В Гольчине вод не имелось, а вот сандалеты были.
И шляпа соломенная.
А к ней кожаный картузик с тремя медными пуговками. И цилиндр был, высокий, лоснящийся, набитый драными подштанниками, чтоб, значится, от хранения форму не потерял и упругость. Странно только, что не в коробку положен, как соломенная шляпа с широкою лентой.
Себастьян шляпу примерил.
Глянул на себя в зеркало и фыркнул: вновь вы, воевода, себя не по-воеводску ведете, ибо вам надлежит не самому по комнатам хаживать, но отправить верных акторов, чтоб они да копытами землю рыли. Вам же, на старания глядючи, останется лишь кивать одобрительно иль брови хмурить.
По ситуации.
Вотан упаси, Себастьян шляпу вернул и вздохнул.
уволится.
точно уволится. Если его в местном городишке, спокойном да мирном бумаги мало что не одолели, то чего уж о Познаньске говорить? Нет, долгих лет Евстафию Елисеевичу, пусть и дальше сиживает он на казавшимся таким удобным воеводском месте, а Себастьяну и в акторах неплохо живется.
Вторая дверь вела в мастерскую.
Любопытственно.
Это он всех своих клиентов через спальню водил?
Или
Обойдя комнату, которая оказалась перестроенною из двух, поменьше этакие перемены, надо полагать, немалый ущерб карману нанесли Себастьян убедился, что догадка его верна. Имелась и другая дверь.
Махонькая.
Неприметная.
Незапертая. И выходила она на черную лестницу.
Эй, есть тут кто? крикнул Себастьян, и эхо голоса его прокатилось по ступеням.
ктокто кто
Сам хотел бы знать, буркнул он, хмурясь.
Коль не отозвались, стало быть толпятся подчиненные его у парадное двери. Ждут высочайших указаний.
Издеваются?
Ваше благородие! отозвались снизу. Это вы будете?
Я.
Настроение улучшилось.
А ты кто? Себастьян свесился, силясь разглядеть хоть что-то. И все ж неудобно, получалось, что клиентам, коль таковые случались, пришлось бы подниматься по этой темной и узкой лестнице.
или тем, кто представлялся клиентами.
может, и вправду вся сия живопись сугубо для виду?
Нет, не стоит спешить с выводами.
Егорка!
Егорка, значит Егорок среди личного состава Себастьян не помнил. К стыду своему, он этот личный состав знал, мягко говоря, слабо.
Подымайся, Егорка
Себастьян поднял голову.
А ведь лестница на чердак ведет. И чердак оный аккурат над мастерской расположен. И заглянуть туда Себастьян заглянет. От Егорку, кем бы он ни был, дождется и заглянет.
Егорка же поднимался быстро, перескакивая через ступеньку, а когда и через две. Он громко топотал, и топот этот уходил куда-то вниз, дробясь и порождая свое эхо, отчего казалось, что по лестнице несется целый гусарский полк.
С конями вместе.
Выскочивши на площадку, Егорка увидел Себастьяна и обмер.
Покачнулся.
Вытянулся. Щелкнул каблуками попытался.
Егорка, значит, задумчиво произнес Себастьян, разглядывая приобретение. И откуда ты здесь взялся, Егорка?
Был мальчишка невообразимо худ и страшноват. Круглая голова его торчала на шее, что тыква на палке. Шея была тонка и синевата, а голова, напротив, округла и ушаста.
Крупный нос.
Светлые бровки домиком.
Глаза ясные незамутненные.
Так я подумал, а вдруг кто выскочит, сказал Егорка и покраснел. Ушами.
И как?
Не выскочил. Только от вы были и больше никого
Форма на нем висела, перехваченная широченным, явно неформенным, ремнем. И полосатая жандармская палка на нем гляделась лишней.
Ясно идем. Писать умеешь?
Ага, Егорка шмыгнул носом. И так, и стенографии обучен.
Надо же, как свезло
Отлично
мастерская просторна. Стены белые. Потолок ковер вот темный и старый. Столик. Диванчик под полосатым покрывалом, что под попоною. Ваза с восковыми фруктами. Бутафорская колонна в углу. За нею венец лавровый, который время от времени появлялся на государевых портретах. Или вот шлем бумажный, краскою покрашенный золотой.
