Может, оно и к лучшему, добродушно произнес он. Значит, еще поработаем?
Геннадий промолчал. Что он мог ответить? Иннокентий Павлович ничего определенного не сказал, но разговор повернул так, будто уже в курс дела вводил
Потянувшись через стол, Соловьев ласково потрепал Геннадия по плечу.
Не могу! Все знаю, все понимаю Одного не пойму: зачем Билибин тебе голову морочит? Нет у него свободной должности, не может он тебя взять.
Юрчиков поднялся..
Что решил? полюбопытствовал Василий Васильевич.
Не пропаду. Не только света, что в окошке!
Ну разумеется, засмеялся Василий Васильевич. Парень ты способный, тебя в любом месте с радостью Будешь устраиваться, позвони, такую характеристику дам в рай и то примут.
Все трын-трава, и даже интересно, что дальше будет. Жаль! Иннокентий только что такого ежа в череп сунул блеск! Теперь бы сидеть да рассчитывать!
Жалеть не будешь? Погоди-погоди, заторопился Василий Васильевич, увидев, что Юрчиков повернулся уходить. Я же тебя с французом не познакомил. Давай за твой успех на новом месте!
Он открыл дверцы небольшого бара, встроенного в стол скорее дань моде, чем необходимость, не так уж часто посещали институт гости, достал бутылку с яркой этикеткой. Но Юрчиков был уже возле двери.
Нет, напрасно Геннадий сомневался в добром отношении Василия Васильевича. Все нравилось тому в молодом ученом: и ум пытливый, и способность работать сутки напролет, и скромность, а больше всего детская, иначе не назовешь, нерасчетливость в житейских делах. Василию Васильевичу казалось, что Гена Юрчиков этими качествами очень похож на него (здесь он был неоригинален: люди обычно считают самыми точными фотографиями те, где они лучше всего выглядят). И не было ничего удивительного, что он старался всеми силами и способами удержать Юрчикова при себе, как нет ничего удивительного в желании иных из любви удержать при себе детей до седых волос. Может, кто и скажет, что Василий Васильевич заботился скорее о своих интересах: Геннадий был отличным помощником. Может быть. Но это совсем не исключало того чувства, которое испытывал он к своему ученику даже тогда, когда сватал Юрчикова Олегу Ксенофонтовичу. Слишком уж соблазнительной показалась ситуация: и парню небывалая удача, и новые работники значит, новые возможности для самого Соловьева Он был уверен, что Геннадий останется. Без званий, без своих работ, без связей куда он пойдет? Начинать все с нуля? Здесь, по крайней мере, его знают и ценят, и он об этом знает, хотя и не ценит. Василий Васильевич даже был рад, что все так обернулось: жизнь даст урок молодцу, успокоится, блудный сын, поймет урок и не станет требовать слишком многого.
Удача сопутствовала Соловьеву до самого вечера: в Доме культуры вместо Люси дежурила другая девица, и Василий Васильевич, не травмированный немыми вопросами в Люсиных глазах, провел прием делегации в хорошем темпе, не тратя драгоценного времени гостей.
VII
Иннокентий Павлович с трудом верил, что старушка с лицом сухим и морщинистым и есть тетя Даша Селиванова. Он помнил ее краснощекой крикливой молодкой, наводившей страх на замужних соседок своей красотой и любовью к мужскому полу и вызывавшей по этой причине у ярцевских мальчишек вполне понятный нездоровый интерес. Иннокентий не раз сидел в засаде вместе с дружками, дожидаясь момента, когда можно разом, ломая кусты в ее палисаднике, вскочить, заулюлюкать, замяукать на разные голоса Не участвовал в Засадах на Дашу Селиванову лишь Васька Соловьев по той простой причине, что она приходилась ему родной теткой.
С невольной игривой усмешкой припомнив жестокие мальчишеские забавы, Иннокентий Павлович испытал даже нечто похожее на запоздалый стыд: бедная, бедная тетя Даша! Это обстоятельство и определило тон разговора между ними. Иннокентий Павлович принял гостью ласково, не подумав при этом: «Черти тебя, старую, носят!» что было бы вполне естественно, учитывая его дурной нрав и постоянную занятость.
Первую четверть часа тетя Даша, устроившись в кресле, рассказывала о ярцевских общих знакомых, вторую жаловалась на здоровье. И лишь тогда приступила к делу, ради которого пришла. Переход от жалоб был решителен и неожидан и выражался в одной короткой фразе:
А все Колька!
