Старые долги
События, которые произошли несколько лет назад в городе Ярцевске, не привлекли особого внимания человечества, хотя имели к его судьбе самое непосредственное отношение.
I
Ночью оборвали цветы. Из земли торчали толстые, измочаленные обрывки стеблей, залитые густым соком.
Иннокентий Павлович выругался простыми словами. Пора бы, кажется, и привыкнуть, не в первый раз, но он очень расстроился; в одних голубых замшевых шортах топтался возле клумбы, дергал себя за бороду и громко возмущался.
Он привез цветы из Мексики: в прошлом году ездил на конференцию. Старик мулат, у которого Иннокентий Павлович увидел их в саду, наверное, принял его за янки заломил немыслимую цену, пришлось уйти. Но за день до отъезда, тайком от коллег, покупавших на остатки валюты дамские туфли и плащи, он снова появился у садовника и стал обладателем десяти невзрачных клубеньков, которым предстояло превратиться в необыкновенные цветы, похожие на мохнатых ласковых зверьков.
Поступок этот был странен и безнравствен. До сих пор Иннокентий Павлович обращал внимание на цветы не больше, чем, к примеру, на атмосферные осадки в районе Гренландии. Цветы существовали в его представлении только в виде букета, отороченного мохнатой долговязой травкой и обернутого в жесткий хрустящий целлофан. Он знал два сорта цветов: розы и гладиолусы; розы любила Оленька, гладиолусы Тося. Еще Иннокентий Павлович помнил, что первым делом следует выкинуть травку и сорвать целлофан, иначе цветы будут выглядеть купленными в магазине похоронных принадлежностей.
Безнравственность поступка Билибина заключалась в том, что он нарушил таможенные запреты, которые распространялись и на эти безобидные клубеньки, запертые «молнией» в кармане нарядной кожаной куртки Иннокентия Павловича. Не дрогнув, ответил он «нет» на учтиво-строгий вопрос таможенника: «Семена растений, плоды везете?» Правда, сердце у Иннокентия Павловича при этом сильно колотилось, и более того миновав таможню, он не сразу сел в такси, сначала покружил по площади, незаметно оглядываясь и стараясь определить: не грозит ли ему погоня?
Ну ладно, пришла блажь в голову купил, привез Отдай какому-нибудь любителю-садоводу, тот до конца дней своих останется благодарен, еще, пожалуй, не постесняется, разбогатеет на экзотике, если расторопный. Так нет же. Иннокентий Павлович по приезде тотчас обложился специальной литературой, определил семейство, вид, подвид, способ размножения и удобрения, условия произрастания словом, подошел к делу основательно. На все это, разумеется, нужно было время, а им Иннокентий Павлович крайне дорожил. Друзья Билибина, давно привыкшие к некоторой экстравагантности его поступков, на этот раз были удивлены, зная, как непримиримо он относился до сих пор к занятиям, отвлекающим от главного дела. Когда ему приводили в пример увлечения великих скрипку Эйнштейна или розарий Курчатова, он отвечал резонно: «Сначала станьте великими» Конечно, все тотчас вспомнили эти слова, глядя, как колдует Билибин над пакетиками с удобрением, листает «Справочник цветовода», конструирует сложное устройство для обогрева своей заморской диковины, невинно осведомлялись: «Уже имеешь право?» По мнению Иннокентия Павловича, такое право он заслужил давно, не об этом речь Иное дело, что он действительно не мог объяснить даже самому себе странное свое увлечение.
По всем законам клубеньки должны были сгнить уже через неделю, но они дали ростки; цветы поднялись на удивление быстро.
Иннокентий порой разговаривал с ними: садился у клумбы на корточки, спрашивал:
Ну что? Скучно? Кругом бегают, суетятся Все в мире относительно. Я бы с удовольствием вот этак-то, на солнышке. И чтобы не думать ни о чем. Самое большое удовольствие не думать.
Он протягивал к пушистым, длинным, нервным лепесткам руку, осторожно дотрагивался, и они тотчас откликались: потихоньку загибались, касаясь кожи теплым бархатом. Точно ребенок забирал в кулачок протянутый ему палец. Густо-багровые, они становились вдруг фиолетовыми, алыми, бледно-розовыми. По настроению. В сумерки все вокруг затоплял дурманный, горький запах, оставляющий на губах привкус весенних проклюнувшихся почек.
Прошлым летом цветы обрывали дважды, этим трижды, но каждый раз по-божески, не подчистую, и они снова разрастались, то полыхая, то нежно розовея среди травы.
