В казарме все были уже на ногах. Рудаков приказал готовить баркас, чтобы помочь неизвестному кораблю втянуться в гавань, и шлюпку, чтобы самому выйти навстречу гостям.
Час спустя на «Рюрике»а к Петропавловску подходил именно онзаметили два гребных суденышка, матросы которых налегали на весла, то низко склоняясь, то сильно откидываясь. А вскоре на шлюпке уже можно было разглядеть офицера, зажавшего в зубах коротенькую трубку.
Наскучались тут, бедолахи, растроганно сказал Шишмарев капитану.
Да и мы, заметил, подходя Захарьин, уж год скоро, как ни с одним земляком не виделись.
Ветер упал, «Рюрик» едва двигался, и баркас взял его на буксир. Оставив шлюпку, камчатский начальник ловкосразу проглянула повадка бывалого морякавзобрался на бриг. Его окружили, обнимали, жали руки. Он глядел на всех блестящими глазами и говорил что-то радостно и сбивчиво.
Баркас потихоньку тащил бриг в глубь гавани, а Рудаков с офицерами и учеными угощались в каюте обедом.
Коцебу рассказывал лейтенанту о целях научной экспедиции, об открытиях в южной части океана, о том, что после камчатской стоянки они отправятся на норд для отыскания начала Северо-Западного прохода.
Рудаков, не скрывая зависти, воскликнул:
Славное дело! Дорого дал бы за участие в нем! Ей-ей, хоть матросом!
И обведя всех восторженным взором, продолжал:
Трудности великие, господа! Ведь сколько кормщиков пытались пройти тем путем. Ежели не ошибаюсь, последним был бессмертный Кук. А в нынешнем столетии никто не брался за сие. Даже и аглицкие мореходы. Как бы ни было далее, а почин наш, российский. Завидую, право, завидую! Думаю, в Англии об вас знают? Знают, Отто Евстафьевич?
Давно знают, усмехнувшись, ответил капитан «Рюрика». Да мы и не скрывали. Иван Федорович Крузенштерн писал об экспедиции другу своему Барроу, секретарю Адмиралтейства. И говорил с аглицкими капитанами, когда ездил в Лондон для закупки карт и инструментов. Господин Барроу давненько ратует за полярный поход, только лорды адмиралтейские медлят. Полагаю, что все ж и они вскоре снарядят суда.
Н-ну, дела, закрутил головой Рудаков. Честное слово, нынче же отпишу морскому министру. Будет с меня Камчатки. Будет! В плавание хочу, ох, как хочу, господа
Последнюю фразу он произнес почти тоскливо, Коцебу пошутил:
Вы уж только сразу-то не уезжайте: сперва похлопочите об нашем «Рюрике».
Рудаков помолчал; потом деловито начал расспрашивать капитана о его нуждах.
В полночь «Рюрик» стал на якорь.
На следующее утро камчатский начальник отправил матросов местной команды к шлюпу «Диане» и велел снимать с нее листы медной обшивки. Медь нужна была «Рюрику», обшивка которого походила на нищенские лохмотья. Так «Диана», выстроенная более десятка лет назад на реке Свирь и совершившая полукругосветное плавание с Головниным, сослужила последнюю службу русскому флоту.
Коцебу мог быть доволен: корабельные работы шли полным ходом, стараниями Рудакова быстро пополнились запасы продовольствия и дров, из петропавловских матросов отобрали для брига шестерых здоровяков, охочих до дальних плаваний. Но одно обстоятельство сильно заботило командира.
Лейтенант Иван Яковлевич Захарьин худо чувствовал себя еще в первые месяцы плавания; а потом и совсем расхворался. «Болезнь заставила лейтенанта Захарьина остаться на Камчатке, писал командир «Рюрика», и теперь мне предстояло затруднительное плавание в Берингов пролив только с одним офицером, но это отнюдь не заставило меня колебаться, так как рвение лейтенанта Шишмарева, равно как и мое, нимало не ослабело. Вызывала печаль невозможность полностью осуществить задуманное, так долго занимавшее мое воображение, ибо что могли мы совершить в Беринговом проливе, если один из нас всегда должен был оставаться на корабле?»
И еще была печаль у Коцебу. Да и не только у него. Время уходило, пора сниматься с якоря, а почты из Петербурга все еще не было. А как же не терпелось узнать новости, прочесть о родных и близких
Написав подробное донесение Румянцеву, простившись с Иваном Захарьиным и Мартином Вормшельдом, остававшимися на Камчатке, Коцебу, невзирая на противный ветер, начал лавировать к выходу из гавани.
