А я думаю, что продал он душу дьяволу, заявил Болинас, повар, иначе так сразу не построишь дворцов.
Не спросить ли у «Головы с дыркой», осведомился Патрик (это было прозвище, которое они дали мне), у Санди Пруэля, который все знает?
Гнусныйо, какой гнусный! смех был ответом Патрику. Я перестал слушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и стал курить табак, собранный из окурков гавани. Он производил крепкое действиев горле как будто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым через ноздри.
Мне следовало быть на палубе: второй матрос «Эспаньолы» ушел к сестре, а шкипер и его брат сидели в трактире, но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и сельдяной бочкойстолом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень. Не зная, о ком они говорили, я представил человека в синих очках, с бледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины по сундукам, скованным золотыми крепами.
«Почему ему так повезло, думал я, почему?»
Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел, что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, с 17 октября, когда я поступил на «Эспаньолу», по 17 ноября, то есть по вчерашний день. Я сам записал на ней все вычеты из моего жалованья. Здесь были упомянуты: разбитая чашка с голубой надписью «Дорогому мужу от верной жены»; утопленное дубовое ведро, которое я сам, по требованию шкипера, украл на палубе «Западного зерна»; похищенный кем-то у меня резиновый плащ, раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое, все мной, стекло каюты. Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и с ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор на руку.
Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком покрывает жалованье. Мне не приходилось ничего получать. Я едва не заплакал от злости, но удержался, так как с некоторого времени упорно решал вопрос«кто я, мальчик или мужчина?» Я содрогался от мысли быть мальчиком, но, с другой стороны, чувствовал что-то бесповоротное в слове «мужчина»: мне представлялись сапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, она сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», то почему я думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье, ребятишках, о том, как надо басом говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчиначто более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!»то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?
Мне было тяжело, холодно, неуютно. Был ветер. «Вой!»говорил я, и он выл, как будто находил силу в моей тоске. Крошил дождь. «Лей!»говорил я, радуясь, что все плохо, все сыро и мрачно, не только мой счет со шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру, мое неприкаянное тело
ГЛАВА II
Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших. Палуба «Эспаньолы» приходилась пониже набережной, так что на нее можно было опуститься без сходни. Голос сказал: «Никого нет на этом свином корыте». Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. «Все равно», ответил второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли отвечает мужчине. «Ну, кто там?! громче сказал первый. В кубрике свет; эй, молодцы!»
Тогда я вылез и увидел, скорее различил во тьме, двух людей, закутанных в непромокаемые плащи. Они стояли оглядываясь, потом заметили меня, и тот, что был повыше, сказал:
Мальчик, где шкипер?
Мне показалось странным, что в такой тьме можно установить возраст. В этот момент мне хотелось быть шкипером. Я бы сказалгусто, окладисто, с хрипотойчто-нибудь отчаянное, например: «Разорви тебя ад!»или: «Пусть перелопаются в моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!»
Я объяснил, что я один на судне, и сказал также, куда ушли остальные.
В таком случае, заявил спутник высокого человека, не спуститься ли в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.
Я подумал Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и, рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв, героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крикпесняшепот: «Тайнаочарование! Тайнаочарование!» «Неужели началось?»спрашивал я себя; мои колени дрожали.
Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я очнулся, лишь увидев себя сидящим в кубрике, против посетителейони сели на вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, и сидели согнувшись, чтобы не стукнуться о потолок-палубу.
«Вот это люди!»подумал я, почтительно рассматривая фигуры своих гостей. Оба они мне понравились, каждый в своем роде. Старший, широколицый, с бледным лицом, строгими серыми глазами и едва заметной улыбкой, должен был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана, у которого есть кое-что на обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чей голос казался мне женскимувы! имел небольшие усы, темные, пренебрежительные глаза и светлые волосы. Он был на вид слабее первого, но хорошо подбоченивался и великолепно смеялся. Оба сидели в дождевых плащах; у высоких сапогов с лаковыми отворотами блестел тонкий рант, следовательно, эти люди имели деньги.
