Да уж понимаю, говорю. Вей гнездо, где хочешь; плавай, сколько влезет, ну, спасите-помогите, еще бы. Ничего.
Ласточка ныряет к земле. Оса завязывает со штукатурными работами и вылетает поглядеть. Бетси и Дуроти отправляются в дом варить горох. Солнце добирается до Маунт-Нево. Пора сделать обход, решаю я, уток покормить, на пруд глянуть; мало ли какие на закате случаются беды.
Она сидит на берегу, мокрые руки обняли коленки; смотрит на уток, а они на нее. Улыбается. Я сажусь на корточки, кидаю корм поближе к берегу. Утки крякают и жрут.
Пшеница? спрашивает она.
Бурый рис, говорю. У нас его два мешка, макробиотики оставили, которые тут жили. Больше не ели ничего.
Фу-у. И им нравилось?
Да вряд ли. Раньше дюжина была. Уток, а не макробиотиков. Кто-то шестерых селезней того. Лиса, наверное.
Жалко.
Природа, говорю. Когти и клыки в крови.
Все равно грустно. Бедные одинокие девочки
Ага.
Небо окрасилось золотом, и мы еще долго смотрели на уток, ни слова не говоря. Мне было хорошо я был добродетелен, почти праведен на исходе этого первого дня и радовался снизошедшему пониманию: мой двойной пост и впрямь действовал. Я и близко не подошел к телику и ни капельки не желал трахнуть этих уток.
Кусты ежевикиГоложенские ноги, кусты ежевики
Меня сбили с пути таковы мои бзики,
Хотелось клубнички прокисла клубника.
Спасибо ногам да кустам ежевики.
Молли встретил я в Барстоу в баре,
Ее страхи в Седоне я нежно смирил.
В Уотерфорде мы были в ударе,
А потом я в Глендейле горючку глушил.
Ах, Молли, ты жила в Смертном Доле,
Ты мертва, боже, Молли, мертва,
Где кукушка бежит от койота во ржи,
Мой соколик, тебя обняла синева.
Молли видела, как я в Риальто
Тискал тетку из Трейси, не помня себя,
В меня Молли пальнула разок в Пало-Альто,
В Солтон-Си сиганула, и я плачу, скорбя
О Молли, что жила в Смертном Доле,
Ты мертва, боже, Молли, мертва,
Где таится паук
И дрожит бурундук,
Щелочную постель твою видно едва.
Полынная Полли бесплодный овраг,
Цвет болиголова с утра
Не раз вздымала свой драный флаг
Мол, она на расправу скора.
Одна пустота ни друзей, ни дружка,
Ни близких, и в сердце черно.
И горечь для Полли была сладка,
Как сладкое вино.
Сладкое вино.
Была для Полли горечь сладка,
Как сладкое вино.
Ей землю отец завещал не бывало
На свете тучней земли той,
Но Полли не сеяла и не жала,
А поливала мечтой.
Сено у Полли ветер на воле,
Поднятый вилами в срок.
Пшеницу побило грозою у Полли,
И не лес, а змеиный клубок.
Не лес, а змеиный клубок.
Грозою побило пшеницу у Полли,
И не лес, а змеиный клубок.
Весною соседи, оставив наделы,
С топором и советом шли к ней,
Но Полли волком на них глядела
Мол, управлюсь без вас, мне видней.
Она сама себе голова,
Плевать ей на пустомель.
Безлетье ей трын-трава, она
Сама себе хлеб и хмель.
Сама себе хлеб и хмель.
Любой недород Полли трын-трава,
Сама себе хлеб и хмель.
Настала сушь, и, о горькой судьбе
Плача, соседи кто сбег, а кто помер.
Но Полли всех позвала к себе
И всех накормила вот это номер.
Плуг не касался ее низины,
Борона не ласкала поля.
Но марципаны и буженина
Росли, где ступала Полли.
Там, где ступала Полли.
Да, марципаны и буженина
Росли, где ступала Полли.
Где ни бродила она, вокруг
Тонул в сочной зелени дол,
Под взглядом ее сохлый стебель вдруг
Корни пускал и цвел.
Минула сушь, как минет вчера,
И в край несчастливый опять
Вернулся дождь, и настала пора
Сеять и пожинать.
