Подлец! Тыловая шкура! Окопался! Корниловец! закричал он, как ему казалось, громоподобным голосом, а на самом деле срывающимся юношеским тенорком и замахнулся на Ближенского кортиком. Дрянь! Гадюка! Хабарник! Кадет! Убью на месте!
Но на месте он его не убил и кортиком не ударил, а почему-то повернулся к Ближенскому задом и совсем по-мальчишески больно лягнул его ногой в живот.
Бейте его, братцы! кричал Петя со слезами на глазах. Бейте, товарищи!
Еще минута, и, конечно, Ближенского разнесли бы в клочья.
Но в это время на крыльце появился высокий красивый солдат в длинной кавалерийской шинели с ласточкиными хвостами на обшлагах рукавов, с драгунской шашкой и в круглой кубанской шапке на голове.
Отставить! сказал он властным, но в то же время спокойным тоном человека, уверенного в своей силе. Не. будем, товарищи, мараться об эту тыловую сволочь. А ты, морда, гэть отсюдова! И чтоб я тебя больше никогда не видел! обратился он к Ближенскому, который в тот же миг исчез.
Что, Мотичка, люба моя, я вижу, он таки успел тебя немного смазать по морде?
Дымчато-синие глаза кавалериста мрачно потемнели.
Но ты не бойся. Это ему так не пройдет. Мы еще до него дойдем. Только не сегодня. Сегодня еще рано.
Он обнял ее одной рукой за талию и крепко прижал к себе. Она едва доставала головой до его плеча.
Размещайте раненых по палатам! сказал он. А это кто? повернулся он к Пете.
Не узнаешь? спросила Мотя, поворачивая к Пете хорошенькое заплаканное лицо с горящей щекой.
Петя Бачей?
А кто же!
Чтоб тебя! воскликнул кавалерист, добродушно рассматривая Петю.
Петичка, вы не бойтесь, сказала Мотя. Это мой супруг Аким Перепелицкий, вы его должны помнить.
Шаланду «Вера» помните? спросил Перепелицкий.
Ну как же! ответил Петя. Здорово, Аким.
Здорово, Петя. Смотрите, какой стал вояка. Георгиевский кавалер. А был простой, затрушенный гимназист.
Их окружали санитары, сестры, нянечки.
Петя не без некоторого тайного тщеславного удовольствия, с воинственной небрежностью пожал богатырскую руку Акима Перепелицкого и тут же вспомнил, как этот самый Аким Перепелицкий однажды ночью на хуторе перед костром сказал околоточному: «Вы мене, ваше благородие, не тыкайте. Мы с вами вместе свиней не пасли», и с непередаваемым презрением сплюнул в костер.
После того, как всех раненых солдат разместили по палатам и в лазарете на некоторое время установилось неопределенное спокойствие, Мотя сказала Пете, насмешливо играя глазами:
Ну? Были у воинского начальника? И что же он вам сказал? Так как: будем переезжать на Ближние Мельницы или не будем?
Валяй! весело воскликнул Петя, у которого вдруг гора упала с плеч.
А то вы, ей-богу, все равно как маленький. Не понимаете, что на свете делается, оживленно говорила Мотя.
В присутствии мужа она стала какой-то новой Мотейрассудительной и даже властной, и сразу было заметно, что она привыкла повелевать своим Акимом Перепелицким.
Значит, так, сказала Мотя, пускай Анисим забирает ваши вещи и везет на Ближние Мельницы, а вы с моим Акимом дойдете вместе до вокзала. Слышишь, Аким? Доведешь Петичку до вокзала, а дальше он сам дойдет, дорогу знает. А вы, Петя, лучше снимите с себя все эти цацки, на черта они вам сдались? Вы и так славненький. И не топчитесь на месте, потому что подлец Ближенский уже вызвал сюда по телефону юнкеров и скоро здесь будет дело. А ты, Аким, слушай здесь, строго обратилась она к мужу, на съезде в Петрограде долго не задерживайся.
Мотя положила на грудь Перепелицкому руки, и они стали целоваться.
Затем Перепелицкий с вещевым мешком за спиной довел Петю до вокзала, и тут Петя убедился, насколько Мотя предусмотрительна: на улице, ведущей в сторону Ближних Мельниц, стояла застава рабочей Красной гвардии, пропускавшая дальше только своих.
Аким Перепелицкий сказал начальнику заставы несколько слов, и Петю тотчас пропустили, хотя и покосились на все его «цацки».