Поговорим, молодой друг! сказал старший. Как ты можешь заметить, мы не мошенники.
Клянусь громом! ответил я. Что ж, поговорим, черт побери!..
Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая, в чем дело, затем потребовал объяснения в форме, достаточной, чтобы остановить потеху и дать почувствовать свою обиду.
Ну, сказал первый, мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому, что немного выпили. И он рассказал, какое дело привело их на судно, а я, слушая, выпучил глаза.
Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение «Эспаньолы», я хорошенько не понял, так был я возбужден и счастлив, что соленая, сухая рыба дядюшки Гро пропала в цветном тумане истинного, неожиданного похождения. Одним словом, они ехали, но опоздали на поезд. Опоздав на поезд, опоздали, благодаря этому, на пароход «Стим», единственное судно, обходящее раз в день берега обоих полуостровов, обращенных друг к другу остриями своими: «Стим» уходит в четыре, вьется среди лагун и возвращается утром. Между тем неотложное дело требует их на мыс Гардена или, как мы называли его, «Троячка»по образу трех скал, стоящих в воде у берега.
Сухопутная дорога, сказал старший, которого звали Дюрок, отнимет два дня, ветер для лодки силен, а быть нам надо к утру. Скажу прямо, чем раньше, тем лучше и ты повезешь нас на мыс Гардена, если хочешь заработать. Сколько ты хочешь получить, Санди?
Так вам надо поговорить со шкипером, сказал я и вызвался сходить в трактир, но Дюрок, двинув бровью, вынул бумажник, положил его на колено и звякнул двумя столбиками золотых монет. Когда он их развернул, в его ладонь пролилась блестящая струя, и он стал играть ею, подбрасывать, говоря в такт этому волшебному звону.
Вот твой заработок сегодняшней ночи, сказал он, здесь тридцать пять золотых. Я и мой друг Эстамп знаем руль и паруса и весь берег внутри залива; ты ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя героем и гением, когда, с помощью людей, которых мы тебе дадим, вернешься ты завтра утром и предложишь ему вот этот банковый билет. Тогда вместо одной галоши у него будут две. Что касается этого Гро, мы, откровенно говоря, рады, что его нет. Он будет крепко скрести бороду, потом скажет, что ему надо пойти посоветоваться с приятелями. Потом он пошлет тебя за выпивкой «спрыснуть» отплытие и напьется, и надо будет уговаривать его оторваться от стула, стать к рулю. Вообще будет так ловко с ним, как, надев на ноги мешок, танцевать.
Разве вы его знаете? изумленно спросил я, потому что в эту минуту дядя Гро как бы побыл с нами.
О нет! сказал Эстамп. Но мы гм слышали о нем. Итак, Санди, плывем.
Плывем О рай земной! Ничего худого не чувствовал я сердцем в словах этих людей, но видел, что забота и горячность грызут их. Мой дух напоминал трамбовку во время ее работы. Предложение заняло дух и ослепило меня. Я вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы этим людям стакан грога и сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, так как все было правда, и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут.
В таком случае Вы, конечно, знаете Вы не подведете меня, пробормотал я.
Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая водой, говорил «да». Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь, чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, два косых паруса с подъемной реей, снял швартовы, поставил кливер и, когда Дюрок повернул руль, «Эспаньола» отошла от набережной, причем никто этого не заметил.
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и, как повернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: «То ли это место, или нет? Не пойму».
«Верно, то, должен сказать брат. Это самое место и есть, вот тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит Мелузина да и вообще»
Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление это предстало столь грозным, что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой придерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особенная, плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот: и ее дым, задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка была расстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна нога отставлена далеко, другаяпод стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте, я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мне не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку с яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытер пальцем стаканы.