Вчера под вечер возле дома остановились два «ЗИЛа», пыльных и новых. На бортах надпись: «Уборочная». Четверо шоферов выпрыгнули из кабин, покрутились у ограды и вошли. Трое сразу направились к беседке поодаль, где Иннокентий обычно работал, если не ходил в институт, четвертый к дому.
Папаш! прищелкнув пальцами, сказал он. Стаканчик!
В беседке между тем уже хозяйничали. На столе ребята сооружали славный натюрморт: огурцы, помидоры, батоны все крупное, яркое, кус колбасы поленом и бутылка.
Стакан он вынес, только предупредил строго, поглаживая для солидности бороду:
Чтоб не мусорить там, ясно?
В дом Иннокентий не вернулся: очень ему интересно стало, что там эти захватчики творят, благо и повод нашелся сеттер Динни, увидев гостей, зашелся в счастливой сумасшедшей пляске. Иннокентий Павлович прогнал собаку и остался в беседке: шоферы не отпустили. Потеснились, налили на три пальца, пододвинули на газете огурец и кусок колбасы:
Выпей, папаш, не стесняйся!
Иннокентий Павлович недолго отказывался. Дома в буфете у него, как положено, стояло несколько бутылок отличного вермута, имелся и коньячок, и первым побуждением Билибина было сбегать за ним, если уж согласился он разделить ужин с ребятами. Но ему тотчас стало ясно, что вся заманчивая необычность положения будет безнадежно испорчена. Они принимали Иннокентия Павловича за своего, не он им оказывал честь они ему! Ненадолго, на полчаса, но отречься от своего облика, почувствовать себя Мужиком, Мастеровым, лихо чокнуться в очередь, одним на всех стаканом о бутылку, бросив небрежно: «Поехали!» и, степенно пережевывая кусок дешевой колбасы, вести разговор на равных о делах простых, изначальных: о заработках, о футболе, о несправедливостях, о том, что нынче молодежь непутевая Вот что было дорого. Ну и, конечно, забавно.
Сначала неожиданные гости показались ему все на одно лицо худощавые, пропыленные, ошалевшие от долгой езды. Потом из них выделился один, постарше. Этот все помалкивал, присматривался к хозяину. Зато молодые не умолкали. В две минуты выяснилось, что шоферы решили тут заночевать, а на рассвете тронуться дальше, что сами они из города Степногорска, едут на уборку, и что здешние места им очень понравились.
Крым! Чистый Крым! вскрикивал курчавый сухой парень, похожий на Христа, если бы у того вдруг улыбка раздвинула рот от уха до уха.
А ты в Крыму был? спросил Иннокентий Павлович.
Не-е! восторженно кричал парень. Я знаю, там точно так. Красота! А ты был?
В Крыму Иннокентий не был. Друзья, пожалуй, его на смех подняли бы, если бы поехал. После Мадагаскара, Новой Зеландии?
Не был? сиял парень. Я тебе, отец, точно говорю: тоже все сенатории, парки, как у вас. Это что? Сенаторий? Он ткнул смуглым пальцем в коттедж, где жил Иннокентий Павлович. И там сенатории. Это что? Парк? торжествующе обвел ладонью вокруг себя. И там тоже парки.
Н-да-а, протянул Иннокентий, окидывая оценивающим взглядом нарядные коттеджи из розового, с искоркой камня, стены которых едва проступали в ветвях сирени и жасмина, подстриженных по приказу ретивых институтских хозяйственников и впрямь на манер южного вечнозеленого кустарника. Не санатории это, друг. Ученые здесь живут. Там профессор, дальше академик
Одни?
С семьями.
Во скука им небось! Одни в целом сенатории, сказал курчавый. Козла забить и то не с кем.
Дачники, что ли? мрачно спросил другой.
В институте тех, кто жил в коттеджах, тоже обзывали дачниками. Из самых низменных побуждений, попросту говоря завидовали. Коттеджи достались, само собой, первопоселенцам, поскольку строились вместе с институтом. Теперь вокруг него стояло несколько современных домов-башен улучшенного типа: стекло и бетон, из лоджий верхних этажей уже двадцать первый век виден если раздвинуть пеленки, которые там на веревках сушились. В прошлом году ребята из группы Иннокентия Павловича выдвинули на обсуждение гипотезу: «Акселерация как результат парниковых условий в современном крупноблочном здании».
В газетах пишут: спекулянты, жулье дачи имеют, не унимался мрачный.
