Юрий ДавыдовЮЖНЫЙ КРЕСТ
Как хорошо жить, когда стоишь на носу корабля!..
ЗАМЫСЕЛ
Есть особое очарование в тишине архивной залы. Неторопливо перелистываешь пожухлые рукописи, и шорох их, как ночной шепот осенних деревьев, чудится отзвуком времен минувших
В одном из архивов довелось мне читать старинный манускрипт. Документ был без подписи и представлял очень обстоятельную смету дорогостоящего путешествия. Только за корабль требовалось выложить пятьдесят тысяч рублей да жалования командиру две, а лейтенанту одну тысячу серебром.
Однако безымянный автор, составивший этот перечень расходов, смотрел на будущую экспедицию отнюдь не как на прибыльное, наживное дело. «Не деньги, а слава, подчеркивал он, может служить побуждением участвовать в таком знаменитом вояже».
Рукопись эта, верно, осталась бы для меня просто поблекшей, как бабушкины кружева, бумагой, если бы архивистырачительные хозяева настоящих сокровищне сберегли вместе с нею иные документы.
И вот они тоже передо мной в тихой зале с высокой железной дверью. Один из них озаглавлен: «Начертание путешествия для открытий, сочиненное флота капитаном Крузенштерном». О, это уже солидная, большого размера тетрадь в твердом переплете
* * *
Крузенштерн! Иван Федорович Крузенштерн, мореход, даровитый ученый, наш первый кругосветный плаватель. О чем же он размышляет, то похаживая по комнате, то останавливаясь у конторки, то устремляя взгляд серых, несколько навыкате глаз в окно? А за окном рыжие крыши Васильевского острова, в неярком небе августа сонный наплыв облаков, полет стрижей.
Как будто бы все: «Начертание» закончено.
Ну-с, ладно, вслух произносит Крузенштерн и кличет денщика.
Денщик, усатый матрос, ходивший с Иваном Федоровичем вокруг света, захватив сверток, направляется в Адмиралтейство к переписчику.
Сердитый одутловатый писарь, собравшийся было к куме, без особой радости встречает денщика. Однако делать нечего, писарь берет гусиное перо. Пишет он быстро, округло, лист за листом.
Он пишет, что вот уже несколько десятилетий моряки и географы и не пытаются возобновить давнишний поиск пути из Атлантики в Тихий океан вдоль северных берегов Америки, что Кук и Клерк предприняли последнее покушение в этом смысле. «Положим, строчит писарь, что в сем путешествии не отыщется желаемого соединения между сими двумя морями, однако ж и тогда, без сомнения, чрез сие будет доставлено много и притом немаловажных выгод для наук, а особливо для мореплавания».
Исписав страницу, он присыпает ее песочком и, вздохнув, берется за следующую. На бумагу ложатся ровные отчетливые строчки и о пользе «двукратного через все Южное море переплытия корабля в разных совсем направлениях», и о занятиях путешественников «натуральной историей», и о том, что судно должно быть тонн в 180 и не более того, обшитое медью, а ежели не обшитое, то густо-нагусто вымазанное угольной смолой, и о многочисленных обязанностях капитана, и о матросах, каковые одновременно могли бы «отправлять должности» плотника, парусника, кузнеца, артиллериста
Писарь засиделся допоздна, и кума надулась. Зато Крузенштерн остался доволен.
На следующий день, зажав под мышкой сафьяновую папку, Иван Федорович шагал к Неве. Утро было погожее, веселое.
Вот и Нева. Она искрится под солнцем, свежий ветер рябит ее. На той стороне реки в ряду каменных домов Английской набережной Крузенштерн видит барский особняк с четырехколонным портиком. Крузенштерн улыбается: сейчас! сейчас он пересечет Неву (вон и свободный ялик), войдет в просторные сени, старик-швейцар отвесит низкий поклон, справится о здоровье господина капитана сейчас он пересечет Неву и покажет Николаю Петровичу документы из сафьяновой папки.
Крузенштерн привалился к заспинной доске ялика. Яличник, подстриженный в кружок, в широкой холщовой рубахе распояской, по-рыбацки налег на весла. «Экий денек, с удовольствием думал Крузенштерн, глубоко вдыхая речной воздух. Однако однако в такой денек Николай Петрович может и не быть в городе. Мог он и на дачу укатить. Как же это я не осведомился загодя? Да и на какую дачу? Иль на ту, что на второй версте по дороге в Царское Село, иль на ту, что за мостом через Таракановку?»
