А по спальне ходил злой Батыга и искал ключ зажигания. «Ты! встряхивал, он чью-нибудь койку. Лазил?» «Да не лазил я никуда!» А ключ висел на шее Танюшина, и Батыга этого не видел. Забежал Валерка, самый наш маленький. «Кнопик! спросил у него Батыга. Ты ключа не видел?» «А вон он!» тотчас увидел и показал Кнопик, Да и правда же, не заметить никак, нельзя было: тщедушный Танюшин сидел развалясь на койке, выставив ключ на груди, и внимательно читал книгу.
Где нашел? спросил Батыга.
Танюшин сделал над книгой пальцами движение, абсолютно ничего не выражающее, просто показал, что вопрос он слышал.
Надо же, а я все обыскал.
Танюшин прилежно читал.
Борис Харитонович, зарядку в купальне будем делать? спросил Батыга.
Странными бывают, наверное, не те истории, которые не сразу объяснишь, а те, которые ничем не кончаются. Как это я раньше не замечал Танюшина? Надо будет приглядеться к нему.
Заходит директор.
Ты чего?
Чего?
Лежишь.
Да так. Думаю, например, имею я право воспитывать? Или ц!
Ну, слушай!.. Даже не знаю, хороши это или плохо. Вот раньше просто было: где жратвы достать. Или ботинки. А мы, значит, о праве думаем. Ну-ну. Между прочим, я что зашел: у тебя тут есть участок, шесть соток, как думаешь распорядиться?
Участок?
Шесть соток. Там сейчас чья-то картошка растет, но осенью можешь, например, саженцы посадить, мы привезем
Ах, уча-асток!.. Ну, господи, я что-то никак сообразить не мог.
Ты не бросайся. Здесь не город. Не хочешь перелопачивать каждую весну под картошку посади саженцы
Значит, просто было? Жратва и ботинки?
Ботинки, да Трудно тебе тут будет.
Знаю. Мне уже трудно.
Да нет, однако, не знаешь. Я за двадцать пять лет Вот. А ты уж разбежался знает он! За двадцать пять лет в авиации, например, жутко же что произошло, там это видно, а тут что? Тут и не видно и не на виду. Все думают: да кого там! Все по-прежнему, мол, «по Макаренко». Ни черта не по Макаренко. Я вот по секрету тебе скажу: ничего не понимаю. Я до войны слесарем был, вернулся с войны, пошел в исполком насчет работы, мне говорят, пойдешь в детдом директором? А я, мол, да вы что! А ничего, говорят, нам директор нужен, хоть временно. Пошел. Стопроцентная сиротность, ну и прочее, так сказать, на уровне времени: обуть-одеть не во что, жрать нечего, жить У дома отдыха железнодорожников выторговали корпус, сверху сквозь проржавевшее железо течет, лежат вповалку, вши Знакомая картина? Самая классика. Набили матрасы соломой, сходил к знакомому председателю колхоза, выпросил в долг мешок пшеницы, отволокли на мельницу, пекли Тут кореец один жил, замечательный огородник, я ему часы трофейные отдал, говорю: командуй. Велел выкопать яму, туда навоз, мусор, провели от пруда воду и этой водой поливали. Каждую травинку руками. Урожай был я те дам. С рынком у нас не очень сладилось, сдали мало, но все-таки Я тебе скажу, развлечений было больше. Может, грешу, веселья тоже. Ну не было ничего, не было!.. Бочка была; бочку закатишь в гору, напихаются в нее и-и А на вторую осень поехали покупать одежду, на свои деньги, сами выбирали, примеривали, сами платили праздник был. Теперь смотрю: стоят. Группа. Час стоят, два Ничего не понимаю. В складу велосипеды пылятся, как чуть поломка бросят; мотоциклы приобрели, покурочили на третий день бросили, один, правда, возится еще; в спортзале гантели, штанга, снаряды, игры всякие Стоят! Чего стоят? Зло иногда берет Пальто перелицуешь что ты, не наденет. Подавай новое, в эту, в талию, что ли Но не в этом дело.
Так.
Слушай, ну Что угодно! Не уезжай.
Здрасте!
Думаешь, не вижу? Это с каждым случается. У кого на второй месяц, у кого на третий, но обязательно с каждым. Даже не знаю, как это называется; пусть хандра. Только одни переходят через это, а другие нет. Другие переходят на другое место и правильно делают.
А я, значит, сделаю неправильно?
