Тихо кругом и безлюдно. Никто не примечает, как 750-тонный шлюп, кажущийся в рассветной мрачности призрачным кораблем Летучего Голландца, приближается к рейду. И в крепости, и в селении, разбросанном подле нее, все спят тем крепким, сладким сном, каким спится в ненастные предутренние часы.
Почивает в двухэтажном доме правитель колоний Матвей Муравьев. Спят в избах компанейские матросы, обняв случайных подруг-индианок; спит, раскинув руки, налитые свинцовой усталостью, работный люд с верфи; похрапывают чиновники, резавшиеся в бостон чуть ли не до петухов; клюют носом часовые в крепости, да и вахтенный матрос на фрегате «Крейсер», что давно стоит в заливе, чуть было не вздремнул, но зябко вздрогнул, пробил вовремя склянки, а их сквозь сон чутким привычным ухом услышали Михаил Лазарев, мичманы Нахимов Павел, Ефим Путятин
Часам к восьми туман рассеивается. Он расходится то легкими, синеватыми, колыхающимися массами, то рваными ватными клочками, то длинными белесыми полосами. И тогда уж и с берега и с палубы «Крейсера» с радостным удивлением замечают пришельца.
А ровно в восемь одна из 24 пушек «Предприятия» звучно салютует Ново-Архангельску, и, отвечая голосу пушки неистовым граем, над крепостными башнями взлетают вороньи стаи. День начинается. Но не будничный, а праздничный, ибо приход корабля из России всегда большое событие для жителей далекой крепости.
К полудню в кухне муравьевского дома уже дробно стучали ножи, пылала печь, уставленная медными кастрюлями и чугунными судками, повар-креол метался от печи к широкому, иззубренному на краях столу, заглядывал в духовку и походя оделял подзатыльниками плутов-поварят.
Самые разнообразные запахисвежей ухи, тушеного картофеля, овощных салатов, редьки, только что откупоренных бочонков с соленияминаполняли кухонное царство и растекались по дому, достигая комнат верхнего этажа.
В столовой, уставленной добротной тяжеловесной мебелью, денщик-матрос и слуга из компанейских служителей разливали в графины вина, водку, ром. При этом оба отведывали каждый сорт, поглядывали друг на друга и прищелкивалиденщик языком, а слуга пальцами.
Сам же Матвей Иванович Муравьев, человек среднего возраста, уже с сединой в висках, капитан-лейтенант, изведавший и морские баталии со шведами и французами, и плавание на шлюпе Головнина «Камчатка», и несколько лет нелегкой должности правителя Российско-Американской компании, сам Матвей Иванович прохаживался из комнаты в комнату, потирал руки, поторапливал.
Смотри, ребята, покрикивал Матвей Иванович, не оплошай! Шутка сказать: двух известных капитанов принимаем да скольких лейтенантов и мичманов потчуем. Смотри не оплошай.
Все сполним, громко, стараясь глядеть молодцом, отвечает денщик.
Но Матвей Иванович, нахмурившись, строго всматривается в его раскрасневшееся лицо.
Ванька, уже? тихо спрашивает Муравьев и замахивается.
Так вить на радостях, лепечет денщик, знающий тяжелую руку капитан-лейтенанта, и вдруг, юркнув куда-то в сторону, исчезает.
Муравьеву нет охоты чинить суд и расправу. Хлопот и без того много. Выругавшись, он идет на кухню.
В обед дом был полон. Могло показаться, что кронштадтское морское собрание переместилось в Ново-Архангельск. Партикулярные гостичиновники во фраках и молодые ученые с корабля Коцебукак-то затерялись среди мундиров и эполет. Затерялись и чувствуют себя не совсем ловко. А вокруг звучат крепкие, сипловатые голоса, слышатся прибаутки, смысл которых понятен лишь тем, кто учился в корпусе, спрашивают об общих знакомых, часто называя не имена, не фамилии, а прозвища кадетских лет.
Постепенно все рассаживаются. Лазарев и Муравьев садятся во главе стола: первый старший в чине, второйв должности. По правую руку от командира «Крейсера» командир «Предприятия»; вперемежкулейтенанты и мичманы с фрегата и шлюпа. Много общего у этих людей: одинаковая форма, одна служба, сердечная привязанность к морю, к парусным судам. Много общего, даже фасоны причесок и бакенбарды. Но как разно их будущее!
Михаила Петровича Лазарева, трижды «кругосветника», открывателя Антарктиды, ждет Черноморский флот, где он возродит и продолжит традиции Ушакова, создаст знаменитую «лазаревскую» когорту боевых флотоводцев.