Отыскался здесь и плащ из театральной блестящей ткани.
И целый ворох драгоценностей, сваленных в углу. Само собою, драгоценности тоже были бутафорскими, но сделанными вполне себе прилично.
Все не то
Картины на подрамниках. Некая солидная особа в жемчугах и еще господин без лица, но стати молодецкой. Шлем вот с плащом выписаны были тщательно, с любовью
краски, кисти.
Чистые холсты.
Альбомы с набросками, которые предстоит изучить тщательно, вдруг да среди них отыщется подсказка. Но больше ничего. Ни капли крови, ни тени чар, во всяком случае таких, которые Себастьян сумел бы услышать.
Он закрыл глаза, сосредотачиваясь на смутных ощущениях.
желание обзавестись супругой почти сгинуло.
брезгливость.
и тьма всполохи редкие всполохи, которые могли бы быть случайны но нет, не здесь там, выше
Идем, Себастьян поднял взгляд к потолку.
Белый какой.
Идеально ровный и идеально белый.
Почти.
Алое пятнышко в углу не бросалось в глаза, оно терялось среди оглушающей окружающей белизны. И все же
лестница.
Дюжина ступеней.
И дверь.
Массивная. Старая. С черным засовом, который повернулся легко. И ни малейшего следа ржавчины на этом засове Себастьян не обнаружил. И что это? Забота о доме? Или просто чердаком пользовались?
Тишина.
Голубей не слыхать а голуби чердаки любят запах тот же тяжелый запах крови, который и Егорка почуял. Замер на пороге, шею свою цыплячью вытянувши. Щурится, силясь разглядеть хоть что-то. А что тут разглядишь? Оконца махонькие да и те грязью заросли. Сквозь них свет пробивается тусклый, но в потоках его пляшет пыль
Пыли не так и много.
Убирались?
Если и так уборка чердака не есть преступление.
Держитесь позади, велел Себастьян.
Тут было пусто.
Но эта пустота
Еще пара бутафорских колонн. И между ними белое покрывало, расстеленное прямо на полу. А на белом алое. Неплохо смотрится, к слову. И золотая кайма не кажется излишеством.
На покрывале дева.
Обнаженная.
Белая слишком белая человеческому телу этакая белизна не свойственна. Значится, и ее покрасили. Вот же позер.
Она она ж того тихо произнес Егорка, хватаясь за рот.
На месте преступления не блевать, Себастьян махнул рукой. Сбегай. Коль ведьмак прибыл, пусть поднимается если не прибыл акторов позови. Опись делать будем.
Он дождался, когда Егорка выйдет.
пол чистый. Не просто подмели, но и вымыли и эта картина а ведь и вправду картина полотно, покрывало расправили так, что ни складочки.
Экий аккуратист.
И женщину молодая, похоже, но не сказать, чтобы вовсе юная поза неестественная. На спину уложили. Ноги выпрямили, а руки в стороны развернули, ко всему прикрепили к запястьям полупрозрачные шелковые шарфы издали на крылья похожи.
Бабочки.
Конечно вот для чего она его бабочка в рамке видывал Себастьян этаких коллекционеров. И железный штырь, торчащий из груди, суть ничто иное, как булавка
но зачем он ей голову отрезал?
Голова была тут же, на блюдечке стояла, что, характерно, фарфоровом и, похоже, взятом из того же сервиза, что и предыдущая.
Твою ж Вотан милосердный, за что? спросил Себастьян у небес, точнее у сводчатого потолка, под которым не водились голуби.
Ему не ответили.
Глава 5. В которой некая особа пытается осознать глубину своей вины либо же невиновности
Стою один среди равнины. Голый.
Печальное окончание некой истории, рассказанной паном Н. во хмелю и сердечной обиде.
Катарина ждала.
Чего?
Тела.
Если прислали бабочку, то должно появится тело. Она каждый день спускалась на второй этаж, перелистывала папку с заявлениями, пытаясь угадать, которая из них
ушла и не вернулась.
так писали про тех девушек
ушла и
И каждую новую бумагу брала дрожащей рукой, медлила и все одно читала. Разный почерк. Разные чернила. Почти всегда одно.
Ушла и
нет, многих находили вот эта особа тринадцати лет, ее имя Катарина запомнила, имеет обыкновение сбегать из дому. И родителям не единожды внушение делали, предлагали отправить дочь в особый интернат, где умеют работать со сложными детьми.