Долго еще на берегу стояли трое, приветственно размахивая платками, Рудаков, Захарьин и датский натуралист.
* * *
Представьте: лейтенант императорского флота в мундире с медными пуговицами; перед нимтуземец, широкоскулый, в шкурах, перепачканных вонючим китовым жиром; лейтенант и островитянин трутся носами. Да, да, эдак усиленно трутся носами и улыбаются. Правда, у Коцебу улыбка несколько натянутая. Но он улыбается даже тогда, когда новый знакомец плюет на руку и старательно потирает ею чистое, розоватое лицо лейтенанта. Потом подходит другой человек в шкурах и процедура приветствий продолжается.
Коцебу был в весьма затруднительном положении. Но ему и его товарищам так хотелось осмотреть остров Св. Лаврентия, что капитан терпеливо ждал окончания церемонии.
Наконец, одарив островитян бисером, ножами, железом, Коцебу, натуралисты и художник совершили небольшую прогулку по пустынному мшистому берегу.
В тот же день слабый, переменчивый ветер наполнил паруса «Рюрика». От острова Св. Лаврентия капитан держал курс в Берингов пролив.
Погода была препротивнаятуман, слякоть, пасмурность. Солнце не показывалось, часто припускал дождь. Поверх форменного платья все надели «камлайки»широкие длинные непромокаемые рубахи, пошитые туземцами острова Св. Лаврентия из тюленьих и моржовых кишок. В этих своеобразных плащах матросы и офицеры казались на палубе, окутанной туманом, мрачными призраками. Да и бриг, медленно плывущий в сумраке северных вод, походил на один из тех загадочных кораблей, о которых любили толковать в кронштадтской и ораниенбаумской божедомках отставные матросы«сурки».
В последние дни июля «Рюрик» был в Беринговом проливе. Выглянуло солнце. Лучи его, пробив тучи, мягко осветили берега пролива; с правого борта корабляамериканский берег, с левогоазиатский. Два материка, две части света тянулись по обеим сторонам брига; студеные волны бились в скалах, кипели пеной. Переходя с борта на борт, путешественники могли видеть и Америку и Азию.
Однако на азиатский берег бросали они лишь мимолетные взоры. Зато пристально глядели на американский. Ведь где-то там, именно на американском берегу, надеялись они обнаружить проходтихоокеанское начало великого и таинственного Северо-Западного пути.
Миновав мыс принца Уэльского, моряки открыли островок, названный в честь известного гидрографа вице-адмирала Сарычева, и бухту, получившую имя помощника и друга КоцебуГлеба Шишмарева. Однако тщательный осмотр бухты капитан отложил до следующего лета. Он торопился: для плавания в Беринговом проливе скупая природа севера отпустила слишком мало времени.
Впрочем, пока у капитана не было особых основании жаловаться на север, ибо установились погожие солнечные дни, столь желанные для штурманов.
Бриг держался близ американских берегов.
Было первое августа 1816 года. День, как день: с утренней приборкой, с чаепитием, со сменой вахты. И вдруг все изменилось, и день ярко высветился из вереницы прочих: открылась большая губа, берег ее уходил далеко слишком далеко. Одна и та же мысль пронизала Коцебу, Шишмарева, натуралистов, штурманов, матросов.
Всем почудилось, что они у цели, у Северо-Западного пути! Капитан, обычно сдержанный, спокойный, дрожащими пальцами теребил борт сюртука. Шишмарев шумно дышал. Шамиссо сильно, не чувствуя боли, притиснул к глазам подзорную трубу. Эшшольц и Хорис машинально взялись за руки и напоминали немного испуганных детей. Штурманы Хромченко и Петров мечтательно улыбались, а их товарищ Михайло Коренев, маленький, широкий в плечах крепыш, сунул руки в карманы и замер. Матросы, сгрудившись, негромко переговаривались; скептики (а они всегда найдутся в любой команде) помалкивали.
Почти три недели посвятил Коцебу исследованиям водного пространства и берегов, не нанесенных ни на одну карту в мире. И эти три августовских недели экипаж жил лихорадочно. Просыпался с верой, что уж нынче-то вполне убедится в наличии прохода, засыпал усталый, так в том и не убедившись. Неизвестность и томила и будоражила.
