Положено, согласился Семен. Прости, если мои прикосновения тебе теперь неприятны, но будь любезна мне плечо свое предложить.
Чего?
Слабость, объяснил он и тяжело оперся на мое плечо.
Я-то спрашивала о другом, о том, отчего вдруг чародей решил, что мне близость его противна, но решила не настаивать. Крестовский едва шел, но повел, несмотря на слабость, не к саням, а через главные ворота, мимо сторожки обратно к могиле Блохина. За время нашего отсутствия гвоздики вымахали в длину локтей на пять, лианно оплели крест и сменили цвет на иссиня-черный.
Понятно, вздохнул Семен, и я заметила блеснувшие в его глазах слезы.
Кое-как загрузившись в сани, даже извозчику пришлось подсоблять шефу, мы поехали в город. Крестовский, не скрываясь, плакал, а я сидела тише мыши и сдерживалась, чтоб самой не разреветься. Таким я шефа не видела никогда.
С возрастом, Попович, сказал наконец чародей, нападает на мужчин нездоровая сентиментальность.
А нельзя в преклонном тридцатилетием возрасте толику предусмотрительности получить? хмыкнула я. Чтоб не скрести силы по донышку, а в казематах пару дней поспать, прежде чем чардеить направо и налево?
Посплю, пообещали мне. Отправлю тебя в столицу и
«А присмотрит кто? За тобою и за приказом?» хотелось спросить, но промолчала. Он все уже решил, в Крыжовене меня видеть не желает. От недоверия либо из необходимости простушку-нечародейку от опасности уберечь. После расскажет. И с личными темами я приставать к нему не буду. Не ко времени. В Мокошь-граде расстанемся. Подумаешь, на недельку дольше пострадаю.
Семен уютно дремал на моем плече, и я не отказала себе в удовольствии сунуть нос в его волосы. Мята и ваниль, немножко дубовой коры, чуточку дыма, знакомые все запахи, приятные. Век бы так сидела. За городской заставой я велела извозчику править к богадельне.
Куда? переспросил Семен, открыв глаза. Ах, прощаться.
Здесь сойду, предложила я, а ты в приказ поезжай.
Даже не надейся от меня избавиться. Было сказано ни на шаг.
Малышня обступила нас, радостно галдя. Дети в новых нарядных костюмчиках, умытые, причесанные, сытые. Перфектно-то как! Крестовский посмотрел на меня удивленно.
Геля! кричал Мишка. Что за новый фраер?
Стыдись, отрок Степанов, не фраер, а целое его превосходительство, начальник мой из столицы.
Чародей? Костыль сбросил под ноги ворох искорок. А так могет?
Шеф признался, что не могет, и блаженненький Митька в утешение отдал ему почти не обгрызенный леденец.
Евангелина Романовна! Квашнина помахала с вершины лестницы. В кабинет проходите.
Одарив бывшую мадам Фараонию быстрым взглядом, Семен вернулся к своему леденцу.
Одна ступай, я здесь подожду.
Беседа наша с директрисой затянулась почти на час, я рассказала о приказных новостях, она о приютских. Мой скорый отъезд Елизавету Афанасьевну удивил и не обрадовал.
А Грегори наш воин как же? спросила она шаловливо. Так и бросишь страдальца?
Посмотрев на свой перстень, я призналась в том, что Волков с арестантами вытворял.
И что? удивилась Квашнина. Его пассию обидели, он отомстил. По-мужски это, по-джентльменски. А то, что не по закону, так и
Поморщившись от запаха жженого сахара (именно так мне квашнинское чародейсво пахло), я перебила:
Господин Волков вовсе не заезжий аглицкий стихоплет, а чиновник.
Что ж, чиновникам и любить нельзя? Она вперила в меня взгляд, хмыкнула. То-то, погляжу, тебя примерный чиновник что болонку дрессирует.
Оберег на моей груди потеплел и завибрировал, директриса отшатнулась в испуге.
Прости, Гелюшка, дуру старую!
Попрощались мы дружески, поцеловались даже троекратно. Елизавета Афанасьевна пообещала за Гриней присмотреть и посулила нам с ним скорую встречу, так как всенепременно Григорий Ильич оправдаться передо мною способ изыщет.
Я спустилась по главной лестнице, на душе было отчего-то неспокойно. Крестовского обнаружила в углу вестибюля на кожаном диванчике, окруженного приютской ребятней. Митька сидел у него на коленях, сосал конфету и играл чародейской сапфировой серьгой. Встретив мой взгляд, Семен изобразил комическую сокрушенность и весело подмигнул.
Начальник сказывал, ты прощаться пришла, подошли ко мне Мишка с Костиком.
Уезжаю. Я обняла пацанов по очереди. Писать буду.