Нынешнему мичману с фрегата «Крейсер», скромному и неречистому, часто отвечающему краткими «да-с» и «нет-с», мичману Павлу Нахимову доведется жечь неприятельскую эскадру при Синопе, воодушевлять защитников Севастополя и самому сложить голову в пылающем от бомбардировок городе.
А лейтенант Римский-Корсаков дослужится до полного адмирала, полюбится императору, будет директором Морского корпуса, большим петербургским барином, и у него часто будет гостить братец из Тихвина с сынишкой Николенькой, прославленным впоследствии композитором.
Тот же, кто сидит сейчас напротив Римского-Корсакова, молодой застенчивый лейтенант «Крейсера» Федя Вишневский, тот недолго еще будет служить во флоте. Немногим больше года. С гвардейским экипажем он выйдет на Сенатскую площадь, на площадь 14 декабря и вместе с друзьями-декабристами поплатится собственной свободой за попытку добыть свободу России.
Зато уж мичман Ефим Путятин долговечен. Этот (ишь подливает рюмку за рюмкой) доживет до восьмидесяти. Он вовсе и не предполагает, что быть ему не только моряком, но и весьма удачливым дипломатом, возглавлять миссии в Персию, Японию, Китай. Еще раз совершит он кругосветное плавание на фрегате «Паллада», где секретарем его будет не кто иной, как писатель Иван Александрович Гончаров. И уйдет он из жизни членом Государственного совета
Разные доли поджидают тех, кто в августовский день 1824 года пирует в хлебосольном доме Матвея Муравьева. Пируя, они, конечно, не помышляют о будущем. Они веселы, счастливы. Они в своем кругу, в кругу мореходов, заброшенных на край света, за тысячи миль от родных городов, от милых глаз, от ласковых старушек-матерей.
Как всегда бывает в большом обществе, разговор после нескольких тостов раздробился, составились кружки.
Муравьев, обрадовав Коцебу тем, что до весны будущего года нет надобности в крейсерской службе, заговорил с капитаном о компанейских делах. Завязался спор по поводу предложения Головнина перенести главное правление из Ново-Архангельска в Павловскую гавань на острове Кадьяк. Впрочем, спор продолжался недолго, потому что Лазареву хотелось потолковать о возвращении в Россию, а Коцебу поделиться с моряками планами на будущую зиму.
Вам Отто Евстафьевич, сказал Муравьев, может сподручнее продолжать ученые занятия в тропиках. Вам в них везенье.
Однако, заметил Лазарев, шлюп тогда явится в Ситху таким потрепанным, что впору не пост нести, а к верфи швартоваться.
Коцебу, подумав, отвечал:
Конечно, господа, в запасе у меня примерно полугодие. Я мог бы побывать и на Радаке (там сколь не бывай, все новенькое сыщешь), мог бы поискать и коралльную цепь Ралик. Это так. Но и Михаил Петрович прав: получится, что шлюп два года без починки. Какой же он будет защитник колоний от иноземного посягательства?
Капитан-лейтенант Кордюков, прислушавшись к разговору и сообразив о чем речь, предложил:
А не попытать ли, Отто Евстафьевич, счастье в Беринговом проливе? Знать бы еще в Камчатке, что Матвей Ивановичу мы не нужны, так прямо бы в Берингов из Петропавловска двинули!
То-то и дело, Тимофей Васильевич, с плохо скрытой горечью ответил Коцебу, то-то и дело, что вечно эти неувязки карты путают. Вы же знаете, через Берингов пролив дорога к моей заветной мечте, к тому, что еще на «Рюрике» зачинал Я бы, господа, все свои открытия в Южном море променял, пожалуй, на один только обход Ледяного мыса.
Он насупился, как человек, в котором задели больную струну.
Ну-с, об этом теперь тужить нечего, сказал Лазарев, наливая малаги Коцебу и Муравьеву. В нынешнем году никак нельзя уж идти вам в Берингов. Да и в будущем не получится. Вот, ежели в двадцать шестом
Когда у меня все запасы кончатся, мрачно перебил его Коцебу и неприязненно покосился на капитана второго ранга.
А за столом продолжалось веселье. Многие уже захмелели, подходили к распахнутым окнам, переводили дух и с удовольствием оглядывали панораму: селение, островки, рябь залива, ясные дали Великого, или Тихого.