Плавая на байдарках, они описали берега; бойко выменивали у местных жителей посуду, оружие, утварь, одежду, все, что могло рельефно представить европейцам жизнь неизвестного племени; доктор Эшшольц обнаружил «ледяные горы»ископаемый лед и бивень мамонта; Шамиссо собрал обильный гербарий; Хорис рисовал туземцев и сходство портретов с оригиналами восторгало наивных «детей природы».
Как будто бы отлично. Однако к радости открытия примешивалось разочарованиездесь не было прохода.
Но зато здесь был обширный залив, зунд, и Отто Коцебу ясно сознавал его значение.
Прежде всего он чувствовал удовлетворение, приправленное некоторой долей лукавства: знаменитый Кук, сам Джемс Кук, плавая в Беринговом проливе, не открыл вот этот залив, проглядел его. Потом он подумал о будущих мореходах, о тех, кто придет в эти широты после «Рюрика». Уж они-то оценят открытие капитана Отто Коцебу! Любо-дорого поглядеть на все эти удобные бухточки и гавани, точно нарочно созданные для кораблей, пережидающих ненастье.
Впрочем, не одним мореплавателям будет гож залив, найденный им, Отто Коцебу. Сколько же на берегах его пушного зверя, сколь богат пушным товаром местный житель! Купцы Российско-Американской компании могли бы завести тут поселения, и барыш был бы не малый.
Что ж до него, до капитана румянцевского брига, то он еще и сам попользуется прекрасным заливом. Отсюда он предпримет сухопутную экспедицию для исследования направления берега. Крузенштерн думал совершить эту экспедицию из Нортонова залива. Но нынче нет в нем надобности. Да, в будущем году «Рюрик» еще раз заглянет сюда.
И вот уже Коцебу прощальным взором окидывает серо-свинцовую рябь большого залива. По желанию всего экипажа он нарекает его зундом Коцебу.
«Рюрик» снова ушел в Берингов пролив. В собрании карт, выполненных на его борту, прибавилась еще одна, изображающая залив Коцебу с островом Шамиссо и бухтой Эшшольца.
До начала осенних штормов бриг плавал в Беринговом проливе. Повернув на запад, он подходил к мысу Дежнева, потом спускался к югу, и участники экспедиции занимались описью азиатского берега, изучением режима пролива.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ КАДУ
Каду и Эдок жили в хижине Тигедиена. Хижину осеняли пальмы. Неподалеку бились в рифах океанские волны. И взлетали, сверкая на солнце водяными брызгами.
Уже несколько лет жили Каду и Эдок в хижине тамона, старшины острова Аур. И на острове Аур, и на многочисленных островках, походивших на зеленые цветы, разбросанные простодушным художником на огромном синем блюде, на всех этих коралловых, негусто населенных землицах знали Каду и Эдока.
Не своей волей очутились они на острове Аур. Не раз приходилось им рассказывать свою историю. Историю страдальцев. И каждый раз слушатели-островитяне дивились и качали головами, произнося протяжное «о-о-о!»
Они родились далеко от острова Аурза полторы тысячи миль от тех мест, где жили ныне в хижине, осененной пальмами. На парусной лодке они с малолетства ходили в море, ловили рыбу и, наполнив лодку шевелящейся серебряной грудой, возвращались к родному очагу.
Каду и Эдок прожили бы свою жизнь так, как жили деды и прадеды. Но однажды свирепый шторм далеко унес лодку с Каду и Эдоком. И они не смогли найти дорогу домой. Больше им не суждено было увидеть родину.
Восемь месяцев плыли два рыбака, лавируя против норд-остового пассата, плыли в открытом океане, пробавляясь рыбой, собирая дождевую воду и отмечая новолуния узелками на длинной веревке.
Вообразите себе только двух этих людей в океане и смену ночей и дней, бесконечную и однообразную. Месяц за месяцем. Полгода. Почти год Они обессилели. Они молчали. Их лица осунулись. Глаза потухли. У них уже не было желания управлять парусом, следить за ветром, ловить рыбу, собирать дождевую воду. Они ждали смерти как избавления.
Солнце палило, океан сиял. Он казался беспредельным кругом, и в нем кружила, кружила, кружила лодка с двумя рыбаками. Они ждали смерти. Но смерть не являлась. Точно и она позабыла об этих двух душах.