Рыжий твой тоже обещал, что напишешь. Мишка всхлипнул. А Костылю в ноги каких-то стрел пустил.
Щекотит, прислушался к себе калека, и вроде как огнем туда-сюда тилибомкает. Семен Аристархович говорит, у меня каналы силы не туда пошли, оттого ходилки усохли, сказал, тренировать их и чародейски и по-простому.
Перфектно!
Приближающийся Крестовский дробился в десяток маленьких Семенов сквозь накатившие на меня умильные слезы. Шел он медленно, но не только потому, что приноравливался к шажочкам блаженненького малыша, я видела, что каждый шаг дается чародею с трудом.
Подскочив к Семену, я подставила плечо.
Устал дяденька, пропел Митька тоненько, поднял ко рту облизанную палочку, дунул и протянул чародею целехонького леденцового петушка. На-кась, поправься.
Крестовский угощение взял, присел на корточки и взял мальчишку за плечи.
Запомни, Дмитрий, никогда так больше не делай.
Ты кушай, дяденька. Нешто не понял, без тебя так не сдюжу?
Сироты, окружившие нас со всех сторон, настороженно примолкли. Семен поднял на меня абсолютно несчастные глаза, вздохнул, вернулся к Митьке.
Сделаем так, малыш, дядя чародей сейчас твои силы запечатает Он быстро сдернул с мочки серьгу и приложил ее к детскому уху. Не бойся, это на время.
Леденчик кушай! хихикнул пацан, сапфир блеснул от движения.
Крестовский засунул в рот петушка, щеки раздулись по-мышиному, повторил манипуляции со второй серьгой, сплюнул на мрамор пола чистую палочку и щелкнул пальцами. Сапфиры побледнели и растаяли.
Пружинно поднявшись, чародей обратился ко мне:
Можем идти.
С четверть часа еще я целовалась и тискалась с ребятишками, всплакнула даже. А на улице спросила:
Митька тебе с леденцом сил передал?
Редкий дар у ребенка, можно сказать, исключительный. Поэтому Семен вдохнул холодную влагу полной грудью. Не важно. Слушай, Попович, а не закусить ли нам с тобою на дорожку?
Если платишь ты.
Совсем поиздержалась?
На букетах в основном.
Ладно, веди, показывай, где тут столичных сыскарей покормят вкусно.
Ресторацию я выбрала с расчетом, чтоб пройти мимо «Фотографического храма искусств» господина Ливончика.
Соломон! помахала, глядя в витрину. Выйди на минутку.
Геля! Ливончик выглянул, скрылся в салоне, вернулся с двумя большими конвертами. Твой портрет, за который уплачено, и другой такой же жениху, господин Волков просил не раскрашивать.
Крестовский гнуму поклонился и стал рассматривать мой раскрашенный витринный лик, сверяя его с оригиналом. Ни то ни другое ему не нравилось.
Я принялась многословно, по-гнумскому обычаю, прощаться.
Погоди! Ливончик схватил меня за шею, заставляя пригнуться. Как поедешь Он бросил быстрый взгляд на Семена. До Змеевичей ни с кем в разговоры не вступай и ни боже мой ни от кого угощения не бери.
Чего? протянула я удивленно.
Я все сказал. Гнум чмокнул меня в щеку. Маменьке поклоны и все в таком роде.
И он ушел, звякнув дверными колокольчиками. Крестовский на них задумчиво посмотрел.
Хороший амулет и полный. Надеюсь, этот сопливый малышонок не менее мои сапфиры зарядит. Попович, рот закрой, я голоден.
Я ничего не понимала, вообще ничего. И тон у шефа был таким показательно противным, и слова немилосердные. Что он, что Гриня два сапога пара. Нет, бежать! Прочь, в столицу, к любезным товарищам, к привычной службе! Стоп, Геля, подумай. Ладно, Волкова ты знаешь мало, но уж Семушку своего изучить успела, даже со скидкой на твою кошачью в него влюбленность. Подлости в нем нет, а вот хитрости изрядно. Не болтай, вопросов не задавай. Так надо.
В ресторации шеф выбрал столик у окна, сделал заказ, всесторонне и основательно обсудив его с официантом, и, ожидая подачи блюд, рассеянно на меня воззрился.
Евангелина Романовна
Семен Аристархович, отозвалась я тем же тоном, откладывая горбушку.
О делах наших скорбных побеседуем?
С превеликим удовольствием. Хорохорилась я перфектно, и голос не дрожал, и глаза не влажнели. Приступайте.
Я подозревала, что сейчас мне дадут отставку, и вовсе не служебную.
Крестовский отвел взгляд.
Зла на тебя не держу, ты барышня молоденькая, неопытная, оттого ветрена