Вацлав Воровский
Переименования (Сон под Новый год)
Как уважающий себя мастеровой непременно «полощет зубы» в понедельник, так и уважающий себя фельетонист непременно должен видеть сон под Новый год.
Обыкновенно фельетонисты стараются видеть новогодний сон за несколько дней, чтобы его успели своевременно набрать и напечатать в новогоднем номере.
Но в качестве фавна я недоступен мелким человеческим слабостям и видел новогодний сон под самый Новый год. Вот чем объясняется позднее появление его в печати.
Я спал в ту ночь в лесу, зарывшись в кучу прошлогодних листьев.
Мне снилось, что я камергер и премьер-министр (о, не морщите так грозно брови, ведь это только сон!)
Я был одет в нарядный, шитый золотом кафтан; мои косматые ноги были покрыты прекрасными белыми штанами, а копыта скрыты в тонких лакированных ботинках.
Я посмотрел на себя в зеркало и, действительно, очень походил на камергера и премьера какого-нибудь маленького государства например, Монако.
Я сидел за большим, таким удобным столом (о, если бы в нашей редакции были такие столы!), играл серебряным разрезным ножом, а передо мной проходила вереница изящных военных и штатских чиновников с докладами и частных просителей.
Мой секретарь почтенный старичок, лысый, бритый, с толстыми, сластолюбивыми губами представлял мне посетителей.
Сегодня суббота, банный день, заметил он, сегодня поступают только дела очистительные дела о переименованиях, добавил он, увидя мой недоумевающий взгляд.
В это время, звеня шпорами, вбежал молодой, красивый офицер адъютант.
Я заметил, как при виде его загорелись глаза у моего секретаря и как он беспокойно заерзал на стуле. Офицер был, действительно, красив.
Дело касалось ходатайства штаба о переименовании слова «экспроприация» в слово «грабеж» и слова «террор» в слово «убийство».
Я, конечно, принципиально мог только прийти в восторг от этого; но меня смутило одно обстоятельство.
А не будет ли иметь что-нибудь против этого Академия наук? спросил я. Знаете, какие теперь времена того и гляди в неграмотности уличат либералы и пр
О, не беспокойтесь, весело возразил офицер, мы, ведь, знаем академию: там все люди, заслуживающие доверия. А какой-нибудь Овсянико-Куликовский[1] так ведь он только почетный академик О, я вам ручаюсь
Ну, если вы ручаетесь, сказал я и быстро подмахнул бумагу.
Офицер выпорхнул, как на крыльях, звеня шпорами и оставляя раздражающий запах ваксы.
Вошел седой, почтенный старичок, с фуражкой морского ведомства в руке. Это было открытое, благородное лицо верного гражданина, преданного отца семейства, неподкупного человека.