И ходу! крикнул ему вслед Аким Перепелицкий, направляясь к боковому ходу вокзала, где уже, сидя на ступеньках, его дожидались несколько солдат и матросов Черноморского флота и Дунайской флотилии, его попутчики, тоже делегаты на Второй съезд Советов.
А немного погодя вместе с подоспевшим Чабаном Петя уже раскладывал свою походную кровать в том самои сарайчике, где он однажды некоторое время жил перед войной.
Ему помогала устроиться пожилая женщина в темном старушечьем платочке, Мотина мама, о существовании которой Петя, признаться, совсем забыл, хотя именно она кормила его когда-то таким вкусным кулешом и таким жгучим, огненным борщом с чесноком, и стручковым перцем.
Петя даже забыл, как ее зовут. Теперь ему неловко было об этом спросить, и он называл ее ласково, но неопределенно: мамаша.
Она сильно постарела и по-прежнему была молчаливо-приветлива, все время без устали ходила туда и сюда по хозяйству, а на Петю смотрела с лучистой улыбкой, грустно покачивала головойведь это был мальчик Петя, кавалер ее девочки Моги; а теперь Мотя выросла, вышла замуж, а Петя уже офицерподумать только! Сама же она стала старушкой
Кроме Пети, в сарайчике помещались еще Павлик и Женька. Они спали валетом на большой деревенской кровати. А в уголке стояла самодельная коечка Чабана.
А ты, брат, оказывается, большой ловчила! сказал Петя, с удовольствием рассматривая своего вестового, гладкого, отъевшегося, с томными украинскими глазами, ленивой улыбкой, в новой темнозеленой шерстяной зимней гимнастерке с красной нашивкой за ранение на рукаве.
Это что за нашивки? строго спросил Петя., За ранение.
Когда же это тебя успели ранить? Чабан замялся.
Говори.
Меня ще не ранили.
Так какого черта ты носишь нашивку?
А это я с вами за компанию, простодушно сказал Чабан. Как вы себе нашили, так и я себе нашил.
Оригинально.
Петя не мог не засмеяться.
Ну и арап же ты, братец! Где же ты без аттестата питаешься?
Где придется, господин прапорщик.
Подпоручик, поправил Петя.
Виноват, господин подпоручик. Так что питаюсь как когда: когда в нашем лазарете что-нибудь возьму себе в бачок, когда туточки, в железнодорожных мастерских, отольют из красногвардейской кухни.
Ишь ты! То-то, я смотрю, какой ты стал гладкий. Кто же тебе стирает?
Хиба же вокруг мало дивчат? нежно промурлыкал Чабан, скромно опустив густые ресницы.
Так, я вижу, тебе здесь, в тылу, совсем не плохо.
Як охфицеру, так и его вестовому! вздохнул Чабан.
Ну, ты, брат, до меня не равняйся. Обнаглел.
Так точно!
Вечером, как в былые времена, вся семья собралась к ужину: не было только Моти, дежурившей в лазарете.
Сначала появились Женька и Павлик, ободранные, как коты, голодные, с поясами, надетыми через плечо. Павлик шел впереди с рапирой в руке, а Женька тащил за ним целую вязанку каких-то странных палашей и эспадронов.
Сваливай в угол. Завтра будем раздавать отряду по списку. А, братуха, здорово! воскликнул он, увидев Петю, и с весьма независимым видом протянул ему руку.
С того времени, как они в последний раз виделись в лазарете, Павлик еще более вытянулся, возмужал, огрубел. Если бы не гимназическая куртка и фуражка (впрочем, уже с вырванным гербом), то он ничем не отличался от простого рабочего паренька с Сахалинчика.
Это что за оружие? спросил Петя, любуясь лицом брата, его грозно сверкающими и в то же время ясными глазами.
Оружие нашего отряда, ответил Павлик. Мы с Женькой только что его реквизировали в нашем гимназическом зале.
Попросту сперли? сказал Петя.
Не сперли, а реквизировали, строго ответил Павлик, взглянув на брата с неодобрением. Эспадроны и палаши. Они хотя и учебные, да могут пригодиться.
Такой штукой кого-нибудь стукнешь по головене обрадуешься, заметил Женька.
Да кого же?
Юнкеров, Оойскаутов, гайдамаков, если придется. А что? Скажешь, нет? спросил, прищурившись, Женька, заметив, что Петя иронически улыбается.
У нас молодежный отряд при Красной гвардии железнодорожного района, сказал Павлик. Я командир. Женькаадъютант. Дай кортик!
Может быть, тебе еще шпоры дать?