Но нет
значит, снова сбежала. Сутки-двое и сыщется где-нибудь при железной дороге, в компании таких же беглянок.
Социально нестабильный элемент.
Быть может, прав Нольгри Ингварссон, утверждая, будто народ Хольма еще не готов принять перемены, что излишек свободы порой во вред?
нет, эти мысли Катарина гнала. К чему думать о том, что изменить не в твоих силах? Уж лучше вправду делом заняться.
Заявлением
мужчина сорока трех лет. Не то. Он никогда не выбирал мужчин. Да и этот, судя по описанию, был силен, неудобная жертва, как сказал бы дядя Петер. Куда подевался? Загулял? Или стал жертвой разбоя? Катарина слышала, что завелась новая банда, которая грабила аккурат честных тружеников, поджидая оных возле рюмочных
алкоголь зло, но
женщина. Сорок четыре года. Сбежала, оставив записку
к любовнику?
или просто от мужа, который любил распустить руки?
Пропавших, к слову, было не так и много, да и находили почти всех
мальчик семи лет
стоит отметка, что найден. Сел не на ту линию и оказался в незнакомой части города остановлен опрошен
Снова не то все не то но ведь была бабочка, и значит, тело тоже было. Разве что разве что заявление о пропаже изъято Особым отделом. И тело, если бы нашли тело, они бы вызвали Катарину? Или однажды она ошиблась, недопоняла
ученик или учитель?
Кто-то, кто стоял за спиной Кричковца, помогая, руководя
или впитывая извращенное знание чужой боли.
он ждал.
два года ждал нет, не ученик. Ученики нетерпеливы, а этот два года, пока шло следствие. Суд. Ожидание приговора и вот приговор
он нарочно конечно если бы возникла хоть тень подозрения, что Кричковец работал не один, его бы не казнили
Именно.
Опять маньяка ищешь? с неудовольствием поинтересовался Вересковский. Этот никогда не скрывал своего отношения к особам, которым в Управлении не место.
И докладные писал, думать нечего.
На всех писал, чего уж ее стороной обходить? Интересно, в чем обвинял? В пристрастии к алкоголю, как Бешкова? Или в связях, порочащих светлый образ следователя? Или
Нет, просто так, она закрыла папку.
а ведь Кричковец именно поэтому и признался. Он говорил охотно, не думал даже запираться обо всем в подробностях мельчайших. И тогда это казалось издевкой: он будто плевал в лицо Катарине, да и всему Особому Отделу этими самыми подробностями. А теперь нет, издевка тоже была.
Смех на краю пропасти: Кричковец не мог не знать, что его осудят.
И от защитника отказался.
Не затребовал экспертизы, которая могла бы объявить его безумцем, не отвечающим за свои действия. И Катарин радовалась, ибо безумцев милосердно лечили, а Кричковцу она желала вышку и только вышку
безумцев обследовали.
обязательное погружение. Болезненное. Выворачивающее на изнанку. Неприятное и для дознавателя. Хелег как-то обмолвился, что такое погружение может стоить разума, и потому применяют его лишь в особых случаях.
Спорных.
А еще оно не оставляет ни малейшей надежды на сохранение тайны, будь то махонький детский секрет или же взрослый, стыдный и страшный.
Нет, Кричковец ускользнул.
Умер и ускользнул.
И защищался он, говоря по правде, слабо
а они поверили.
слишком хотели верить, слишком устали искать и спешили завершить дело, не подумав, что все не может быть так просто. Даже вялое его сопротивление показалось ожидаемым.
Испугался суда?
И получив последнее слово, плакал? Молил о снисхождении?
Грош цена его слезам, как выяснилось. А тот, кто его учил он бы следил за процессом. Конечно. Пристально. Внимательно.
Для него весь этот процесс был бы сродни игре.
Когда тебя переведут? Вересковский завис над столиком.
Куда?
В Особый
Знает?
Нет, скорее так говорит, чтобы говорить. Или сплетню слышал. Сплетни порой бывают до отвращения близки к правде.
С чего ты решил, что меня куда-то переведут? Катарина старалась держаться ровно. С ними нельзя иначе. Дай волю страху разорвут без жалости. Гневу мигом обзаведешься репутацией стервы. Впрочем, будь она в самом деле стервой, как о том шепчутся, жить было бы легче.