Но когда лодку прибило к острову Аур и островитяне вытащили Каду и Эдока, тут-то смерть вплотную приблизилась к ним: жители Аура решили убить чужеземцев. К счастью Каду и Эдока, которым уже вовсе не хотелось умирать, подоспел тамон, старшина Тигедиенседой, грузный, властный. Тигедиен велел перенести спасенных в свою хижину.
Так закончилось страшное плавание двух рыбаков. Если бы подобное произошло с европейцами, имена их прогремели бы, о них бы писали книги, они бы сами написали книгу. А Каду и Эдок просто-напросто зажили в хижине Тигедиена, заменившего им отца. Тамон был доволен: молодые люди оказались послушными, трудолюбивыми, сметливыми. Особенно Каду, невысокий крепкий, с красивым лицом, украшенным небольшой бородкой
Вечерами, когда океан ворочается и тихо вздыхает, когда широкая лунная полоса бежит из темной водной дали к берегу острова, а пальмы что-то лепечут над хижиной Тигедиена, Каду часто рассказывает внимательным слушателям о далеких Каролинах, о белых людях, что приплывали на его родину в больших парусных лодках И тогда слушатели Каду думают о широте мира, о том, что на свете есть не только островки, лежащие вокруг Аура. И мир уже кажется им большим, как небо, что светило своими островками-звездами высоко-высоко над хижиной, над пальмовым лесом, над засыпающим океаном.
Каду жилось не хуже и не лучше, чем всем островитянам. Но, верно, лишь в его голове с тугим узлом жестких волос на макушке бродили думы о дальних странствиях.
О, как ему хотелось уплыть на большой парусной лодке, как ему хотелось увидеть другие земли.
Но шли годы, а большие лодки белых людей все не показывались ни далеко в море, ни близ берегов. И Каду-мечтатель жил на острове Аура вместе с другом Эдоком в хижине Тигедиена
В тот день (будь у туземцев наш календарь, они бы считали, что наступило 23 февраля 1817 года) Каду работал в лесу. Солнце почти не пробивало густую зелень. Каду работал, и его сильные мышцы так и ходили под смуглой кожей.
Вдруг громкие тревожные крики заставили Каду выглянуть из чащи. Трое островитян бежали к нему, размахивая руками.
Каду! кричали они, Каду, скорее! Эллип-оа! Эллип-оа!
Услышав «эллип-оа», Каду вздрогнул и пустился бежать навстречу товарищам. Они прибежали на берег. Там уже собрались все жители Аура. Каду замер: двухмачтовый корабль медленно подходил к острову; закатное солнце окрашивало его паруса легким пурпуром.
Эллип-оа, прошептал Каду, большая лодка
Да, это была «большая лодка» его тайных грез. Вот она наяву, доподлинная, зримая! Она все ближе. Быстрее к ней! Быстрее!
Островитяне окружили корабль. Там были белые люди. Много белых людей! Один из них наклонился и закричал приветствия на знакомом островитянам языке. Туземцы, осмелев, начали подниматься на борт корабля; впереди другихКаду, за ним Эдок.
Корабельный «тамон» подошел к островитянам, ткнул себя в грудь пальцем, сказал:
Коцебу.
Тотабу, радостно повторили островитяне, кивая головами.
Потом тот, кого звали Тотабу, показал на другого белого, одетого, как и он, в красивую куртку с блестящими пуговицами, и сказал:
Шишмарев.
И островитяне, немного запнувшись, но все также улыбаясь, повторили:
Тимаро.
А Тимароего круглое добродушное лицо совсем подобрелоназвал третьего, голубоглазого, с длинными шелковистыми волосами, такими на вид мягкими, что Каду хотелось тронуть их рукой:
Шамиссо.
И островитяне дружным радостным хором протянули:
Тамиссо-о-о.
Так знакомились путешественники брига «Рюрик» с островитянами острова Аур.
* * *
Кончался уже второй месяц плавания капитана Коцебу среди только что открытых им тропических островков. А с того дня, как он оставил Берингов пролив, минуло полугодие
Немало сот миль избороздил за это время парусник, скиталец морей. Был он и на острове Уналашке, где капитан уговорился со служителями Российско-Американской компании о подготовке байдар и алеутов для будущего северного похода; был он и в Сан-Франциско; посетил бриг и Гавайские острова, и моряки сделали первую опись Гонолулу, этой прекрасной, широко ныне известной гавани. Покинув Гавайи, капитан поспешил туда, где океан так щедро одаривал его неведомыми островами.