«Изобретения» повара-креола были, наконец, исчерпаны. Гости, отяжелев, расходились по комнатам. Подали трубки. Мичман Чекин, ревизор со шлюпа Коцебу, раздобыл где-то гитару, забросил ногу на ногу, взял аккорд, другой.
Давай-ка, Паша, любимую.
Чекин кивнул и заиграл. Мичманы, кто сидя, кто стоя в обнимку, подхватили незатейливую офицерскую песенку, которую часто певали и в кают-компаниях, и на зимних береговых квартирах:
Где прежде расцвела
Троянская столица,
Там в наши времена
Посеяна пшеница.
Где прежде в Капитолии
Судилися цари,
Там в наши времена
Живут пономари
Отто Евстафьевич вышел из дому никем не замеченный. Хотелось побродить в одиночестве на вольном воздухе, собраться с мыслями.
Стало быть, до весны шлюп его не был нужен в Ново-Архангельске. Весной, когда на Ситху съедется много воинственных и хорошо вооруженных американскими купцами индейцев-колош, тогда может быть понадобятся пушки военного корабля
Черт побери, неужто нельзя было дать знать об этом в Петропавловск! Ну, хоть бы в Охотск. Ведь в апреле из Ново-Архангельска обязательно уходит в Охотск почта. А оттуда нашлась бы оказия на Камчатку. И он бы повел «Предприятие» не в Ново-Архангельск, а в Уналашку, в зунд Коцебу и далее. Кто знает, не сумел бы он сделать то, что не дал ему совершить проклятый шторм!
Теперь же одна забота: как получше использовать нежданно-негаданно освободившееся полугодие? Не торчать же в Ново-Архангельске с его нездоровой зимой, с его прелестями в виде цинги и пагубного для служителей безделья и скуки. На северпоздно, на дальний югнельзя Остаются Калифорния и Сандвичевы острова. Там в зимнюю пору благодать. Пусть люди отдохнут, подкормятся, офицеры и штурманы узнают прекрасные гавани Сан-Франциско и Гонолулу.
Ровно месяц простоял шлюп на Ситхинском рейде, а в сентябре вступил под паруса и ушел в Сан-Франциско. Вскоре покинул рейд и лазаревский фрегат «Крейсер».
* * *
В далекой островной крепости потянулась будничная жизнь.
Слуша-а-ай, перекликались ночами часовые.
«А-а-ай», отзывалось эхо. Караульный офицер поеживаясь на сыром ветру и кутаясь в плащ, проверял дозорных на башнях.
Утром с солдатской суровостью на лицах барабанщики били «зорю». Рабочие торопились на верфь. Чиновники, лениво перебраниваясь с супругами, собирались в контору.
Своя, издревле заведенная жизнь, шла и у индейцев-колош. (В отличие от прежних правителей Российско-Американской компании Матвей Муравьев дозволил им селиться близ крепости.)
Мужчины, важные, мрачные, с глубоко посаженными черными глазами, милостиво принимали из рук жен завтрак. Дядюшки несли малолетних племянников к ежедневной морской ванне. Малюткам приходилось купаться в любую погоду. Об этом заботились дядюшки; папаши же, несмотря на их суровую наружность, не выносили криков и плача чад. Накормив повелителей-мужей, колошенки принимались за выделку ковров и одеял из козьей шерсти, изготовление красивых разноцветных корзин, дубление шкур.
Ничем не отличаясь, ничем не радуя, катились зимние недели. Зима не приносила новоархангельцам ни ясных деньков с добрым бодрящим морозцем, ни чистого, веселящего душу сверканья снегов. Она была хлипкой, промозглой; снег с дождем да подлый ветер, пробирающий до костей и вызывающий озноб.
Зато весна была ранней: в феврале уж малина цвела!
В белое ее цветение и вернулись в Ново-Архангельск из солнечной южной стороны моряки капитан-лейтенанта Коцебу.
«Предприятие», заняв место в заливе напротив крепости, приступило к охранительным обязанностям, исполнявшимся до него лазаревским фрегатом. Но воинственные индейцы-колоши с американского берега, видимо, вполне примирились с компанейскими промышленниками и не думали вступать на тропу войны. Артели уходили на промыслы, рыбачьи байдары свозили в селение улов, ни американские, ни английские контрабандисты не показывались, словом, лето восемьсот двадцать пятого года было спокойным и мирным.
Коцебу не преминул воспользоваться этим: корабельные ученые пропадали целыми днями в лесистых глубинах острова, штурманские помощники под руководством мичмана Степана Вукотича описывали северную часть залива. Все были заняты по горло.