Ну как же, Вересковский сдвинул папочки в сторонку и на стол взгромоздился. Была у него неприятная привычка шарить по чужим столам. И при хозяине не брезговал перебирать вещички, и без хозяина не стеснялся нос свой совать, куда не надобно. Разве твой любовничек не похлопочет? Ты ж у нас отличилась, звезда вон что тебе в разбойном делать?
Папочку раскрыл.
Взял лист верхний двумя пальцами. К носу поднес, словно бы нюхая.
Прекрати, Катарина лист забрала. Так просто вы от меня не избавитесь.
определенно, он бы следил за процессом. Но как? Не по радио, нет сначала еще быть может, если опасался, что Кричковский заговорит, но потом потом радио было бы мало, тем паче, что освещали процесс скупо весьма. И газет не хватило бы. А вот попасть на заседание сложно, да. Пусть и объявили процесс открытым, но доступ дали далеко не всем.
надо запросить список тех, кто посещал процесс.
И заодно фотографии. Зал ведь тоже снимали.
Качество будет не самое лучшее, но это лучше, чем ничего.
Хорошо.
Прав был дядя Петер, нет ничего хуже пустоты. Как ни странно, но поняв, что и как надлежит делать, Катарина успокоилась. Взяли ученика? Отлично. Возьмет и учителя
если ей будет позволено.
В кабинет начальника ее пригласил Баранчиков, в отличие от Вересковского, Баранчиков был почти нормален. Тихий. Незлобливый. Слегка бестолковый. Он вечно терял бумаги и сам в них терялся. Случалось, что не единожды сиживал средь выводка одинаковых с виду папок, задумчиво пялясь на какой-нибудь листок, вспоминая, из какой же папки он взялся
Серьезных дел Баранчикову не поручали.
Над ним подшучивали, порой зло, но в то же время, невзирая на шутки, он был своим. И когда появилась Катарина, стал совсем уж своим, за что он ей втайне был благодарен.
Там это, говорил Баранчиков медленно, и голос его был нетверд, будто он, даже говоря, продолжал сомневаться, то ли он говорит и тому ли человеку. Вызывают тебя
Когда? устало поинтересовалась Катарина.
А сердце все одно обмерло.
Пусть права она была.
Пусть тысячу раз права, но они не упустят подобного шанса избавиться. Да и общественности, впервые с гласностью столкнувшейся, нужен кто-то, кого можно объявить виноватым. И пусть посадить не посадят, судить ее не за что, но отстранят.
Переведут
Так это Баранчиков переминался с ноги на ногу. И вправду было в его облике что-то баранье, эта вот покорность на лице. И само оно, чуть вытянутое, с отвислой нижнею губой, с тяжелыми надбровными дугами, с белыми волосами, которые Баранчиков расчесывал на пробор, щедро смазывая воском, и волосы эти ложились по вискам этакими крупными завитками.
Сейчас, выдохнул он.
И взгляд отвел.
Кабинет Харольда Ухгвардссона располагался на третьем этаже, в торце здания. И вела к нему красная ковровая дорожка с зеленым бордюром, которую подчиненные меж собой окрестили «расстрельной тропой».
Дверь.
Медная табличка.
За дверью приемная с ореховым столом, за которым сиживала Хельга, бессменный секретарь и, как поговаривали, любовница, тоже бессменная. Катарину она не удостоила и взгляда: как-то не сложилось меж ними не то, что любви, но даже симпатии. Хельга была высока. Мужеподобна. И красный чесучевый костюм с юбкой на три пуговки, не делал ее женственней. Квадратные плечи. Квадратная короткая шея. Квадратная голова с высоким начесом. Волосы она красила в рыжий, из всей палитры выбрав оттенок, который категорически ей не шел.
У себя? Катарине надоело стоять.
Хельга повернулась.
Скривила узкие губы помаду сегодня она выбрала лиловую
поговаривали, что отношение Харольда к просителю во многом зависит от расположения его секретарши. И расположение это пытались сыскать разными способами.
В том числе маленькими милыми женскому сердцу подарками.
Катарина старалась не верить.
Занят, сквозь зубы процедила Хельга.
Хелег сказал, что это просто ревность. Катарина моложе.