Иван Федорович всмотрелся, увидел, что окна второго этажа распахнуты и махнул рукой: «Авось, дома. А коли нет, поеду искать».
Но искать не пришлось: граф Николай Петрович Румянцев был в городе.
Граф перечитывал «Историю Карла XII, короля шведского», пухлый томик парижского издания 1785 года. Ветер шевелил парчовую портьеру; солнечный зайчик дрожал на паркетной навощенной половице Седовласый, пятидесятидевятилетний человек, высоколобый, с ироническим очерком рта и улыбчивыми глазами наслаждался в тишине прозой Вольтера.
Нет ничего лучше этого неспешного чтения. Пожалуй, нынешние торопыги уже так не читают, как читывали в прошлом, осьмнадцатом веке Люди-торопыги А все уходит: слава, почести, чаяния. Но, черт возьми, есть же внутри какая-то пружина, заставляющая нас действовать! О, не мало и он сам торопился и «действовал», огорчался неудовольствием царей, был счастлив, когда монархи изъявляли ему свое благоволение, жаловали поместьями, звездами, табакерками, осыпанными каменьями. А потом пришла горечь Пустота, крах искренних намерений И тогда он всецело отдался тому, чему ему в сущности следовало отдаваться всю жизнь.
Впрочем, что ж, судьба седовласого человека с ироническим очерком рта и улыбчивыми глазами складывалась так, как она складывалась у людей его круга. А круг его был блистателенкруг высшей знати Его отец, фельдмаршал, громкостью подвигов спорил с Суворовым. Сын определился по дипломатической части и к пятидесяти шести годам был государственным канцлером, что по табели о рангах равнялось фельдмаршалу.
Все это так. Но в глубине души он знал себе цену (хотя цепляясь за прежнее, думал: вот ежели бы тогда сделали то-то, а тогда то-то, вышло бы иначе). Нет, он не был дальнозорким дипломатом. С каким упорством стремился он к прочному и долговременному союзу с Наполеоном. Как сопротивлялся недругам-сановникам. И с какой горечью убеждался, что влияние его падало, словно ртутный столбик термометра на морозе.
Война с Наполеоном все же произошла. Это доконало канцлера. Апоплексический удар свалил его надолго
Он поднялся с постели оглохший, одряхлевший. И подал в отставку. Император Александр состроил огорченную минуо, лицедей, притворщик! и удовлетворил просьбу старика, даровав ему пожизненно звание канцлера.
Если бы Румянцев был только придворным и дипломатом, ему ничего бы другого не оставалось, как доживать век в праздной скуке и, уподобившись многим отставным вельможам, вздыхать о чудных временах «матушки Екатерины». Но, к счастью Николая Петровича, в душе его жила страсть, почти неведомая в среде равных ему.
Богат он был безмерно. Детей у него не было. Обзаводиться семьей не помышлял. Ему ничего не было нужно. Он любил ее одну, он любилНауку.
В особенности его привлекали русская история и география. И он щедро тратил крупные суммы на розыск и издание старинных рукописей, собирание библиотеки и коллекций, на поддержку ученых и переводчиков и, наконец, на снаряжение дальних путешествий
Дверь отворилась и в кабинет вошел Крузенштерн. Румянцев отбросил Вольтера, протянул гостю обе руки. Ну да, конечно же, капитан первого ранга принес ему бумаги, в которых по порядку изложены все их давние разговоры о большой экспедиции.
Иван Федорович отдал графу сафьяновую папку и уселся в кресло. На первые два листаперечень расходовНиколай Петрович глянул мельком. Жестом большого барина, не боящегося никаких затрат, он отложил их в сторону и углубился в «Начертание».
Крузенштерн наблюдал за ним. Вдруг Румянцев чуть заметно улыбнулся. Крузенштерн не понял, чего больше было в этой быстрой улыбкеоткровенного удовольствия или тонкой насмешки умника, стыдящегося похвалы, но, как и все люди, втайне ждущего ее. Не поняв суть улыбки Николая Петровича, капитан, однако, сообразил, что тот читает пятый пункт «Начертания». А в пятом пункте говорилось, что экспедиция, снаряжаемая Румянцевым, может по праву считаться достославной, ибо прежние путешествия европейских мореходов не имели столь благородных причин, не были учеными, а замышлялись как средство обогащения.
