Она повернулась к супругу, который спал на своей половине кровати, благо, та была достаточно широка. Калачиком свернулся. Одеяльцем укрылся. И сопит, такой отвратительно беззаботный. Этот невозможный человек даже причмокивал губами во сне. Этого ранимая душа панны Белялинской вынести не могла. И достав из-под кровати мухобойку, она с наслаждением шлепнула супруга по лысине.
Что?!
Тот подскочил, смешной и нелепый в широкой ночной рубахе.
И колпак потерял.
И теперь седые бачки топорщились, один ус был выше другого, и вовсе походил пан Белялинский на взъерошенного дворового кота.
Спишь? спросила панна Белялинска и голос ее сорвался на шипение. И совесть тебе не мешает?
Сплю. Не мешает, супруг протер глаза. А тебе все неймется я же сказал, надо просто немного подождать
Мы уже третий год ждем, она сняла ночной чепец и пристроила его на мраморную голову государыни, подаренную ей панной Гуржаковой к юбилею. Не государыни, само собой, но панны Белялинской, которая в прошлым годе изволила отметить именины, о числе лет прожитых скромно умалчивая.
Голова раздражала своей мраморной никчемностью, но была все лучше парпоровой напольной вазы, подаренной за год до того.
Тебе не кажется, что ожидание несколько затянулось? Скоро все узнают, она тоненько всхлипнула. Некогда сам намек на слезы приводил пана Белялинского в ужас, а ужас заставлял исполнить любую прихоть прелестной Ганночки. Следует отметить, что пользовалась она этим не так и часто, в особых, так сказать, случаях.
Но и тех случаев, выходит, за двадцать лет браку набралось изрядно, а может, дело не в них, но в том, что за прошедшие годы пан Белялинский возмужал и очерствел душой, а потому лишь поморщился.
Прекрати, Ганна
Две слезинки покатились по щекам, но супруг лишь отвернулся.
Невозможный человек!
Ганна подошла к зеркалу.
Ах, годы пролетели, и куда подевалась смуглявая кокетка? В темных волосах седина блестит, и такая поганая, что красишь ее, красишь, а она все одно вылезает. И ладно волосы. Вон, в уголках глаз давно уж появились гусиные лапки морщин. Щеки чуть обвисли, наметился второй подбородок. Панна Белялинска разглядывала себя с неудовольствием отмечая и тени под глазами, и нездоровую бледность исключительно нервического происхождения. Этак со всеми заботами нонешними она и состарится до сроку! И в могилу сойдет.
Себя стало жаль неимоверно.
Успокойся, Феликс обнял.
Невысокий.
Полноватый.
Он и прежде-то гляделся не парою ей, и сам-то так думал, а она не спешила разубеждать, но напротив при всяком удобном случае подчеркивала, сколь много потеряла, на сей брак согласившись. Имя звание титул тятенькин и все одно, что за титулом этим пустота. Имение тятенька заложил и перезаложил, а деньги спустил в вист
Скоро все станет, как прежде, Феликс умел быть убедительным.
Он, начиная ухаживать, робел и краснел, сам шалея от собственной смелости как же, купец всего-то купец и ладно бы из первой сотни, но нет, за душой лавчонка и прожект смелый по тем временам. А она поверила
Разглядела
И согласилась, решивши, что уж лучше купец, чем тихое увядание в рассыпающемся доме. Надоело ей мерзнуть и есть запаренную сечку, которую вроде как для скота покупали, только скота не было ах, она по сей день помнит вкус подгорелое пшенки, что маменька варила
никогда больше.
что угодно, только не нищета
Мне обещали новый товар, шепот Феликса спугнул тени.
пыль в углах слуг пришлось рассчитать, оставив лишь полуглухую старуху, которой идти было некуда, вот и согласилась за еду работать. Девочки жаловались поначалу, после привыкли помогать одна другой. Но в глазах их Ганне виделось знакомое
страх.
если узнают когда тятенька проигрался крупно, когда вынужден был продать все более-менее ценное в доме, а потом и сам дом, тогда-то все и переменилось. Исчезли маменькины приятельницы и бонна и горничная и все-то люди, которых прежде было множество, и каждый норовил уважение выказать.
Особый дорогой Феликс убрал седеющую прядку и поцеловал шею. Только
Незаконный?