Шпоры можешь оставить себе. А кортик дай. Тебе он зачем? А для нас все-таки оружие.
Вы же марсияне. У вас тепловые лучи. Или не марсияне, а как вас там? Улы-улы-улы!
Нет, серьезно сказал Павлик, мы уже не марсияне.
Ну, значит, «когда проснется спящий».
Не спящий. А у тебя револьвера исправного нет?
Ого! сказал Петя не без гордости.
Он полез в свой сундучок и вынул из него завернутый в промасленную холстинку великолепный вороненый кольт, полученный накануне ранения и еще ни разу не стрелявший.
И патроны? с восторгом воскликнул Павлик.
Или! гордо ответил Петя и выложил на стол плоскую тяжелую коробку. Сто штук!
Покажь, простонал Павлик. Ну, не будь вредный! Он протянул руку к коробке.
Не лапай, не купишь, сказал Петя холодно и снял с коробки крышку.
Павлик и Женька в один голос ахнули. Сто штук толстеньких, тяжеленьких патронов с выпуклыми нетронутыми капсюлями маслянисто блестели в коробочке, тесно прижатые друг к другу.
Меняюсь на что хочешь! даже не воскликнул и не простонал, а прямо-таки взвыл Павлик, вцепившись изо всех сил в плечо своего адъютанта, у которого от жадности побелели губы.
Петя с нестерпимым высокомерием согнул руку и показал Павлику локоть.
На!
Затем он запер патроны и пистолет в сундучок.
Но имейте в виду, габелки! строго сказал он, заметив, что мальчики молниеносно переглянулись. Не думайте сбондить. Оторву руки и ноги.
19 ПРИВЕТ ИЗ ПЕТРОГРАДА
Пришел Терентий в черной кожаной фуражке, с повязкой Красной гвардии на рукаве. Он завел усы, черные, с проседью, отчего его добродушное лицо, побитое оспой, показалось Пете похудевшим, сердитым.
Поверх пальто он был перепоясан офицерским кожаным поясом с наганом в потертой кобуре. Под мышкой он держал буханку солдатского хлеба, завернутую в платок.
О! сказал он, увидев Петю, и широко улыбнулся, отчего лицо его стало таким же, как прежде, круглым, добродушным. Не знаю даже, как мне теперь называть тебя: чи Петр Васильевич, чи просто Петя?
Петя, Петя! весело отвечал Петя, и они обнялись.
Затем все вместеи Чабан тожеужинали жидким супом с толстыми серыми макаронами и большим количеством лаврового листа.
Суп этот раздобыл все тот же Чабан в кухне железнодорожного батальона, где у него оказался земляк-кашевар.
После ужина пили морковный чай «вприглядку». Видно, с продуктами в городе было совсем неважно.
Однако Петя ел с большим удовольствием, по-солдатски подставляя под ложку ломоть хлеба. Впервые за многие месяцы он чувствовал себя просто, покойно, «как дома».
Едва выпили по кружке чаю, как в окно постучали. Терентий засуетился, стал собираться.
Сейчас! крикнул он в окно, и лицо его в один миг стало собранным, строгим.
Он оправил пояс, передвинул кобуру и уже с порога обернулся к Пете:
Ну, теперь я на всю ночь. А ты ложись, отдыхай. Завтра поговорим, решим, что и как.
Следом за Терентием быстро оделись и, сунув в карман по куску хлеба, выскочили на улицу Павлик и Женька.
Куда же вы? слабо крикнула им вдогонку хозяйка, но тут же махнула рукой: видно, давно уже к этому привыкла. Ложитесь, Петичка, отдыхайте, сказала она, глядя на Петю со своей обычной покорной, несколько грустной улыбкой, чуть заметно покачивая головой, словно не переставая про себя удивляться, как быстро летит время и как быстро из маленького мальчика Пети вдруг получился офицер с погонами, и шпорами, и даже ресничками молоденьких усиков над верхней губой.
Матрена Федоровна, сказал Чабан, появляясь в дверях, я уже зараз натаскал вам воды в кадушку. Ничего больше не потребуется?
Спасибо, больше ничего.
Так разрешите, господин прапорщик, ненадолго отлучиться?
Пете стало смешно. В сущности, они оба были теперь дезертирами, но, несмотря на это, связь начальника и подчиненного держалась между ними еще довольно крепко.
Ладно, отлучайся, милостиво разрешил Петя, небось торопишься куда-нибудь к девчатам?
Так точно. До барышень.
Валяй!
