника Тутти, я никогда не забуду. Больше никто меня так не трогал.
И даже ты больше никогда так не трогал.
10
5 апреля 2013
Иванчик, я, кажется, влюбилась. Чувствую себя как будто пьянойиз-за совсем юного парня. Написала юный и улыбнулась. Ничего себе юныйтридцать три года, больше, чем было тебе на момент нашего романа. Он на тринадцать лет младше меня, поэтому я и воспринимаю его как мальчика.
Ты сейчас сказал бы:
Иванчик, ну ты совсем пошел вразнос!
Я знаю, знаю. Знаю я, что бы ты сказал. Что все скажут. Гормональное. Материнское. Что там еще Ну да, конечно. Так и вижу, как выстроились в ряд увядающие истерички с проблемами в нижнем отсеке, как выразилась бы Рената Литвинова. Со сниженными эстрогенами и со своими игрушечными мальчиками. Но мой мальчик бы тебе понравился. Ты любил тех, в ком чувствовал чистоту, уязвимость, застенчивость, робость. Ты любил красивых людей, а он красивый. Хотя, может быть, я просто смотрю на него сквозь любовные линзы.
Они дали фильму нечто большее, чем жизнь. Они дали ему стиль, так ты писал про ослепительно красивых героев Человека-амфибии.
За стиль ты многое готов был простить. И я тоже. Все-таки я у тебя училась.
Мой юноша чем-то напоминает мне тебя, хотя ты был маленьким, легким и грациознымв Америке тебя иногда принимали за Барышникова. А онвысоченный, под два метра, слегка неловкий, неповоротливый, с сорок пятым размером ноги. Но в его тонко вырезанных чертах и размыто-светлых глазах есть что-то твое. Какая-то тоска, легкая безуминка. Во взгляде нет твоей грустной мудрости, но есть отчаяние, как у Дворжецкого в роли Хлудова. И его тоже зовут Сережа. (Ну прямо Анна Каренина в бреду: какая странная, ужасная судьба, что оба Алексея, не правда ли?)
Снова Сережа. Никогда не любила это имя.
Сережапрограммист, совсем не интеллектуал. Слегка аутичный, как многие компьютерщики. Как я могла влюбиться в человека, который спрашивает: А кто такой Джойс? или Что написал Флобер? Не слышал про Доктора Калигари, не отличает Фассбиндера от Фассбендера. Без иронии произносит слово творчество, желает на ночь счастливых снов и пишет романтические эсэмэски про снежинки, пляшущие в лунном свете. Он тоже страстно любит кино. Но часто смотрит какие-то комедийные американские и британские сериалы, которые меня ничуть не увлекают.
Мне всегда казалось, что самое сексуальное в мужчинеум. А тут Нет, не то, что можно было бы подумать. Я влюбилась во что-то другое, хотя его системные мозги устроены занятно, совсем не так, как у меня (у нас с тобой). Мне трудно произносить слово душа без кавычек, но тут что-то явно без кавычек.
Ты наверняка спросил бы:
Господи, где ты такого отыскала-то?
Почти служебный роман. Он родился в Москве, но вырос и жил в Южной Африке, у черта на куличках, потом вернулся в Россию, работал у нас в издательском доме. Я его замечала краем глаза, но не краем сердцасимпатичный, высокий, с чуть раскосыми глазами и всегда застенчивой улыбкой. А зимой, когда я уже готовилась к отъезду в Париж, Сережа пришел ко мне домой, чтобы сказать, что он возвращается в свою Африкуну не получается существовать в Москве. Солнца не хватает, счастья не хватает, ничего не хватает. Держал в руках пакет с прустовскими мадленками из ближайшей пекарни (он, скорей всего, не знал, что они называются мадленки, и тем более не знал, при чем тут Пруст). Я уже не жила с Лешей и находилась в состоянии транзитавпереди новая работа, новая страна, новая свобода. Так почему бы нет? Я вот-вот уеду, он вот-вот уедет, мы больше никогда не увидимся, что я теряю? Он такой красивый.
Я слышу твой голос:
Ладно, колись, самое страшное уже было?
О, эти наши словечки! Самое страшноеэто секс. Самое страшное было? Так девчонки-старшеклассницы шепотом спрашивали друг дружку. А самое главноеэто любовь. В школе самое страшное считалось возможным только после того, как Он сказал самое главное.
Самое страшное было, да. Мы оба очень много выпили, иначе бы, наверное, не решились. Слишком много преградвозрастных, интеллектуальных, эмоциональных, социальных. Мы сидели в моей московской гостиной и говорили уже часа четыре. Наконец он взял меня за рукус каким-то трагическим выдохом, почти обреченно. Я притянула его голову к себе и поцеловала в губы. Он сказал:
Я это хотел сделать с того момента, как впервые увидел тебя много лет назад на площадке у лифта.
Он весь дрожалбольше от страха, чем от желания.
Знаю, что я сентиментальная дура, но меня это тронуло. Я ответила: