Но случилось нечто иное невероятное, совершенно немыслимое.
Послышался звук угрожающий, нарастающий и беспокойный, и невесть почему, Маша подумала про кастрюльку молока только очень большую. Звук шел с другой стороны беседки и, взбежав на пьедестал, они обе увидели, что сцена у ямы внезапно изменила название стала сценой у фонтана с фигурами «трех мальчиков».
Один из рабочих стоял теперь на полусогнутых ногах, уперев обе ладони в коленки, и неотрывно глядел на дно ямы. Старшóй подбоченился, словно принял отработанную позу «к схватке готов», однако обещание победить в этом бою отнюдь не отображалось на его напряженной усатой физиономии. Третий же метался по краю ямы, пытаясь, заглянуть в нее то справа, то слева. Очкастая дама-директор молча медленно пятилась назад.
Яма стремительно наполнялась водой, грязной, бурлящей, разъяренной.
Ща-с как бабахнет сказал, рабочий, стоявший на полусогнутых, и вопросительно посмотрел на подбоченившегося.
И самое главное угадал.
Яма, бурлящая, похожая на ведьмин котел, действительно подозрительно напоминала колдовское зелье, которое варят, дабы вызвать дожди и бури. И темное небо забурчало в ответ, над кронами парковых деревьев прорисовались контуры новых туч, низких, громадных и грозных бурчание сменилось рычанием, и вдруг вопреки всякой логике декабря послышался раскатистый гром, а вслед за ним яркой ослепительной вспышкой прямо в яму ударила молния.
Словно в замедленной съемке, Маша увидела тонкое сверкающе тело, длинное, расходящееся книзу на три части, как куриная лапа. Она еще никогда не видела молнию так близко. И впечатление было ослепительно-ярким.
Огромная сверкающая лапа вонзилась в «ведьмин котел». Ступени парковой беседки вздрогнули, словно некто невидимый прошелся по ним, как по клавишам аккордеона. Маша с трудом удержалась на ногах
А затем все исчезло. Киевица ослепла не от удара, а от грязи, волнами разлетевшейся в стороны, оглохла от крика людей
Молния (неужели действительно молния?) разворотила яму, разогнала рабочих, успевших отбежать аж до фуникулера.
В ставшей оглушающей смертельной тишине Маша услышала дальний топот людей, бегущих прочь из парка на Владимирской горке. Одна очкастая Дама, уже не в светлом, а в черном, «пуховом» от грязи пальто, стояла на месте как приснопамятный соляной столб к счастью, столб живой и здоровый.
Маша неторопливо протерла глаза, огляделась
Серая парковая беседка стала похожа на гриб, политый сверху густым шоколадным текущим соусом. Быстрая на реакцию Чуб успела отвернуться от грязевого взрыва, присесть и прикрыть голову руками. Ее лицо и волосы почти не испачкались, но со спины она напоминала мохнатого грязно-демона.
Ковалева осторожно стащила с себя ставшую немыслимо тяжелой куртку с капюшоном, не удержала ее в руках облепленная грязью одежда упала на землю. Длинная юбка, как ни странно, особо не пострадала. Маша просто сняла ее, надетую еще для посещения храма прямо поверх джинсов, вывернула наизнанку и завернула в нее грязный ком куртки.
Да не отстираешь ты это никогда! Выбрось на фиг, Чуб последовала своему совету, сняла голубой пуховик, отшвырнула.
Очищу. Легко. Нужен лишь чистотел купальский, сказала Маша.
Серьезно? Даша посмотрела на отброшенную куртку с сожалением и жалостью. Подумала и, последовав примеру подруги, склонилась, принялась сворачивать одежду в комок. В своих белых лосинах с живописными грязными пятнами она до смешного напоминала сейчас внебрачное дитя жирафы и зебры. Маша, я стесняюсь спросить, а че это было вообще?
Молния. Мы снова что-то открыли, высказала нерадостное предложение Маша. И молния была ключом. Она даже была похожа на ключ.
И что же мы тут такого открыли?
Чуб подошла к краю ямы. Бурлящий «ведьмин котел» успокоился, вода ушла. Грязь, еще влажная, но уже неопасная, покорно осела на дно застывшими волнами. Дождь так и не пошел.
И было совершенно неясно, какой такой секрет могла им открыть эта стандартная коммунальная яма?
А кто сказал, что они ее зароют вообще? неожиданно грозно и громко провозгласила Дама в очках, и восклицательный знак в конце предложения был подобен молнии. Все, мое терпение закончилось! Если от этой ямы все равно не избавиться, я научусь жить с ней, заявила она. Я приватизирую эту яму! Я отсужу ее у КМДА! И сделаю ее безопасной безопасной для детей и животный. А потом я организую ямный марафон по всем незарытым ямам Киева, с преодолением препятствий, и выбью под него зарубежное финансирование. А потом организую квест в яме «Поиск сокровищ!» А потом позову журналистов и расскажу, что в одной яме мы нашли клад Мазепы, а в другой проход в библиотеку Ярослава Мудрого Все! Теперь эта яма моя! Все ближайшие ямы мои! Как говорит мой психолог, если нельзя изменить ситуацию, нужно изменить отношение к ней Знаете, какой я им устрою сюрприз? обратилась она к двум Киевицам.