Какой Колька? спросил Иннокентий Павлович.
Фетисов! Сосед мой. Ты его знаешь Вот он что со мной, Кеша, сделал
И тетя Даша принялась рассказывать о Колькином хулиганстве в кладовке, о том смертном страхе, который она испытала, когда Николай крикнул на нее из петли.
Гляди, как он, проклятый, все повернул! Будто я из кладовки сало хотела унесть! Что я, темная какая на сало кинуться? От него, от сала-то, один вред в пожилом возрасте. Если надо, Кеша, я тебе журнал принесу «Здровье», там все написано.
По слуху Иннокентия Павловича как-то неприятно чиркнуло это «если надо», но особого значения он словам тети Даши не придал, торопливо подтвердив, что действительно факт этот общеизвестен и тетя Даша правильно поступает, не употребляя сала.
С той поры, продолжала тетя Даша, явно недовольная тем, что Иннокентий Павлович не захотел ознакомиться со статьей в журнале, нет у меня никакого здоровья. Убил он меня. И свидетели есть, Кеша! Участковый наш, Калинушкин. Если надо, так он тебе подтвердит, не откажется.
И вновь слух Иннокентия Павловича царапнуло это «если надо», но он опять-таки не понял, зачем ему надо, чтобы Калинушкин подтвердил слова тети Даши, и он успокоил ее, сказав, что полностью ей доверяет.
Что же это, Кеша? спросила тетя Даша. Колька, идол толстомордый, ходит-посвистывает, а я из-за него помирать должна раньше времени?
Иннокентий Павлович уже несколько утомился продолжительной беседой на таком низком уровне и начал по привычке отключаться, поддакивая и не особенно вникая в смысл ее. Однако тетя Даша направляла разговор, как опытный капитан свой парусник: резко изменив курс, она завела речь о том, что родственники должны быть всегда заодно; у других наций родственникам во всем способствуют, поэтому и живут хорошо, а у русских все шиворот-навыворот, они родственников только по праздникам привечают. Разговор тотчас вновь обрел значительность; Иннокентий Павлович, заинтересовавшись, спросил:
Ты про племянника своего, про Василия?
Жене он, Ирке своей, племянник! горестно воскликнула тетя Даша. Все он ей: и муж, и племянник, и дух святой. Живет за ним, как у Христа за пазухой, а все мало, чего ему скажет, то он и вяжет!
По тому, с каким живейшим чувством выразила тетя Даша свое отношение к Соловьевым, можно было предположить, что этому предшествовали события, для нее неприятные. Такие действительно имели место. Делились они очень четко на два периода. Первый когда Ирина Георгиевна наивно полагала, что сумеет приспособить тетю Дашу к своему домашнему хозяйству, второй когда убедилась в полной несбыточности этих надежд.
Недоразумения начались с самого начала. Тетя Даша заговорила на любимую тему о родственниках, обязанных держаться друг за дружку, особенно в нынешнее время, прикидывая при этом материальные выгоды, которые она могла бы иметь от родственной близости к Соловьевым, людям очень влиятельным в Ярцевске. Ирина Георгиевна с охотой подхватила и развила эту тему, мечтая о возможности свалить на родственницу неприятную работу по кухне и уборке дома. Они долго, довольные взаимным согласием, обсуждали волнующую их проблему. Наконец Ирина Георгиевна намекнула: мол, не найдется ли у тети Даши знакомая пожилая женщина, которая согласилась бы помогать в доме?
Что ты, миленькая! сказала тетя Даша. Кто теперь пойдет? У какой старик жив, с ним заботы хватает, а какая похоронила, так и вовсе отдохнуть в самый раз.
Ну а вы? спросила Ирина Георгиевна напрямик. Все-таки не чужие. Мы с Васей весь день на работе. Останетесь полной хозяйкой.
Тетя Даша возмутилась в душе чрезвычайно. Если не чужая, значит, вкалывай? Пусть небогато живет она, но не голодает. А если бы даже и голодала, не пошла бы. Сроду в прислугах не работала, не испытала сраму. В чем заключался этот срам, тетя Даша точно не знала, но знала точно, что срам! Сколько ярцевских в большие города перебралось, а никто в прислуги не устраивался даже в стародавние трудные годы, потому что каждый ярцевский житель себе цену знал.