Ты мне, старику, должен помочь. Ты поймешь, ты молодой, тебя и заносит, но это ничего
А какие правила составили! Наверное, не надо было так, но мне было, правда, до того плохо, главное, без причины, неизвестно, куда бить, от чего бежать, просто все на свете казалось ни к чему, особенно я сам в этом детдоме ни к чему, так все томило, что уже не замечал, что заносит. Из десяти-то параграфов! Что ж не пользуетесь? Возьмите какой-нибудь подходящий, приложите к проблеме, и дело с концом. Подумаешь, не вмещается, можно и подровнять, обрезать, если где выпирает.
У тебя вот тут, он постучал мне в лоб, мыслишка одна варится, очень для меня противная. Рассчитываешь как-нибудь дотянуть до начала учебного года, а там с чистой совестью и обратно в школу. Эх, ремня на тебя нет. Неужели руки не чешутся изменить, переделать, в конце концов, меня, старика, спихнуть?
Хотите, чтобы я тут еще один параграф высидел? Который бы все разрешил?
Вот так-то лучше. Это мне даже нравится, что ты колючий. Да ты высиди! Высиди-ка попробуй, если у него в шестнадцать лет В пятнадцать! Да уже в четырнадцать! такая трезвость. Не то еще дети, не то уже старики Вот и не зевай, кольни как следует: вспоминаю, мол, хорошо было, чего хорошего-то. Если б теми глазами сейчас взглянуть Да вот не дано. Но интересно, что прежде всего бросилось бы в глаза? Всякие мелочи, наверное, они всегда наперед лезут. Ну, например, лежит полпирога, и никто его не подбирает. Или, например, идут он и она, в обнимку. Но что-то они не так как-то идут, ну, без смущения, что ли. А главное, без трепета. Не поймешь, где что, где чья рука, да и которая, например, она тоже разгадать надо. В магазин зашли не разлепятся. И хоть бы страсть на лице, черт возьми, а! У мелочей такая способность прежде прочего в глаза прыгать. Вот я оказал: трезвость мысли. Ведь всё знают! Вот Батыгин, пожалуйста: знает, сколько баллов ему нужно для поступления в спортивный интернат, какой результат там покажет, какую зарплату будет получать, когда женится Впрочем, я, наверное, что-то не то.
Гордей Гордеевич, мой один, Елунин, просит на завтра отпустить его домой, отпустить?
Тебе не нравится то, что я говорю?
Ну почему, я только говорю, что Елунин отпрашивается на воскресенье
Елунин и ему подобные не отпрашиваются, они просто едут, когда им нужно, а вот что тебе не понравилось? Может, ты думаешь, пора старику на пенсию? Не в ногу со временем шагает? Ты говори, говори.
А какие саженцы?
Саженцы? А яблони и груши.
Кто-то из нас сердится?
На это не рассчитывай. Я и рассержусь, а все равно не отпущу. Лучше будем цапаться, это ничего; валяйся, дави кровать, грызись тут сам с собой все лучше, чем эти тети
Людмила Семеновна не тетя.
Ну вот, ты понял. Людмила Семеновна да; я про других говорю. Обросли, понимаешь, хозяйством Ты, кстати, к Людмиле-то Семеновне приглядись. Так я пойду, а ты уж тут тоже не разваливайся сильно, интеллигент, мать вашу, ремнем бы вас.
Я вдруг спросил:
Гордей Гордеевич, а вы отдали бы свою дочь за детдомовца?
Ну при чем здесь это! И не за детдомовца, хочешь ты сказать, а за Батыгина. Ты не знаешь, что он ее Катает.
Ну, за Батыгина?
Он добросовестно задумался.
Избалован он уж очень вниманием к себе. Бывают такие баловни ни за что так и выстилает перед ними. Это повышенное внимание девиц старших возрастов портит страшно. Узаконивается безответственность, даже нахлебничество все дается даром, и уже все вроде как не очень интересно Нет, не хотел бы я за него дочь. Пострадать бы ему, влюбиться бы безответно, покорчиться бы на каком-нибудь огне Так ведь в броне! Эта его красота и удачливость все равно что броня.
Мише Елунину я сказал, что поеду с ним, но не как воспитатель, а так. Мы договорились, что завтра в пять он меня разбудит и мы отправимся первым автобусом. Надо же посмотреть самому, что это за родители у нас.
Но в пять я проснулся сам от догадки, что Миша не придет и уедет один
К автобусной остановке мы пришли порознь и порознь сидели в автобусе, все восемьдесят километров до его Печища смотрели каждый в свое окно.
Печище стояло тоже как раз посреди России.