Теперь, когда Петя вспомнил, что Мотину маму зовут Матрена Федоровна, ему стало легче.
Такие-то дела, Матрена Федоровна, сказал он, сладко зевая и кладя голову на стол.
А она смотрела на него, пригорюнившись, как на сироту.
Перед оном Петя накинул на плечи шинель и вышел за калитку постоять.
Было темно, холодно, сыро. Ближние Мельницы спали. На станции Одесская-товарная слышалось кряканье железнодорожных рожков, свистки маневрового локомотива, раскатистое постукивание вагонных буферов.
Эти звуки, которые прежде вызывали у Пети манящие чувства дальних странствий, теперь потеряли всю свою таинственную прелесть и уже ничего не говорили его воображению, кроме того, что вот, наверное, составляется воинский эшелон или санитарный поезд.
Но со всем этим было уже покончено.
Изредка далеко за выгоном, в районе казарм, постреливали, но эти одиночные винтовочные выстрелы доносились как бы из другого мира, не имевшего к Пете никакого отношения.
Петя стал думать о своей любви. Сердце его загорелось. Он очень ясно представил Ирен и себя, поцелуи, свечи, темную парадную. Но, как ни странно, это все тоже происходило как бы в другом мире, отделенном от Пети тишиной холодной ночи.
Посреди улицы прошел патруль Красной гвардии.
Один из патрульных остановился возле Пети:
Кто?
Свои.
Патрульный посветил на Петю электрическим фонариком.
Офицер?
Так точно.
Что здесь делаешь?
Стою.
Документы.
Брось, Афоня, не видишь? Это же сын учителя Бачея, прапорщик, живет у Черноиваненок. Я его знаю.
А! Ну, ничего. Живите. Спокойной ночи. Фонарик погас. Патруль пошел дальше вдоль темных, тихих хибарок Ближних Мельниц.
«Однако как они хорошо все знают, все помнят!» подумал Петя.
В одном месте над крышами туманный воздух светился. Там были железнодорожные мастерские. Оттуда доносился ровный шум работающих станков. Работали днем и ночью, в три смены. Что там делали? Вероятно, как и на всех заводах, точили шрапнельные стаканы.
Петя улавливал в ночной тишине ровный, непрерывный звук токарных станков и шелест трансмиссий, работавших на оборону.
Неужели эти шрапнели и гранаты еще куда-то полетят и будут разрываться, ломая дома, убивая людей? Неужели еще не все кончено?
Утром прибежала после ночного дежурства Мотя. Петя услышал из своего сарайчика ее возбужденный веселый голос.
Немного погодя она заглянула в сарайчик.
А хлопчики так еще и не возвращались? сказала она, увидев, что кровать Женьки и Павлика пуста. Анисима тоже нема. Ничего себе вестовой. Каждую ночь гуляет. Ну, как вы, Петя, устроились на старом месте? спросила она, заметив, что Петя не спит.
Доброе вам утро.
Утро было действительно доброе, ядреное. Ночью сильно похолодало. Из полуоткрытой двери со двора пылала поздняя октябрьская заря, и Мотина фигура в солдатском ватнике, короткой юбке и высоких ботинках вся была охвачена темно-красным угрюмым светом.
Струя ледяного воздуха лилась в сарайчик, и Петя поежился под своей шинелью.
Смерзли? спросила она.
Ничего.
Как-нибудь перезимуете. Мы вам здесь грубку сложим из кирпича. Ой, Петичка, что делается в нашем лазарете! Пришел взвод юнкеров выкидать обратно из палат раненых солдат. Но ничего у них не получилось. Мы сейчас же вызвали матросов с «Алмаза», и они им дали пить водички. Чуть до стрельбы не дошло. Так что сейчас у нас полно раненых солдатиков. Теперь уж их никто не тронет. Что с возу упало, то пропало. А вы танцуйте!
Не входя в сарайчик, Мотя нагнулась и бросила Пете на постель два письма.
Еще вчера пришли в лазарет на ваше имя. Однодвойная открытка из Петрограда от Марины, а другое-секретка, не знаю от кого, принес чей-то генеральский холуй, наверное, от той самой вашей любви с Пироговской улицы, угол Французского бульвара, сказала Мотя, ревниво скосив глаза, и скрылась, захлопнув за собой дверь.
Маленькая надушенная секретка цвета цикламен была от Ирен. На ней было написано быстрым девичьим почерком: «Е. Б. Петру Васильевичу Бачей». «Е. Б.» обозначало «Его Благородию».