Всего этого тетя Даша не высказала, ответила уклончиво, не желая портить отношения с влиятельной и богатой родней. Целый месяц она была желанной гостьей у Соловьевых, угощалась севрюжкой и семгой, чаем из сервизных китайских чашек, конфетами «Белочка» так Ирина Георгиевна демонстрировала сладкую жизнь, которая ожидает тетю Дашу, если она согласится работать у них. За чаем они рассматривали семейные фотографии, много лет пролежавшие за ненадобностью в секретере под грудой старых документов оплаченных счетов, справок, копий когда-то важных деловых писем, которые Василий Васильевич тщательно хранил. На фотографиях в разных комбинациях красовалась семья Соловьевых; была здесь и тетя Даша молодая, простоволосая, с косынкой в опущенной руке, очень похожая на Василия Васильевича, каким он выглядел лет десять назад: те же светлые, цепкие, чуть навыкате глаза, тот же широкий подбородок Ирина Георгиевна, стараясь подчеркнуть это сходство, клала рядком три фотографии Василия Васильевича, его матери и тети Даши.
Смотрите, Вася больше на вас похож, чем на родную мать
В деда мы нашего! отвечала Селиваниха растроганно. Дед у нас знаменитый был, мельницу держал на три постава, всю округу кормил.
Василий Васильевич действительно во многом походил на свою тетку, значит, и Селиваниха во многом походила на Соловьева. Наивно было думать, что тетя Даша станет работать на других. Скорее наоборот. Только через месяц Ирина Георгиевна сообразила, что ее интересы и интересы тети Даши прямо противоположны. На этом и кончилась их любовь: Ирина Георгиевна, рассердившись, ясно дала понять, что дорогая родственница отнимает у нее слишком много времени
Ты мне про них не вспоминай, Кеша! сказала тетя Даша. Я сюда как к сродственникам пришла!
Какие же мы родственники? удивился Иннокентий Павлович. Соседи были, это верно.
Отказываешься? разочарованно спросила Селиваниха.
Ну что ты! Правда, не знал. И кто же я тебе?
Родство оказалось не столь уж близким, где-то в четвертом колене, но несомненное.
Выходит, я и Василию родич! воскликнул Иннокентий Павлович озадаченно.
Вот я и пришла к тебе, тактично не ответив на вопрос Иннокентия Павловича, продолжала тетя Даша. Помоги мне с Колькой Фетисовым справиться Мне теперь, чтобы обратно в себя прийти, надо условия. Вот пусть мне Колька эти условия даст, возместит убытки. Так я считаю.
Тетя Даша, дорогая! возопил Билибин, поняв наконец, что она намерена подключить его к своему делу, и ужаснувшись мысли, что ей это удастся. Ты в милицию иди. Участковый, говоришь, свидетель? К нему и иди.
Дружки они, Кеша! скорбно произнесла тетя Даша. Я бы к тебе не стала лезть. Только пьют они вместе. Меня же и обваляют.
Просто не знаю, что посоветовать, сказал Иннокентий Павлович, нервно описывая восьмерку по веранде вокруг Селиванихи и думая при этом не о том, как помочь старухе, а о том, как бы поскорее избавиться от нее.
Судьба помогла ему, открыв взгляду возмутительную картину: в кустах поодаль сеттер Динни, вытянувшись кверху столбиком и высунув язык, часто махал передними лапами, умильно кивая в такт горбоносой и длинноухой башкой. Из кустов вылетел кусочек сахара и исчез в розовой пасти.
Пошел! заорал Иннокентий Павлович, бросаясь к окну и швыряя в собаку подвернувшейся под руку книгой. Светка, прекрати сейчас же! Какая пакость!
Не показываясь, Светка хихикнула:
Кеша! Ты сорвал мне эксперимент. Людей создал не труд, как уверяют классики, а возможность получить задарма кусок сахара. Я это докажу
Не смей портить собаку! еще громче рявкнул Иннокентий Павлович.
Светка появилась из-за кустов; будто ясное солнышко выкатилось из-за тучки все вокруг осветилось и засияло от ее круглолицей веснушчатой счастливой улыбки, от ее пухло-розовых коленок и плечиков. Селиваниха даже пригорюнилась, увидев девушку.
Неужто дочка? Ой, Кеша, что-то больно красива. Пропадет девка. Затискают.
«Ты небось не пропала!» грубо подумал Иннокентий Павлович.
Ап! воскликнула Светка, и собака взвилась в воздух. Пропа-ду! Динни, ап!
Очень это было красиво: красная шелково-волнистая шкура сеттера, белокурая шелково-волнистая гривка Светкиных волос на фоне зелени, два молодых радостных прекрасных тела и звенящий колокольчиком голос: «Динни! Динни! Динни!» У Иннокентия Павловича вся злость прошла, и про Селиваниху он забыл. Напомнила ему о ней Светка.