Зачередили сначала садовые дачки, потом пошли кирпичные и блочные корпуса, потом промелькнула прослойка из бывшей окраины кусочек деревни в черте города; тут зачастили остановки, и на одной из них я сошел вслед за Мишей.
Братишке, может, конфет купить? сказал я в пространство.
У меня нет братишки.
Значит, как и договорились: я приехал в Печище по делам и с тобой зашел просто так.
Ему было, конечно, все равно, как я к ним иду, мне же не хотелось, чтобы его родители «работали» на воспитателя.
Елунины жили в новом районе, в многоквартирном доме, за домом был обрыв, где распахивалась удивительная даль с ее большим небом, с ее дымкой, с ее извивами и с ее кусочками и полосками то ли реки, то ли рек, то ли озер. Интересно, жильцы уже привыкли к этой картине или еще поглядывают?
(Надо сказать, что я до самой этой минуты, еще на лестнице, еще и перед дверью надеялся, что Миша своих родителей выдумал. И ведь знал же, что они есть, по документам знал, а вот поди ж ты Как-то так лелеялось и обманывалось; ведь не хотел же почему-то Миша, чтоб я ехал с ним Просто я, наверное, не знал, как смотреть им в глаза; да само их существование мне казалось чудовищным. Да уж если на то пошло, так и сам детдом, в котором живут дети при живых родителях, чудовищным. Ну и дальше еще в скобках: вот, значит, мы приезжаем, и что-то такое обнаруживается, какие-то такие особые обстоятельства черт знает какие, но уж, конечно, очень особые, которые могли бы оправдать родителей. Или так: Миша водит меня по незнакомым улицам в надежде, что мы как-нибудь потеряем друг друга А что документы, так, господи! Мало ли какая может случиться путаница с документами. И как составилось-то красиво, особенно дальше: я не нарушу его игры, не выдам его тайны, Миша и на этот раз вернется с «подарками», которые мы вместе купим в магазине
Я так и не понял, испытывал ли Мишка стыд оттого, что при живых родителях жил в детдоме.)
Он вошел без стука. Отец был на кухне, ходил там с оттопыренной загипсованной рукой; из гипса торчали кончики пальцев с въевшимся в них машинным маслом, с синими выпуклыми ногтями. Для четырнадцатилетнего Миши он был очень молодой отец, что-то уж даже слишком. Хмурое лицо еще не размялось, не разогрелось еще первым воскресным похмельем. Все в этом лице было крупно, но заморщено, придавлено; ему б веки набрякшие приподнять, рот отвердить в улыбке, так были б на лице одни эти глаза и рот.
Навернулся, что ли? спросил Миша.
Ты есть будешь?
А права́? Отобрали?
Миша полез в ящик стола, где вместе с вилками лежали какие-то бумажки. Похоже, что вообще у них тут на кухне была сосредоточена вся жизнь.
Где трудовая?
Не знаю. Лежит где-то.
Эх, ты! Папа Мало что права отобрали, так еще и статью, конечно, влепили. Прокукуешь теперь.
Не. В любом месте сварщиком возьмут.
Возьмут Покажи трудовую. Там, поди, уж записывать некуда.
Натворил что-нибудь? спросил отец меня. Ничего, я его скоро заберу.
Я вдруг забыл, что приехал «просто так», и даже не заметил, что он догадался обо мне.
Вы ему часто так обещаете? А то я знаю таких: обещают, а сами И парнишка ждет, сам не свой ходит. Хоть бы уж туда или сюда. Больно смотреть. Лишены, а морочите голову.
А кто лишал-то?! Лишают они
Не знаю, кто уж там лишал, а только сына больше не дергайте.
Гляди-ка, лишают они
Пусть уж там живет. Там спокойней.
Да нет, кто лишал-то? Люди лишали! Природу понял! захотели изменить. Комиссию они создают Комиссию понял! по переделке природы. «Постановляем, что этот сын больше не сын».
Ишь вы как повернули
Мишка, посмотри, кто там.
Она что же появилась там в коридорчике и сидела тихо-тихо, подслушивая? Вдруг вошла в комнату сама Мишина мать; Миша был здорово на нее похож. Только глаза у матери были другие торопливые. Нет, наоборот, в них мерцало какое-то застывшее раздражение.