Клянусь брамселем, сказал я, славная водка! Не пожелаете ли вы и товарищ ваш выпить со мной?
Что ж, это дело! сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднее окно каюты было открыто. Эстамп, не принести ли вам стакан водки?
Отлично, дайте, донесся ответ. Я думаю, не опоздаем ли мы?
А я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, крикнул, полуобернувшись, Дюрок. Миновали ли мы Флиренский маяк?
Маяк виден справа, проходим под бейдевинд.
Дюрок вышел со стаканом и, возвратясь, сказал:
Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый не трус.
В моей семье не было трусов, сказал я с скромной гордостью. На самом деле никакой семьи у меня не было. Море и ветервот что люблю я!
Казалось, мой ответ удивил его; он посмотрел на меня сочувственно, словно я нашел и поднес потерянную им вещь.
Ты, Санди, или большой плут, или странный характер, сказал он, подавая мне папиросу. Знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
Вы должны любить, ответил я.
Почему?
У вас такой вид.
Никогда не суди по наружности, сказал улыбаясь Дюрок. Но оставим это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?
Я, как мог взросло, покачал головой и ногой.
У мыса Гардена стоит дом моего друга, Ганувера. По наружному фасаду в нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещения редкой красоты и множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебники покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время.
Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.
Ну, это как сказать! ответил Дюрок рассеянно. Боюсь, что нам будет не до тебя. Он повернулся к окну и крикнул:Иду вас сменить!
Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и, потирая закоченевшие руки, сказал:
Третья смена будет твоя. Ну, что же ты сделаешь на свои деньги?
В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос Эстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее с целью прибытия. Вихрь, мечты!
Что я сделаю? переспросил я. Пожалуй, я куплю рыбачий баркас. Многие рыбаки живут своим ремеслом.
Вот как? сказал Эстамп. А я думал, что ты подаришь что-нибудь своей душеньке.
Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенькавырезанная из журнала женская голова, страшно пленившая меня, лежит на дне моего сундучка.
Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени он спрашивал, куда ходит «Эспаньола», сколько берет груза, часто ли меня лупит дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает и грязненькая, тесная, как курятник, каюта ему противна. Он был совсем не похож на своего приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, в присутствии которого эта же вонючая каюта казалась блестящей каютой океанского парохода. Этот нервный молодой человек стал мне еще меньше нравиться, когда назвал меня, может быть по рассеянности, «Томми», и я басом поправил его, сказав:
Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!
Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал: «Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? закричал он в окно, подругу Санди зовут Лукреция!»
Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек отважен и добр, но в этот момент я ненавидел его наглые усики.
Не дразните мальчика, Эстамп, ответил Дюрок.
Новое унижение! от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Я вздрогнул, обида стянула мне лицо, и, заметив, что я пал духом, Эстамп вскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палуба поддала вверх и он растянулся на полу. Я помог ему встать, внутренне торжествуя, но он выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам, сильно покраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое время он молчал и надувшись смотрел на меня, потом развеселился и продолжал свою болтовню.
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!» Мы выскочили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ, хотя я совершенно не чувствовал холода. «Так держать», сказал Дюрок, указывая румб, и я молодцевато ответил: «Есть так держать!»
Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из их негромкого разговора. Как сон, он запомнился мне. Речь шла об опасности, потере, опасениях, чьей-то боли, болезни; о том, что «надо точно узнать». Я должен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так как волнение метало «Эспаньолу», как качель; поэтому за время вахты своей я думал больше удержать курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопился доплыть, чтобы, наконец, узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, я потащил бы «Эспаньолу» бегом, держа веревку в зубах.
Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел; огонь его папиросы направился ко мне, и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом.
Ну что, сказал он, хлопая меня по плечу, вот мы подплываем. Смотри!
Слева, во тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
Так это и есть тот дом? спросил я.
Да. Ты никогда не бывал здесь?
Нет.
Ну, тебе есть что посмотреть.