У нас аборигены! радостно воскликнула она, взбегая на веранду.
Это наша э-э родственница, произнес Иннокентий не совсем уверенно, но строго.
Какая прелесть! всплеснула руками девушка. Кеша, ты свободен. Оставь ее мне.
Иннокентий Павлович, обрадованный, поспешил в дом, на ходу объясняя Светке:
Да, ты разберись, пожалуйста, тетю Дашу обидели, у тебя, наверное, юрист есть знакомый
У меня все есть! ответила Светка, с вожделением оглядывая старушку в кресле, как баранью косточку в кастрюле с шашлыком.
Три года, минувшие с тех пор, как Светка, представительница древнего польского рода, ездила общаться с русской аристократией, не прошли для нее даром. Она вспоминала теперь о своих аристократических притязаниях с небрежной усмешкой: обычный комплекс, типичный для переходного возраста, стремление во что бы то ни стало утвердиться, попытка сыграть роль лидера в своей среде. Теперь она все понимала.
Законы природы в отличие от установленных людьми едины для всего сущего. Так, например, количество, если уж оно накопилось, хочешь не хочешь, непременно должно перейти в качество. И не удивительно, что колоссальная информация, скопившаяся в Светкиной голове за четыре года (три лекции в неделю по два часа!), в конце концов оформилась в замечательную идею.
В противоположность коренным ярцевским жителям, не ценившим патриархальных прелестей родного города и даже относившимся к ним с неприязнью, Светка вдруг осознала, как близок ей этот славный уголок. Все ей теперь казалось исполненным особого смысла. И радующие глаз ветхие разномастные домишки, и заросшие кудрявой травкой обочины улиц, пыль которых была не чем иным, как прахом истории. И даже мутный ручей, бегущий наподобие арыка вдоль шоссе через город. Раньше его голодное урчанье рождало у Светки желание как следует подкрепиться, теперь оно неизменно направляло на возвышенный образ мыслей, напоминая чаще всего о том, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, или о чем-нибудь другом, тоже благородном и глубоком. Вместе с тем по-иному раскрылись перед ней обитатели этих славных мест, ни в чем не похожие на ее постоянное и приевшееся окружение в новом Ярцевске.
Светкина блестящая идея состояла в том, чтобы сделать Ярцевск городом-музеем, заповедником. Правда, в Ярцевске не было никаких ценных архитектурных памятников; из пяти церквей уцелела лишь одна, и та стояла развалиной, так что, глядя на нее, верующий человек если и крестился, то неизменно приговаривал: «Свят, свят, свят!» Городской архитектурный ансамбль составляли дощатые невыразительные дома, когда-то крепкие, на высоком фундаменте, просторные, с большими подворьями, а ныне бессильно осевшие наземь. От былого благолепия остались у них лишь железные кружевные наличники, которые неукоснительно каждый год покрывались ядовито-зеленой краской: иной в ярцевский хозторг не завозили.
Но все это не смущало Светку. Пусть себе живут-поживают в своих живописных домишках славные старички и их немногочисленные дети и внуки, собираются по вечерам на лавочках под окнами, перемывая косточки знакомым. Пусть останется здесь уголок, не тронутый цивилизацией, где можно отдохнуть душой, побродить вдоль пыльных, не схваченных асфальтом улиц, слушая ленивый собачий перебрех во дворах, подставляя ладони под ледяную струю из уличной колонки, чтобы утолить жажду.
Светкина идея являлась по своей сути естественным завершением лирических вздохов тех ярцевских жителей, которые уехали оттуда раньше и теперь издали вспоминали о своем городе растроганно и патетично. Но так прямо вопрос еще никто не ставил. И надо было поспешать, поскольку в последнее время в старом Ярцевске наметились неприятные глазу перемены: над крышей каждого дома торчала антенна телевизора, городскому ручью угрожали толстые бетонные трубы, раскиданные по его берегам, а на базарной площади громоздился штабель серых плит не иначе как детали многоэтажного дома. Этой весной Светка даже начала собирать подписи среди своих знакомых, преимущественно поклонников, готовых вместе с ней обратиться к общественности с предложением оставить Ярцевск в первозданном виде. Высоко оценив Светкину идею на словах, единомышленники свои подписи ставить не спешили, каждый раз находя для этого какие-либо причины, что лишний раз подтверждало их принадлежность к двенадцатому типу личности