Вечером Коцебу с товарищами являлся в гостеприимный дом Муравьева. Отужинав и побеседовав, одни усаживались за зеленые ломберные столики и складывали друг против друга столбики испанских пиастров и голландских червонцев, другие уединялись в довольно богатой библиотеке, ежегодно пополнявшейся книгами и журналами из Петербурга. Времечко текло обыденно, однообразно, пожалуй, скучновато, как вдруг салют и «ура»: из Кронштадта пришел корабль Российско-Американской компании «Елена». Только теперь экипаж Коцебу по-настоящему оценил, что значил их собственный прошлогодний приход в Ново-Архангельск. С каким нетерпением все ожидали на берегу шлюпку с «Елены», с какой радостью трясли руку командира лейтенанта Петра Егоровича Чистякова, с какой сердечностью обнимали его спутников!
А в муравьевском доме опять стучали ножи, чародействовал повар-креол и слуга с денщиком-матросом разливали в графины вина, водку, ром.
Лейтенант Чистяков привез весьма важные известия.
Матвей Иванович пригласил его в кабинет. Коцебу был там же. Чистяков выложил на стол пачку толстых пакетов, сказал, упирая на «о»:
Богатая почта, новостей множество, господа. Однако погодите-ка.
Лейтенант открыл деревянный ящичек, принесенный им вместе с пакетами, и добавил:
Прошу. Английские. От мыса Доброй Надежды через два океана доставил.
Муравьев и Коцебу рассеянно взяли толстые сигары, прикурили от свечей. Душистый дым двумя сизыми струйками скрестился над столом, где лежала почта. Матвей Иванович вскрыл первый пакет, быстро пробежал его глазами.
Вот те бабушка и Юрьев день, изумленно произнес он.
Что? воскликнул Коцебу.
А то, дорогой друг, что вы тут, у меня в Ново-Архангельске зря время загубили.
Коцебу подался к Муравьеву.
Так точно, Отто Евстафьевич. Вот извольте послушать.
И Матвей Иванович прочел вслух извещение директоров Российско-Американской компании. Извещение гласило, что правительство Российской империи в апреле 1824 года подписало с Американскими Соединенными Штатами конвенцию, согласно которой гражданам этой республики предоставлялось право беспрепятственного захода во все внутренние воды российских владений у северо-западных берегов Америки как для промысла, так и для торговли с туземцами. Далее директора сообщали, что подобные переговоры ведутся с послом его величества короля английского.
Значит тихо, почти шепотом, вымолвил Коцебу.
Значит, также тихо, понимая, что испытывает собеседник, закончил его мысль Муравьев, значит крейсерство ваше давно уж никому не нужно и уж год назад вы могли бы направиться в Берингов пролив.
Коцебу порывисто встал. Глотнув воздух и отшвырнув сигару, отошел к окну.
Наступило молчание. Муравьев шелестел бумагами. Чистяков курил. Коцебу стоял спиной к ним, и казалось, что-то пристально разглядывал в дали.
Отто Евстафьевич, окликнул лейтенант.
Коцебу чуть повернул голову; теперь видны были бледная его щека со светлым бакенбардом и краешек голубого прищуренного глаза.
Отто Евстафьевич, продолжал Чистяков, да ведь в этом роде новенькое затевают ваши радетели. Крузенштерна я все лето перед отъездом видел у Синего моста, в компанейском правлении. Он подолгу сиживал у директоров, толковал о новой северной экспедиции, приносил письма графа Николая Петровича из Гомеля. Да вот и Матвею Ивановичу от графа послание есть.
Коцебу медленно отошел ст окна и сел в кресло. Он глядел, как муравьевские пальцы с коротко обрезанными ногтями отыскали пакет Румянцева, переломили печать, достали исписанные листы.
Муравьев опять начал читать вслух. Коцебу не шевелился.
«Милостивый государь мой Матвей Иванович», читал Муравьев.
Вам, конечно, известно, что при отправлении «Рюрика» в 1815 году для отыскания Северо-Западного прохода, командиру оного лейтенанту Коцебу предписано было отправиться сухим путем из Берингова пролива к Ледяному мысу, а оттуда вдоль берега к Востоку, дабы узнать физическое свойство и направление берега, которое начиная от Ледяного мыса нам совершенно неизвестно, также направление и силу течений, одним словом, предварительно удостовериться в возможности или невозможности предпринять отыскание сообщения обеих Океанов и морей.