Румянцев читал внимательно, не спеша, испытывая наслаждение уже совсем иного свойства, нежели от вольтеровой прозы.
Закончив чтение, Николай Петрович некоторое мгновение глядел перед собой, потом медлительно положил бумаги на столик, поднялся и обнял Крузенштерна.
Вначале было слово! сказал он, улыбаясь. А теперь, мой друг, пора за дело.
ОТПЛЫТИЕ
Знаете эти июльские послеполуденные часы? Жара густая, давящая; деревья и воды не шелохнут; ветер убрался в подворотни, сник где-то на задворках
Вот в такой час июльского дня два флотских лейтенанта, то и дело вытирая лица платками, похаживали у Итальянского пруда.
Лейтенанты дожидались пассажбота. Пассажботпоместительный баркасвозил людей из столицы на остров Котлин. В Петербурге он отваливал от пристани у Сенатской площади, а здесь, в Кронштадте, приставал к Итальянскому пруду.
Э, проворчал один из офицеров, круглолицый, добродушного вида человек в мешковатом мундире, этот пассажбот обжидатьхуже нет Говорят, к осени начнет ходить пироскаф.
Другой лейтенантвысокий, белокурый, длинноногийглядел на дремлющий Финский залив. Прищурившись, он сказал:
Напрасно коришь пассажбот, Глеб. Смотриидет!
Действительно, баркас уже входил в неширокий канал, соединяющий залив с Итальянским прудом. Потом он грузно вдавился в грязную, зеленоватого отлива прудовую воду, развернулся и притиснулся смоленым, обшарпанным бортом к деревянной пристани.
Приезжие, измотанные нудной поездкой, толкаясь повалили по сходням. Прошли несколько флотских, вяло кивнув знакомым лейтенантам и даже не поинтересовавшись узнать, кого ж эти двое столь нетерпеливо высматривают. Следом за офицерами показалось несколько штатских. Встречающие не обратили на них никакого внимания.
Ей-богу, нету, разочарованно произнес белокурый лейтенант.
А широколицый с ленцой отозвался:
Охота им в такую жару тащиться
Они уже хотели убраться восвояси, как двое штатских, неуверенно озираясь по сторонам, приблизились к ним. Оба были очень молоды и, судя по одежде, небогаты. Тот, что постарше, ученого вида, в очках, спросил офицеров, не дожидаются ли они его сиятельства графа Николая Петровича и капитана первого ранга Ивана Федоровича. Лейтенанты, насторожившись, отвечали, что они именно и прибыли с корабля в Кронштадт, чтобы встретить Румянцева и Крузенштерна.
Оказалось, что штатские молодые люди присланы Румянцевым к господину лейтенанту Коцебубелокурый приветливо заулыбался, что вот он, Эшшольц, будет на корабле медиком и натуралистом, а его юный друг, господин Хорис (очкастый указал на худощавого безусого юношу, явно смущенного, но старавшегося выглядеть независимо) корабельным живописцем.
Отлично, господа, сказал лейтенант Коцебу и осведомился. А что же граф с Иваном Федоровичем?
Прибудут завтра, ответил Эшшольц.
Стало быть, завтра опять дожидаться, недовольно заметил круглолицый лейтенант Глеб Шишмарев, но Коцебу укоризненно покосился на него, и Глеб пробубнил что-то примирительное.
Однако что ж мы стоим, как вкопанные? сказал Шишмарев, отирая лицо платком и расстегивая ворот мундира. Пойдемте-ка, братцы, в трактир и познакомимся короче.
Тут между офицерами произошел диспут на тему, в какой трактир отправиться. Коцебу утверждал, что лучше всего в питейный дом на горке; Шишмарев доказывал, что у Томаса кормят отменнее и к тому же на его дочь Дженни глядеть куда приятнее, чем на сонные рожи половых питейного дома.
Вскоре четверо будущих путешественников сидели в английском трактире. Шишмарев, затолкав за ворот салфетку, с видом завсегдатая шептался с Томасом.
О, да, сэр, кивал Томас.
Доктор и живописец, почувствовав, что они попали к славным, хорошим людям, бросили чиниться и разговорились.