Ей не было нужды слышать ответ. Сама понимала. Это прежде-то Феликс с Хольмом торговал. Один. Рисковый. Почти безумный, как полагали одни, не понимая, что это безумие приносит золото, а золото
шоколад.
шубка соболья, которую он купил Ганне с первой крупной сделки
дом этот и все, что в доме
И ведь не было ничего незаконного травы, зелья потом уж кое-что не совсем обычное, на любителя нет, Ганна предпочитала не лезть в мужнины дела, довольствуясь лишь тем, что знала эти дела выгодны. И кто мог предположить, что все настолько переменится?
И вот теперь
Это опасно, не стал отрицать Феликс. И я не дал еще согласия
Так дай!
Чего он медлит? Ждет, когда Ганна сама вынуждена будет взяться за ведро и тряпку? Полы дубовые грязью заросли, не говоря уже о коврах. Тех коврах, которые еще остались в доме.
Ганнушка, он отступил. Я люблю и тебя, и девочек
Любишь? Тогда почему, она подхватила метелку из перьев и ткнула ею в круглое лицо мужа, почему я живу в такой нищете мы живем
Метелка упала с глухим стуком и покатилась по полу.
Ты ведь обещал, помнишь? Что я не буду ни в чем нуждаться, что а теперь вот
Мы можем продать дело, Феликс руки убрал. И этот дом. Зачем нам такой большой? Мария скоро выйдет замуж. Да и у Бавнуты поклонников хватает, думаю, в девках не засидится. А мы переедем.
Куда?
Она с трудом удержала кривоватую усмешку.
Поклонники?
Сколькие останутся, узнав, что богатая невеста вовсе не так уж богата?
Да хоть куда главное, маленький домик для нас двоих помнишь, как мы когда-то мечтали а девочки будут наезжать
Маленький домик?
О да, она прекрасно знает, что такое маленький домик с дрянной печью и земляным полом.
Нет.
Никогда.
Ни за что!
Она помнит, как былые подруги матушки отворачивались, завидя ее в городе, а то и вовсе спешили исчезнуть, будто бы по каким-то своим важным делам, а на деле опасаясь, что она, некогда гордая княжна Вихтюкова, попросит о помощи
если и не попросит, то несчастья заразны.
Нет, панна Белялинска скорее умрет, чем допустит повторения. И супруг, понимавший ее всегда это свойство его удивляло тихо произнес.
Деньги обещают очень хорошие, но то, что придется сделать это не только незаконно, но и опасно если меня поймают
Сделай так, чтобы не поймали, Ганна не желала знать больше, потому как знание лишнее сделало бы ее соучастницей, да и вынудило бы принимать решение.
Вздох.
Тишина.
И рассвет за окошком брезжит. Окошко бы вымыть не мешало, но старуха отказывается. Она упряма и злоязыка, понимает, что и панне Белялинской деваться некуда, вот и позволяет себе больше, чем может позволить воспитанная прислуга.
Чего ты боишься? наконец, произнесла Ганна, присаживаясь на край постели.
Простыни льняные с вышивкой
простыни не продашь, верней, дают за них слишком мало
Ты же сам говорил, что все налажено, что она подняла треклятую метелку и постучала по резному столбику. С балдахина посыпался мелкий сор. Или дело в этом мальчишке?
конечно
прежний воевода был сонлив и леноват. Его если что и заботило, то псовая охота, до которой он был большим любителем. Он много пил и, выпивши, становился разговорчив сверхмеры. Все жаловался на жизнь несправедливую Ганна слушала.
Она умела слушать и быть любезной.
Сочувствовать.
И просить о малых услугах. Да и просить нужды не было, все и так знали, что Белялинские с воеводою крепко дружны, а потому
и надо ж было случится такому
Отставка.
Отъезд поспешный, больше бегство напоминающий. И этот мальчишка столичный, жизни не видавший, явился, будто мало им было неприятностей
Панна Белялинска поморщилась.
Новый воевода ей не то, чтобы вовсе не по нраву был, но не вовремя, Хельм его побери, до чего же не вовремя. И ладно, был бы он похож на прежнего, чтобы военный отставной, не шибко умен, зато на лесть падок, панна Белялинска уж нашла бы способ подружиться. Ан нет, этот скользок, что угорь, вроде бы и улыбается всем, и любезности из него сыплются, что горох из драного мешка, да только пустословие сие взгляд холодный, оценивающий.
