Выпустив воздух и потеряв плавучесть, она впилась ржавыми зубьями в мою ладонь. Если отпустить ее сейчас, не поставив на дно, эти зубья, уходя, продерут мне ладонь. Оставалось только держать, и грести изо всех сил, и слушать этот тревожный стук, все более громкий.
Все вдруг повисло на волоске. Уши слышали панический стук в воде. Глаза видели благословенный свет в каких-нибудь двух метрах всего в двух! но немеющие руки и ноги справились у сердца, сердце спросило у головы, а голова просчитала, что расстояние непреодолимо и с каждым мгновением становится еще непреодолимее!
Когда эта новость дошла до легких, вовсю включилась сирена. Нервы передали сигнал железам. Железы выбросили остатки адреналина в кровоток и придали правой руке отчаянную смелость, нужную для того, чтобы разжаться и выпустить проклятую тушу. Я почувствовал, как она пропорола кожу до кончиков пальцев и пошла вниз на свое лежбище, издевательски баламутя холодную воду.
Я выскочил на поверхность с выпученными глазами, хватая воздух и пачкая серебристую поверхность разодранной ладонью. Подплыл к берегу. В глазах Квистона был ужас сродни моему самочувствию. Он взял меня за руку и помог выйти.
Ой, пап, мы думали, это из тебя воздух вышел! Он был желтый и вонючий. Перси побежал звать на помощь. Я думал, кто-то тебя схватил.
Лицо у него было белее волос, расширенные глаза перебегали с меня на пруд и обратно на меня. Но слезы потекли всерьез, только когда он увидел мою руку.
Папа, ты поранился!
Я смотрел, как он плачет, он смотрел, как из меня течет кровь, и мы ничем не могли помочь друг другу. Вода блестела, «Сыновья пионеров» гнались за Призрачными всадниками в небе, а вдалеке, за Мкелой, Доббзом и Бадди, бежавшими к нам из загона, я видел флаг, и он повисал бессильно все ниже и ниже, хотя полуденное солнце не сдвинулось ни на миллиметр.
Пока Бетси промывала и перевязывала рану, я постарался придать себе вид подобающего спокойствия. Надо было изображать присутствие духа, поскольку это затрагивало моих гостей, планы, не говоря уже о репутации. Изображать я мог не хуже любого дурака, только не знал, надолго ли меня хватит.
Я попытался успокоить Квистона, заверив его, что это была всего лишь старая ржавая бочка, и в то же время повеселить Бадди, Доббза и остальных, добавив: «Хорошо еще, что не молодая». Квистон сказал, что с самого начала знал, что там не настоящее чудовище. Перси сказал, что он тоже. Взрослые посмеялись моей шутке. Но в громком смехе не было веселья. Это они меня успокаивали даже сын.
Так что я мало участвовал в дальнейших событиях дня. Я надел самые темные свои очки, нацепил улыбку и держался в сторонке. Во мне поселился страх, такой глубокий, всепроникающий, что я уже не боялся. Я отрешился, и эта отрешенность стала в конце концов единственным, на чем я мог держаться. Тверже страха, тверже веры, тверже Бога была эта твердыня отрешенности. Она блестела передо мной, как драгоценный камень, и все, что происходило в оставшиеся часы погубленного праздника, виделось сквозь ее алмазные грани. Поскольку это был день рождения нашей страны, оптика моя и фокусировалась на стране, показывая мне ее упадок и болезни, как патологу микроскоп.
Изъяны, прежде спрятанные от глаз, открылись, как ножевые раны. Куда ни обращал я взгляд в себя ли, вовне, я всюду видел приметы слабости и несчастья. Я видел их в самодовольных, нарочито мужественных улыбках мужчин и в завистливых, расчетливых глазах женщин. Видел в полусозревшей алчности перед барбекю, где сражались за лучшие кусочки, чтобы бросить их полусъеденными в опилки. Слышал в заезженных шутках у пивного бочонка, в неискреннем пении любимых старых песен под гитару.
Видел в сплошном бампер в бампер потоке автомобилей, прущих на фейерверк на городском стадионе, и в каждом гудке и рывке современной машинерии слышалась обреченность варварского Рима. Но больше всего увидел в событиях, произошедших поздним вечером, когда мы уезжали после фейерверка.
Сам фейерверк прошел уныло. Слишком много народу, мало места для машин, и к тому же вход на стадион преграждала демонстрация «Вон из Вьетнама!» с пацифистскими плакатами и скандальным мегафоном. Футбольный стадион колледжа 4 июля в 1970 году не самое подходящее место для антиамериканских транспарантов и маоистских лозунгов, и шумные борцы за мир, естественно, привлекли враждебный отряд правых патриотов. Эти обалдуи были так же неотесанны и тупы, как те длинноволосы и безмозглы. Мегафонный спор перерос в возню, возня в драку, и налетели полицейские. Наша компания с фермы повернула назад к автобусу и наблюдала оттуда.