Но узнать, какой сюрприз задумала Дама, Даше и Маше в ту ночь не судилось, ибо в ту же минуту для них обрисовался сюрприз иного рода.
Машин телефон зазвонил, и голос Кати, с несвойственным Дображанской паническим отчаянием, прокричал:
На Гору Быстро на Гору у нас катастрофа. Все-все небо в огнях!!! Скорее, Маша Они все ВСЕ умирают!
Киев, 1870 г.
В 1710 году открылась великая смертная болезнь не только в Киеве, но и в окрестных городах и селах; началась она с марта и продолжалась вплоть до января. Одной только Михайловской Златоверхой обители, где почивают чудотворные мощи святой великомученицы Варвары, не коснулась губительная язва, и ни один из живущих в ней братьев не умер, невзирая на то, что святая обитель была отверста для всех, притекавших на поклонение святым мощам великомученицы. То же самое повторялось в 1770, 1830, 1848, 1853 и 1855 годах, когда свирепствовала губительная холера.
Николай СементовскийНо покинуть надежную Златоверхую обитель Алексею все же довелось.
В ту ночь Алеша спал плохо. Приятель Федор так и не вернулся, не пришел ни на трапезу, ни на вечернее богослужение в храме. Что-то странное творилось с ним последние дни или, может, недели? Алексей не мог припомнить, когда это началось. Но теперь, что ни день, бес подбивал Федора на новый вопрос, новую каверзу.
То он заявлял, что сбежит с заезжей труппой итальянских актеров.
То обещал похитить золотое облачение из кельи настоятеля, сделать себе фотопортрет в ателье Франца Мезера на Крещатике и отослать свое изображение с предложением выйти замуж за архиерея-расстригу юной вдове из Житомира, с которой Федор познакомился минувшей зимой во время очередной отлучки на Контрактовую ярмарку.
Или того хуже вопрошал: отчего же Варвара, мощи которой монахи прятали со времен Батыя под спудом, разрешила хану взять и разрушить весь Киев?
И смиренное послушание Алеши, его благообразность и благостность, и особенно вера в святые чудеса все чаще вызывали у Федора глухое раздражение.
И не раз уже, вытирая пыль с киота у иконы богоматери Новодворской, дарующей исцеление от гордыни, Алеша просил Богородицу помочь его другу.
Федор всегда был суелюбопытным и излишне дерзновенным послушником, многоглаголящим, склонным к смехотворству и прекословию, чревоугодию и многоспанию, всем сердцем мечтающим о греховных любовных страстях. Как и многие юнцы, в обитель он попал не по собственной воле. Алексей мало знал о его семье лишь то, что отец Федора был важной персоной, но давно уже отошел к праотцам, да и Федор вроде не законный сын, а байстрюк, и дожидается в монастыре решения собственной участи.
« я ведь знаю, из какого ты рода, изурочен твой род»
«Из какого же рода Федор? впервые замыслился Алексей. И случайно ли старец Пафнутий помянул проклятый царский род?»
И все же не родовое древо и не нынешнее отсутствие Федора лишило Алексея покоя и сна.
Плохо спалось послушнику с приходом в Киев холеры.
В иные дни, сидя на монастырской стене, наблюдали они скорбное зрелище как гробы шли чередой, караваном на Флоровский погост и на городское Щекавицкое кладбище по печально известной улице Погребальной.
В иные вечера даже из окон монастыря были видны огоньки лампадок, оставленных на свежих могилках. И как часто теперь Алексей просыпался в своей келье, слыша чей-то горестный плач, доносившийся из маленьких домишек под Михайловской горой нестерпимый вой человека, обнаружившего, что под покровом ночи холера унесла в зубах новую жертву.
И он вскакивал со своей узкой койки и молился, молился, порой до утра, молился, пока плач не стихал молился об усопших и плачущих над ними, надеясь, хоть так облегчить им нестерпимые муки. И испытывал мучительный стыд оттого, что ему ничего не грозит, что он в единственной во всем Киев-граде обители, куда не вправе вступить холерная Смерть.
И пытался понять, хоть и не в его это было власти, конечно, нельзя ли разместить под Варвариной обителью всех? Или сделать весь Киев Варвариной обителью?
Но иногда он слышал вовсе не плач, а смех необъяснимый детский смех.
И тихий смех пугал его больше, чем плач. И непонятная дрожь шла по телу.
Вдруг именно так и смеется киевский бес?
В детстве мама Лиза рассказывала страшные истории о бесах болезней, они бродят по ночам и носят свою голову под мышкой, и заглядывают в дома честных людей, позабывших перекрестить окна на ночь, и поднимают свои отделенные главы повыше Кого приметят, тот поутру и умрет.