И норовом, сказывают, крут.
И хуже того, любопытен, вопросы задает опасные, лезет, куда не просят. Ему уж и так, и этак люди знающие намекали, что от лишнего любопытства случаются неприятности, а он не понимает будто бы
К нему просто надо найти подход, Ганна провела пальцем по шелковой нити, на которой висел шелковый же мешочек. А уж что в оном мешочке лежала, об том она старалась не думать.
Раньше старалась.
А теперь от подумала и мысль ей пришлась по нраву: может получится
Определенно.
Подход а лучше
Ганна! Феликс нахмурился, но как-то не всерьез, значит, и сам о таком думал. Вот и славно вот и хорошо
Нет, она не собиралась терпеть возражения.
Да и разве желает худого?
Князь уже не так, чтобы и молод, но не женат. Почему? И нет ли за лоском его какого ущерба? А ее девочки хороши обе, любому составят счастье. И дела пошатнувшиеся поправить можно, ежели с умом ежели заставить воеводу слушать родичей, а заставить несложно.
Щепотка серого порошка, даже не щепотка, а так, пара крупинок на конце клинка
Слово, сказанное на том, другом языке, ныне запретном и по другую сторону границы слово Ганна знала, все же, кроме темных волос да глаз черных, материных, досталась ей наследство особого свойства.
пусть выбирает любую девочку
любит ее и родичей новых пусть забудет о дурном, а думает о том, об чем думать велено
Ганна, Феликс тряхнул ее, заставивши выпустить заветный мешочек. Не спеши. Он ведь не просто так, а под королевским благословением ходит. И защиту на него лучший ведьмак ставил
Где тот лучший ведьмак теперь? Ганна скривила губы.
Надо было сразу
А она, дурная, все боялась чего? Силы своей, наследной? Той капля малая. Вот в девочках сила возродилась, и учить бы их она и учила, по малости вот матушка самой Ганны так и не сумела с этой силой сдюжить, только повторяла, что божьею милостью какою милостью? Глядишь, когда б переступила разок через свои страхи
что страхи иные? Скоро придут за деньгами, и что Феликс отдаст?
прошлый раз серебряною посудой откупился, но ее не осталось больше, как не осталось и подсвечников, и картин, и ковров драгоценных, не говоря уже о настоящих драгоценностях. Их первыми продали.
а вот станет тестем воеводиным, тогда трижды подумают, прежде чем соваться.
да и прижмет князь прочих охотников.
он ведь неглуп, понимает, что все одно товар будет идти, так пусть уж через свои, ближние руки
Ганна
Пойду, она усмехнулась ласково, провела рученькой по влажноватой мужниной щеке. Девочек разбужу. Пора. Которая сумеет, той и княжною быть.
А он, ее муж, обещавший, что никогда-то она вновь не испытает нужды, не остановил.
Дочери, к счастью, поняли с полуслова.
Мой разозлится, сказала старшенькая задумчиво. Особо огорченною она не выглядела, да и со свадьбой не торопилась, верно, поутихла любовь. Или сам жених, почуявши, что не столь уж богата невеста, как мнилось ему, решил отступить?
Пусть злится, младшенькая потянулась. Я за князя пойду княжной стану
Ишь ты, хитрая, старшая встала. Еще не доросла ты до княжны
Зато ты переросла
Ганна тихо вздохнула: на самом деле любили сестрицы одна другую, и стоит ей выйти, притворить дверь, как договорятся, кому из двух князь отойдет.
Вот и ладно.
Глава 2. Где утро неприятного дня лишь начинается
За каждым нервным тиком стоит чья-то увлекательная история.
Ночью пели петухи.
Нет, Себастьян знал, что петухам положено петь на рассвете, но местечковые, то ли близостью к Хольму взбудораженные, то ли просто по природе своей дурковатые, пели, когда им вздумается. И главное, квартировался-то он в чистой части города, где не принято было держать подворья с живностью, а вот поди ж ты
Пели.
Заливались.