Бывает, согласился Иннокентий.
Потом с ученых разговор перекинулся на неученых: коммунизм скоро, хочешь не хочешь учиться надо, стыдно с семью классами оставаться; шоферскую вольную судьбу обсудили мол, если жизнь правильно понимать да не зевать, так грех жаловаться: на бутылку хватит и на закуску останется
Иннокентий усмехался в бороду, когда его называли папашей. Впрочем, усмехался вместе с ним едва заметно и молчаливый. Непонятный был человек. Вроде бы и трех слов не произнес, а на нем весь разговор держался, ребята то и дело восклицали: «Петрович не даст соврать!», «Так, Петрович?», «Петрович, подтверди!» Он, пряча усмешку, только ронял коротко: «Возможно». Иннокентий Павлович в конце концов тоже стал вопрошать: «Верно, Петрович?»
Уходя к машинам спать, курчавый сказал строго:
Которые профессор, академик пусть живут, эти ничего, пусть. А спекулянтов гоните! Понял? Верно, Петрович?
Понял, ответил Иннокентий. Обещаем.
Утром машин возле ограды уже не было. Не было и цветов. Иннокентия даже передернуло от досады: конечно, надо было не водку с ними распивать, а сразу от ворот поворот!
Да, но почему, собственно, они? Ну, ночевали и уехали. Не первый раз цветы обрывают И вообще хватит!
Через полчаса нужно было отправляться в институт. День намечался трудный. В лаборатории что-то не ладилось с вакуумом, раз за разом срывался опыт, экспериментаторы спихивали все на группу Иннокентия Павловича, представившую расчеты, и сегодня он сам решил подежурить у вакуумной установки, сунуть носом этих варваров в их собственный грех.
Вчера часов в восемь шоферы уже спали в машинах какая-то компания у ограды гитарила:
А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты
Намекали, что ли? Потом один все пытался теорию относительности объяснить. Другой сказал:
Если об этом много думать, запросто офигеть можно. Вроде шизика становишься Талант анормальность мозга, да здравствуют шизики!.. Я шизик! Р-р-гав!
Он меня укусил, дурак! это уже девица, притворно-жалобно.
А потом, выходит, махнули через ограду и «от шизика цветы необычайной красоты»?
Если бы Иннокентий Павлович не знал, что дочь отправилась к бабушке, то непременно решил бы: девица с притворно-жалобным голосом Светка. Но вчера она заявила с негодованием, что от яиц, съеденных на завтрак за последний месяц, скоро станет кудахтать, что ей надоело убирать, подметать и мыть и она берет краткосрочный отпуск уходит к бабушке на три дня отъедаться и отдыхать.
Иннокентий Павлович обнаружил, что улыбается, и дернул себя за бороду.
Через несколько минут должен был заехать Соловьев. Следовало поторопиться, иначе Василий Васильевич, развалившись в шезлонге, станет отпускать сомнительные шуточки вроде: «Иннокентий Павлович, не забудьте надеть носки», «Товарищ Билибин, ваша папка с материалами лежит в верхнем ящике кухонного буфета»
Ехать на работу вместе с Соловьевым у Иннокентия Павловича не было никакого желания, не было и необходимости: минут за пятнадцать он мог не торопясь добраться до института. Столько же занимал путь на машине: научный городок продолжал расти, дорога в двух местах была разрыта, приходилось делать порядочный крюк через старый город Ярцевск. Тем не менее Василий Васильевич, выказывая свое особое расположение, неизменно подкатывал с утра к коттеджу Билибина в те дни, когда тот работал в институте.
Они знали друг друга с детства. Теперь Соловьев был начальником Билибина по службе. Начальником он считался неплохим. Фамилия его порой мелькала в газетах, и это тоже было во благо, помогало делу их лаборатории всегда обеспечивались в первую очередь.
Наскоро перекусив, Иннокентий Павлович успел выскочить за ограду как раз в ту минуту, когда черная, вся в солнечных бликах «Волга» подъехала к дому.
Соловьев, как всегда, сидел сзади; лица значительные обычно размещаются на заднем сиденье, но не всякий это понимает, стремясь непременно занять место рядом с шофером. Василий Васильевич раньше тоже начальственно садился впереди, но затем понял и теперь начальственно садился позади.
Собираясь в институт, Иннокентий Павлович дал себе слово никому не говорить о пропавших цветах, но, едва машина тронулась, тотчас пожаловался:
Опять, мерзавцы, цветы оборвали
И конечно, пожалел об этом. Соловьев с живостью повернулся к нему:
Какие? Знаменитые мексиканские? Ах, безобразие!