Эшшольц был земляком командира корабля лейтенанта Отто Евстафьевича Коцебу; он тоже родился в Эстляндии, правда, не в Ревеле, а в университетском городе Дерпте и учился там же. А вот Логгин Хорис, тот уроженец Екатеринослава. Бывал он в ботанической экспедиции на Кавказе, потом занимался в петербургской Академии Художеств, но не по нему сиднем сидеть в классах да рисовать торсы греческих богинь. Ему хочется видеть мир
Слуга накрыл стол, а когда подали портер, все разом умолкли: портер подала дочь трактирщикаписаная красавица, и Шишмарев, будто он был повинен в явлении этого чуда, победительно оглядывал товарищей.
Дженни ушла, горделиво подняв хорошенькую головку и шурша крахмальными юбками, и беседа за столом возобновилась.
Итак, господа, начал Коцебу, нынче наш последний береговой день. Завтра граф Николай Петрович и Иван Федорович осмотрят наш «Рюрик», а на следующий день снимемся с якоря. Место для вас приготовлено. Надеюсь, будете довольны. Не знаю, впрочем, как вы переносите море
Мы ни разу не были в море, признался Эшшольц.
Логгин Хорис с некоторой самоуверенностью заметил, что на кавказских кручах не менее опасно и что ко всему можно привыкнуть, было бы желание и терпение.
Верно, Логгин Андреич, отозвался Шишмарев, простецки хлопнув юношу по плечу. Верно. Да и то сказать, как у нас кадеты говаривают: жизнь копейка, голованичего! Шире ставь ноги, держись в шторм за палубу да гляди в оба. Привыкнешь!
Все засмеялись и чокнулись.
* * *
Крузенштерн заметил «Рюрика», едва лишь большая шлюпка отошла от кронштадтского берега. Он указал Румянцеву: вон наш красавец, стоит себе на рейде, маленький да удаленький. Высоколобое усталое лицо Николая Петровича просветлело.
Кроме Румянцева и Крузенштерна, осмотреть «Рюрик» поехали еще двоевице-адмирал Моллер (под строгой благообразной личиной его не сразу угадаешь вороватого чинушу) и ценитель, знаток кораблей, морщинистый контр-адмирал Коробка с хитроватым крестьянским прищуром стариковских глаз.
Но, конечно, лишь Крузенштерн с Румянцевым испытывали волнение, видя, как то, что было на бумаге, в мыслях, воплотилось в корабль, снаряженный в дальний путь и населенный людьми, готовыми одолеть тысячи миль и тысячи препятствий. С волнением глядя на бриг, они невольно припоминали минувшее...
Было 29 июля 1815 года. Два года назад в доме на Английской набережной читали они «Начертание путешествия для открытий» Много дел переделано за те два года. Иван Федорович побывал в Лондоне, закупил там карты и приборы; он же рекомендовал Румянцеву назначить командиром «Рюрика» своего воспитанника Отто Коцебу, совершившего с ним кругосветное плавание Николай Петрович за это время согласовал с Комитетом министров отправку научной экспедиции, выхлопотал разрешение нести бригу военный флаг, списался с послами и консулами, прося их ходатайствовать перед иностранными правительствами о помощи путешественникам. Много дел переделано. А впереди еще больше! Впереди самое главное. И оно ложится на плечи тех, кто ждет их на палубе «Рюрика»
Они поднялись на борт корабля и команда, поставленная во фронт, прокричала «ура».
Румянцев здоровается с офицерами. Он чувствует спокойное пожатие Коцебу, широкую твердую ладонь его помощника Шишмарева, горячие нервные пальцы третьего лейтенанта Ивана Захарьина. А вот и молодежь: медик Эшшольц, живописец Хорис.
Ну-с, каково на бриге? спрашивает Румянцев. Надобно посмотреть, как вы примостились.
Доктор и художник заверяют, что все расчудесно, хотя и тесновато.
Это уж капитана вините, шутит Крузенштерн, Он составлял внутреннее расположение корабля. Впрочем, где ж размахнуться, когда водоизмещение всего 180 тонн!
Румянцев, Крузенштерн, кронштадтские адмиралы медленно обходят «Рюрик». Заглядывают в капитанскую и офицерскую каютки; заходят в более поместительный отсек, отведенный натуралисту и художнику; там небольшой столик, полка с книгами, четыре койки, две заняты, две пока пустые. Потом они спускаются по крутому узенькому трапу в матросский кубрик, в каморку штурманских учеников Старик Коробка, покряхтывая, лезет в трюм, Крузенштерн за ним. В трюме аккуратнейшим образом (на зависть любому стивидору, ведающему погрузкой и выгрузкой судов), уложены запас продовольствия и товары для меновой торговли с островитянами Тихого океана.