Какие люди-то? сказала она. Какие люди? Вы знаете, какой у нас дом? Одни завистники, кляузники, тут и поговорить-то по-человечески не с кем, все только и знают что рыпаются. Особенно мы не пришлись им по вкусу, мы, видите ли, не такие, а какие тогда, позвольте вас спросить, мы должны быть? Уж благодарим покорно, на вас похожими быть не желаем, сидите в своих норах, покупайте свои машины, жрите, мы вам в кастрюли не плюем, ради бога, живите как хотите, а то что же это такое получается
Она говорила быстро, ровно и много, без восклицательных знаков и совершенно беззлобно, бесстрастно, из-за чего смысл ее слов стал смазываться, как сквозь сон, и я слышал только ровный качающийся голос. Ее самой как бы не было тут, будто она говорила из-за чуть-чуть приоткрытой двери, и я никак не мог сунуть в дверь ногу, чтобы задать один-единственный вопрос: так что же, может, вы хотите подать заявление в комиссию и серьезно забрать ребенка!
Весь дом был ужасный, ужасный, все в нем не работали, не ели, не отдыхали, а только упорно изводили ее, сживали со света. И у нее уже мало осталось сил говорить об этом. Ей бы в крик, но от усталости голос ее не способен был подняться выше ровного шепота.
Но больше меня при этом удивлял отец. Лицо у него совсем запаялось какой-то непробиваемой хмуротой, и большие желваки так и перешвыривались.
Ну ты это ладно, сказал он вдруг. Заткнись.
А разве не так?
Хватит, я сказал! Сегодня тоже контролеры на электричке провезли? И опять аж до Александрова?
Никакие не контролеры, я сегодня у Таньки ночевала.
Сегодня, значит, у Таньки. А вчера?
Я ж тебе говорила: контролеры провезли, я билет купить не успела. А там десятичасовую отменили, я на вокзале до утра просидела.
Значит, контролеры?
Оой!.. Однако, не поленился, съездил?
Мне теперь делать нечего, я и езжу. Так что, дорогая, вчера они вообще никого не задерживали.
Да ой?
Я те вмажу счас будет ой!
Да что ты, миленький, шпиончик ты мой Ну и как, где же я была? Узнал?
Постеснялась бы постороннего.
Постороннего? Аха-ха-ха-ха-ха!..
Ну и так далее. Тут я узнал, что женщину нельзя уличать во лжи. Это страшно опасно, все равно что пробивать лбом стекло, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Может, и вдохнешь, но порежешься.
Но это уж дело не мое.
Так что на этом до свидания, и мой тебе, Миша, совет: долго тут не задерживайся, завтра чтоб уже дома.
Мне вдруг захотелось зайти в какую-нибудь квартиру Но нелепо же просто так вот войти и сказать: «Зачем вы изводите эту бедную женщину?» Или что-нибудь вроде: «Извините, но тут о вас такого наговорили, так я бы хотел узнать, правда или нет». К тому же у меня туго с контактами, особенно если вот так ни с того ни с сего, с ходу. Да и приехал-то я «просто так». Ну, и как только я себя убедил, что нелепо и что ничего, кроме конфуза, не выйдет, я позвонил у дверей этажом ниже Елуниных.
Это Сережа! сразу же сказал за дверью голос, и вместе с дверью на меня распахнулась радость сестра-мать-жена в одном лице, и все это мое для меня мне, во всяком случае в первое мгновение. Мне стало стыдно, что я не Сережа.
Это не Сережа, сказала она другой женщине, еще только разбежавшейся из соседней комнаты.
Извините, сказал я этой другой, потому что первая стояла ко мне спиной и что-то обеими руками делала со своим лицом.
Надя, с Сережей что-то случилось! сказала первая, перейдя пальцами к вискам. Этот человек из Горького. Он пришел сказать С Сережей что-то случилось.
Да нет, я из этого Из детдома! Елунина знаете? Так я его воспитатель.
Ну, Миша же Елунин, сказала вторая женщина первой, показывая пальцем в потолок.
Вы не из Горького? спросила первая, поворачиваясь, наконец. А я сына жду. Он у меня в Горьковском речном училище учится, два месяца не приезжал и вот письмо прислал, говорит, я больше не приеду, если ты будешь меня так встречать, столько покупать и тратиться. Когда, говорит, ты так встречаешь, то я чувствую себя как в гостях, а я хочу чтоб как дома
Вы ее извините, сказала вторая.
Сережина мама посмотрела на нее, посмотрела на меня, чего-то не поняла и рассердилась-заплакала.
Ну, Надя, я же только вчера звонила им туда, ихний командир согласился отпустить на воскресенье, вот я и испугалась, вдруг Сережа прислал сказать, что не приедет, что-нибудь сорвалось
Он из детдома, сказала Надя. Он воспитатель.
Из детдома? Зачем?
Может, эта чего опять про нас нагородила? спросила ее Надя.