Черты лица Василия Васильевича имели некоторое несоответствие по отношению друг к другу. Профиль у него был какой-то неопределенный, неоформленный. Самый ординарный, уточкой, нос виднелся из-за полной добродушной щеки, сглаженный подбородок съезжал к горлу. Совсем иначе смотрелся Соловьев спереди. Цепкие, светлые, чуть навыкате глаза, от скул к углам энергичного рта мужественные складки, широкий упрямый подбородок Приятное лицо. Сейчас оно каждой своей линией выражало неподдельное сочувствие.
Обидно. Я помню, сколько тебе крови таможенники испортили из-за них. Но ведь цветочки увели, не жену Ах да, жену тоже увели, извини! Где она, кстати, ты хоть знаешь?
В Париже. Или в Риме, ответил Иннокентий Павлович миролюбиво.
А может, давно в Москве?
Может быть
Женился бы ты, Иннокентий
Кому я нужен?
Найдется какая-нибудь завалящая
Василий Васильевич продолжал посмеиваться. Билибину лень было отвечать.
С женой он развелся давно. Впрочем, ничего в их жизни не изменилось: как и раньше, она колесила со своим ансамблем по всему свету, изредка появляясь в доме, собственно, это и послужило причиной разрыва. Они остались добрыми друзьями: иначе не могло и быть, интеллигентные люди Возвращаясь с гастролей, она выслушивала отчет Иннокентия Павловича, отвечавшего вместе со свекровью за воспитание дочки, и вновь улетала. Порой присылала письма, даже звонила почему-то всегда ночью. «Вас вызывает Токио», «Вас вызывает Париж», спросонья слышал Иннокентий Павлович в трубке. Он называл эти звонки «алиментами».
Спишь, что ли? спросил Соловьев. Я у тебя спрашиваю: как ты относишься к моей новой концепции?
Как, черт возьми, Билибин относится к его новой концепции?! Самое время было элегантно врезать Василию Васильевичу и за цветы и за жену напросился. Но Иннокентию Павловичу всегда претил этот уровень разговора, дешевая пикировочка, за которой скрывалось, несомненно, желание осознанное или неосознанное показать свое превосходство.
Расчеты небось брал по Флетчеру? произнес он невинно.
Этого оказалось достаточно. Соловьев заволновался:
Да, но у Флетчера эклектика. Тут важны выводы
Конечно Да Разумеется, отвечал рассеянно Иннокентий Павлович, пропуская слова своего начальника мимо ушей и время от времени встряхивая головой, чтобы отогнать печальную картину, то и дело всплывавшую перед глазами: обломанные стебли с липкими натеками сока.
Они ехали теперь по Ярцевску, машину трясло на разбитом асфальте. Билибин с нетерпением ждал, когда наконец под колеса ляжет накатанная гладь институтского шоссе.
Город, через который они проезжали, был знаком им до последнего закоулка: они родились и выросли здесь. Многим их возвращение казалось непостижимой случайностью. Случайностью, однако, можно было считать лишь то, что институт, где они работали ныне, строился в их родных местах. Василий Васильевич, едва строительство началось, приложил немало усилий, чтобы перебраться сюда и перетащить к себе Билибина.
Город Ярцевск был неведом историкам. Памятных сражений здесь не происходило, знаменитые люди тут не жили. Ходила легенда, что проезжал некогда городом великий государь Петр, но он бранно отозвался о местных жителях, обозвав их толстопузыми ворюгами, прохиндеями и еще по-всякому. Поэтому легенда популярностью не пользовалась, хотя оценка Петра относилась не ко всему населению, а лишь к отдельным представителям его купцам, поставившим царской армии партию сукна, не отвечавшего требованиям мирового стандарта.
Зато теперь городок брал свое за давнее к нему невнимание: о том, что происходило в Ярцевске, человечество ныне читало в газетах. Правда, имелся в виду не сам Ярцевск, который не так уж сильно изменился с тех пор, как Васька Соловьев и Кешка Билибин гоняли собак на его пыльных улицах, а пригород монументальное здание института в окружении тех самых домов-башен, при взгляде на которые невольно возникала мысль о счастливом будущем и бесправном прошлом. Но эти тонкости привлекали внимание лишь прижимистых институтских хозяйственников, которые всячески отмежевывались от старого Ярцевска бедного родственника, с коим приходилось делиться благами, предназначенными исключительно для нужд нового городка.