Женщины сидели в открытой задней части кузова, чтобы видеть небо, мужчины остались внутри, подкреплялись из рыболовного ящика Мкелы и продолжали дневные дискуссии. Мкела избегал смотреть на меня. А я сидел и молчал; руку дергало, мозг был как перегоревший предохранитель.
Полицейские в машинах приезжали и уезжали, усмиряли пьяных, утаскивали демонстрантов. Дэви сказал, что все это дело фингал на лице Америки. Мкела утверждал, что эта свара цветочки, а худшие беды СШ Америки впереди. Доббз не соглашался с обоими и высокопарно заявлял, что эта демонстрация демонстрирует, насколько свободно и открыто наше общество, что в ткань нашего коллективного сознания вплетен корректирующий процесс доказательство, что американская мечта еще работает. Мкела захохотал: «Работает? Где работает?» и потребовал назвать хоть одну область, хотя бы одну, где работает эта чудесная мечта.
Да прямо здесь, у тебя перед глазами, брат, дружелюбно ответил Доббз. В области равенства.
Ты меня разыгрываешь? взвился Мкела. Равенства?
А посмотри. Доббз раскинул длинные руки. Мы все в передней части автобуса, правильно?
Все рассмеялись, даже Мкела. Хоть и бессмысленное, замечание вовремя погасило спор. Вдалеке оркестр доигрывал «Янки дудль», в небе вспухал и рассыпался финал фейерверка. Довольный собственной своевременной дипломатией, Доббз повернулся на водительском кресле, завел мотор и направил автобус к выезду, пока не повалили остальные. Мкела откинулся на спинку и помотал головой, явно желая снять напряженность ради дружбы.
Но при выезде со стоянки, словно злой этот алмаз не мог отказать себе в последней насмешке, Доббз задел бортом новый белый «малибу». Ничего серьезного. Доббз вышел, чтобы осмотреть чужую машину и извиниться перед водителем; мы вышли следом. Повреждение было пустячное, хозяин дружелюбен, но жена почему-то перепугалась при виде странной компании, вылезшей из автобуса. Она попятилась, словно мы были «Ангелы ада».
Доббз не захватил с собой ни прав, ни другого документа, поэтому Мкела предложил свои вместе со стодолларовой банкнотой. Водитель посмотрел на маленькую вмятину в молдинге, потом на широкие плечи и голую грудь Мкелы и сказал:
Да ерунда. Бросьте. С кем не бывает. Страховщики оплатят. И даже пожал Мкеле руку, вместо того чтобы взять деньги.
В небе распустился последний ракетный залп, и со стадиона донесся многоголосый вздох. Мы распрощались и пошли к своим машинам, но тут женщина вдруг сказала: «Ох!» и окаменела. Не успел никто шевельнуться, как она в корчах упала на мостовую.
Боже! бросившись к ней, крикнул муж. У нее припадок.
У него на руках она страшно выгнулась, дрожа, как деревце в бурю.
Столько лет не было. Из-за этих разрывов и полицейских мигалок! Помогите! Помогите!
Ее колотило, муж не удержал, и голова ее легла щекой на асфальт. Женщина рычала и скрежетала зубами, словно хотела искусать землю. Мкела опустился рядом с ней на колени.
Нельзя, чтобы язык кусала, сказал он.
Я вспомнил, что Гелиотропа тоже эпилептичка и он имел дело с припадками. Он приподнял дергающуюся голову и всунул согнутый средний палец между зубами.
Чтобы язык не откуси
Но он не смог просунуть палец глубже. Она крепко прикусила сустав.
Непроизвольно зашипев, Мкела отдернул палец:
Блядь!
Муж мгновенно взбесился, хуже жены. Взревев, он столкнул с колен жену и вскочил перед Мкелой.
Закрой свою грязную пасть, ниггер!
Крик разнесся по стоянке, громче ракетных хлопков и мегафона. Все, кто стоял у автобуса, опешили. В радиусе пятидесяти метров люди, торопившиеся к своим машинам, замерли и повернулись в нашу сторону. Женщина на мостовой перестала корчиться и застонала с облегчением, словно бесы вышли из нее.
Бесы вселились в мужа. Он бушевал, тыкал Мкелу в грудь.
Ты очумел, мудак? Совать свой вонючий палец в рот моей жене! Ты кто такой?
Мкела не отвечал. Он повернулся к нам и пожал плечами мол, что тут скажешь? Взгляд его остановился на мне. Я отвел глаза. Квистон и Перси наблюдали из-за поручней с открытой палубы автобуса. У Квистона опять был испуганный вид, а глаза Перси горели, как у Мкелы, мрачным весельем.
К ферме мы подъехали за полночь. Мужчины были угрюмы, дети плакали, женщины с отвращением вспоминали все это дурацкое мероприятие. Было уже почти час, когда гости собрали вещи и разъехались по домам. Бетси с детьми легла спать. Мы с Мкелой до рассвета сидели в его автобусе и слушали пленки с Бесси Смит. Перси храпел на шкуре зебры. Сверчки и сферы скрипели, как несмазанные подшипники.