И разбудили панну Гжижмовску, хотя ж она на сон дурной никогда не жаловалась, а порой и похрапывать изволила так, что драгоценный ее хрусталь позвякивал.
От ироды! панна добавила пару слов покрепче.
Молодость ее прошла на границе, в сени папеньки-генерала, героя и воителя, а тако же его героических приятелей и люду попроще. Памятью о том остался альбом с потускневшими дагерротипическими карточками, пара сабель, привычка курить трубку и заковыристая ругань, которою панна делилась неохотно.
Переживши и папеньку, и супруга, и единственного сына, она осела в Гольчине, прикупивши небольшой дом. И хотя ж состояние ее позволяло существовать вполне безбедно, но одинокое житие панне Гжижмовской было непривычно и неприятно, оттого и развлекалась она, сдавая комнаты приезжим.
Себастьяну-то полагалось служебное жилье, но некою причудой канцелярии генеральские апартаменты на Беличьей слободке уже годочков десять как признаны были негодными и хитрым вывертом закона отошло в руки пана Пананченкова. Сия участь постигла еще с дюжину служебных квартирок, а единственная уцелевшая, не иначе как чудом, была столь тесна и темна, что обретаться в ней привольно было лишь тараканам, что оные и делали, размножившись в вовсе неприличных количествах. Нет, делу-то Себастьян ход дал, крепко подозревая, что до суда оно не дотянет, а коль и дотянет, то погрязнет в судейском мелком крючкотворстве. Однако чувство выполненного долга проблемы жилищное не решило.
Спишь? крикнула панна Гжижмовска из гостиной, которую держала за курительную комнату.
Она усаживалась в кресло-качалку, накидывала на колени одеяло из медвежьей шкуры и, доставши из цианьской шкатулки с драконами трубку, набивала ее крепким табаком-самосадом, коий выращивала в мраморных клумбах заместо азалий.
Сплю, откликнулся Себастьян.
Квартирная хозяйка всем-то его устраивала.
Была нелюбопытна или же грамотно притворялась нелюбопытною. Сплетничать не сплетничала. Готовила. Убиралась. И компанию составить могла, что за партией в шахматы, к которым пристрастилась, как и к табаку, в юные годы, что за бокалом коньяка. Но вот имелась у ней одна слабость: любовь к ночным разговорам. К счастью, приступы меланхолии случались редко, но уж коли случались
Гони свою шалаву обладала панна Гжижмовска густым сочным басом, и говорить тихо была не приучена. Из дому и вообще
Да что вы себе позволяете! взвизгнула Ольгерда.
И Себастьян понял: ночь можно считать состоявшейся. А ведь до рассвета еще час почти. И после рассвета он бы поспал был бы актором, точно поспал бы до полудня, а там кофию принявши, кликнул бы извозчика и отправился б в присутствие с ветерком. А там уж и присочинил бы для начальства историю малого житейского подвига
Но воеводе опаздывать неможно.
Как он с других требовать станет, чтоб вовремя являлись, коль сам до полудня почивает? Нет, прежний-то воевода имел подобную привычку, и чем все закончилось? Квартиры распродали. В самом управлении разворовали все, что воровству подвластно. Бумагу для канцелярии и ту за свой счет покупать пришлось, не говоря уже о чернилах кто бы знал, сколько чернил уходит а еще крыша прохудилась, надобно ремонтировать, но денег на сие нет.
покрытия ковровые сменить, а то вид у управления убогий донельзя.
с мебелью придумать.
окна подправить, пока лето, а то будет как прошлою зимой, когда Себастьян мало что не околел, до того из окон сквозило.
а еще кляузники к девяти подойдут, тут и думать нечего. И опоздай он на минуточку, мигом об том сообщат. Впрочем, если и не опоздает, то все одно сообщат, как от прошлый раз, когда написали, что вид он имел не по праву горделивый, одет был вызывающе и хвостом мотал. Последнее чистое вранье, хвост свой Себастьян ценил и берег
Определенно, актором жить было проще.
Себастьян, скажи ей! Ольгерда села на кровати и, забравши одеяло, а между прочим зябко уже, даром, что только вересень наступил, закрутилась в него. Точнее сделала вид, что закрутилась, при том аккуратненько складочки расправила, чтоб подчеркнули оные точеную прелесть смуглого плечика. Ножку выставила.