Ну ты и еврей, хлопнул меня по спине новоявленный и сразу осмелевший любитель свободных отношений, отдавая должное моей ловкости в амурных делах. А чего это у тебя снежинка шестиконечная?
Я свернул голову так, чтобы видеть рукав свитера, на котором вышита снежинка. И вправду, шесть концов. Снежная звезда Давида. А я и не замечал. Ай да Серега, кровинушка материнская, не проведешь.
Братан повеселел. Спросил, не окунался ли я уже. Он, видите ли, вчера окунулся в ближайшем водоеме
В деревню я вернулся на последней маршрутке. От остановки шел мимо пруда. Почему бы в самом деле не окунуться? Так и помру неокунувшимся.
Мать уже спала. Я разделся, только угги и пуховик оставил. И топор взял прорубь наверняка льдом прихватило.
Подбежал к проруби и все с себя скинул. А мороз такой, что аж небо опустело звезды попрятались. Подтаявшая днем тропка вся в застывших отпечатках сапог голым ступням больно. Прямо передо мной лежал черный крест отороченной снегом проруби. Единственный уличный фонарь светил в затылок, и, обладай я незаурядной фантазией, предположил бы, что крест это тень, которую я отбрасываю.
Ну я и давай рубить. А лед крепкий. Звон, осколки, густо-белые трещины по глади.
Тебе жалко, что ли? заискивающе улыбался я то ли льду, то ли воде подо льдом. Петрович окунулся, все окунулись, Серега и тот окунулся, а мне что, нельзя? Я ничего не испорчу, я из любопытства!
Ноги окоченели, со спины будто кожу содрали. Если увидит кто, не догадается, какого полу перед ним православный, так все съежилось. Как человек, попавший в неловкое положение, я огляделся с усмешкой, желая показать возможным наблюдателям, что мне и самому смешно. Выходящие на пруд окна домов были темны, но мой стук наверняка кого-нибудь разбудил, и сейчас один из моих соседей вполне может смотреть на меня и потешаться: «Видать, грехи не пускают. Все добрые люди вчера окунулись, а Израиль вон только опомнился! Все, поздно, вчера будьте любезны, а сегодня шиш с маслом!»
Тут окошко еврейского особнячка бац! и зажглось. Торшерчик у них там такой, уютненький. А вот и силуэт. Мужской. Значит, один из этих евреев смотрит, как я голый скачу с топором вокруг прорубленного во льду, но замерзшего креста, и как пить дать злорадствует. Сами-то не окунались в святую ночь. А вот если бы прорубь в форме звезды Давида была, тогда б окунулись? Полезли бы эти чернявые носатые очкарики да, носатые, носатые, носатые!!! Я не виноват, что Буратино отрезали нос! Я не просил! И что брат у меня носатый очкарик, я тоже не виноват! И я носатый! И фамилия моя Израиль, а не Подковкин! Не знаю, кого больше люблю, маму или папу! Я не виноват, что евреи распяли Христа и устроили в России революцию! Не виноват, что евреи отняли у дедушки Петровича мельницу, убили тысячи русских! А может, даже и миллиарды! Не виноват, что после перестройки евреи все украли! Не виноват, что еврейские танки что-то постоянно обстреливают, еврейские мудрецы жрут детей, еврейские соседи отравляют лес ядерными отходами!
А если в форме свастики была бы прорубь? Полезли б евреи в воду плюс два плюс четыре градуса Цельсия? Я бы полез! Плевать я на все хотел! Только еврей из меня хреновый. Нормальный еврей если бы и полез, то запасся бы бензопилой, не мерз бы, как цуцик, продолбил бы дыру, не оказался бы в таком дурацком положении.
Почувствовав, что околел нестерпимо, еще немного и пошевелиться не смогу, я решил бежать с места неудавшегося омовения. Впрыгнул в угги, накинул пуховик, топор в руку и кинулся по заметенному, будто плесенью покрытому, льду к берегу. Но не по дорожке, которой пришел, а коротким путем, наперерез, прямо к нашей калитке.
«Недаром я, Израиль-Подковкин, атеист. Смешны мне ваши религии! Надо же до такого додуматься купаться в ледяной воде! Варварство!..» бубнил я как человек, отвергнутый и убеждающий сам себя в том, что не больно-то и нужно.
Тут лед подо мной и проломился.
В угги хлынуло, словно в трюмы «Титаника», вода обварила тело; почки, печень и легкие скакнули под самое горло и лапки поджали, чтоб не залило. Полы пуховика распластались по сторонам, как подол платья. Цепляясь свободной рукой за обламывающиеся ледяные края, я стал хватать ртом воздух, быстро и возвышенно думая, что могу прямо сейчас вот так вдруг взять да и отправиться туда, куда двадцать два года назад меня чуть не отправила таблетка врача, куда полгода как отчалил мой отец. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Я не сразу понял, что погрузился только по грудь, захлебнуться никак не получится.
Вспомнился самый страшный грех наших евреев, о котором поведал Петрович. Используя потайной сток, они сливают в пруд нечистоты. От еврейских ли помоев вода с этого края никогда не замерзает или от того, что ключи здесь сильные бьют, не знаю. Но как я мог про это забыть?!
Тем временем я стремительно превращался в один большой холынский огурец: принятая богом нижняя половина стыла в святой воде, а верхняя, оставшаяся неомытой, начала похрустывать и покрылась пупырышками.
Ступая в чавкающем иле, я двинулся к берегу. Аккуратно, чтобы не наступить на рыбу. Рыбы-то зимой спят, не хотел бы я, чтоб на меня наступили, когда я сплю. А с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.
Держа, вопреки вопиющему мелководью, топор и телефон над головой, я выбирался из загрязненной евреями, но все же святой воды.
А может, все-таки целиком окунуться? А то выйдет я подмокший, а не окунувшийся. Да и то как-то все низом пошло. Правда, сточные воды эти, еврейские Можно снежком обтереться. Снег тоже вода, только не жидкая
Как был в пуховике, я стал приседать, стараясь омыться целиком, перекладывая телефон из одной руки в другую.
«Я не хотел прости, Серега прости, Буратино я не хотел, чтобы тебя так»
Выполз на берег. Ледяная тишина гудела. Сосны отморозили носы-сучки.
Сосед, ты в порядке?
Этот вопрос чуть не спихнул меня обратно. И кто же это?! Еврейский муж! Увидел меня в окошко и приперся спасать. С мотком автомобильного троса. Хотел меня крюком из нечистот своих выловить.
Запахиваясь, я мотнул топором, закутанный собеседник мой отскочил.
В-все х-хорошо! Вот реш-шил ок-кунуться.
Как вода?
Я не ответил, а сосед ткнул пальцем в мою правую ногу.
Оказалось, я выбрался на сушу на одну ногу босым. Правый сапог засосало. Стащив оставшийся, я, неистово шевеля каменеющим телом, под уговоры соседа «не надо» полез назад в ледяной пролом, шаря в колышущемся небе. Звезды от любопытства повылезли и, глядя на меня, мелко тряслись.
Ничего не нашел. Сплошная жижа. Надо будет весной таджика сюда загнать, пусть поныряет.
Ну, п-пойду, махнул я соседу и пошкандыбал к дому. Прямо безлошадный драгун, отбившийся от наполеоновского стада. Бреду, дрожа, по земле, где я чужой, и только снежок под ногами хрустит.
Треньк. Эсэмэска. Раз в такое время пишут, значит, важно. Едва попал пальцем по кнопке.
«Она сейчас приедет с медом. Что делать?! У меня ж аллергия».