Гости ушли, унося на поле
Топор, и совет, и плуги
До смерти польку плясала Полли,
Ее земли ушли за долги,
Земли ушли за долги.
Полынная Полли плясала польку,
Ее земли ушли за долги.
Старичью ветошь драную перешивала,
Муж калека лежачий да трое ребят:
Сестра Лу на углу ателье содержала,
А ночами во сне одевала солдат
Боже, дай мне коробку конфеток
Да Писанье и взмоет глас мой,
Воссияю луной в тьме ночной этих гетто
Озарю этим черным дорогу домой.
Восседал за роялем трупак аспиранта
Его доконали морфин и вино.
Бутыль холодна и влажна на серванте,
И по-прежнему громко стучит метроном
Боже, выдай коробку конфеток
Да Писанье и взмоет глас мой,
Освещу маяком я содом этих гетто
Озарю этим черным дорогу домой.
Своей молодости Энни Жвачке так жалко,
Что жует она только ботву и шпинат.
Небритые ноги и пояс убогий, на свалке
Отысканный сто лет назад
Боже, вышли коробку конфеток
Да Писанье и взмоет глас мой,
Загорюсь я, как лампа, ради хлама из гетто
Укажу этим черным дорогу домой.
Кроха Лупе зубрила жаргон феминисток
И усвоила вскоре лесбийский жаргон,
Но взбрело под венец, и конец очень близко
Ее муж винодел и к тому же пижон.
Боже, только коробку конфеток
Да Писанье и взмоет глас мой,
Подпалю я, как факел, бараки сих гетто
Погоню этих черных в дорогу домой.
Как-то раз Братец Мемфис в Сент-Луисе
Хавал мясо в кафешке и мелочь сшибал,
Из кафе убежал на вокзал с резью в пузе
И от трупного яда в Монро дуба дал.
Милый Боже, коробку конфеток
Да Писанье и взмоет глас мой,
Воссияй же луной в тьме ночной этих гетто
Озари нам, Всевышний, дорогу домой.
Найти доктора Фуна
Найти доктора Фуна
Ах да, кстати, так я обычно начинал расспросы, встречая тех, кому хватало познаний в английском, не располагаете ли вы сведениями о судьбе или местонахождении вашего прославленного соотечественника, философа доктора Фуна Ю-ланя?
На что обычно получал более или менее один ответ: «Фун Ю-лань это кто?» и провоцировал словесное жонглирование у кого-нибудь из моих американских спутников: «Лань это кто? Косуля это кто?» в таком вот духе, когда они видели, что я отстал допросить очередного гражданина.
Это трио редактор журнала, спортивный фотокор и Блин, китайский юрист, родившийся в Пекине и выросший в Питтсбурге, еще несколько дней назад пришли к общему мнению, что объект моего расследования в наилучшем случае призрак минувшей китайской славы. А в худшем одна из россыпи диковин, что доктор Время на потребу зрителю пихает в свои безвкусные интермедии вроде Кардиффского Великана или Д. Б. Купера. Впрочем, с этими розысками наша поездка отчасти смахивала на «Стэнли-ищет-Ливингстона», и спутники мои не особо нервничали, когда поиски сбивали меня с пути.
И пустые взгляды китайцев, бывшие мне ответом, тоже не обескураживали меня. Я и сам узнал о пропавшем докторе лишь пару недель тому, по пути из Орегона. Вместо того чтобы полететь в Сан-Франциско и там сесть на «китайский клипер», я решил ехать на машине. У меня завалялись старые номера нашего литературного журнальчика «Плевок в океан» я надеялся скинуть их, может, кому-нибудь в районе Залива. Целый багажник и заднее сиденье, заваленные этими номерами, если по правде. Мой отяжелевший «мустанг» ныл и приседал под таким весом, и я отчалил из Маунт-Нево за добрых два дня до вылета самолета мало ли, вдруг этот груз или долгая дорога задержат машинку. Но крытая тряпьем старая кляча пробежала 600 миль шоссе в темноте почти без остановок, точно кобылка в расцвете сил. Когда впереди проступил мутный взмыв Бэй-бриджа, до полета оставалось еще полтора дня с лишним, так что я свернул в Беркли и направился к давнему другану, священнику, которого не видал с Алтамонта.
Отыскать его церковь оказалось сложнее, чем я думал. Нужный переулок и угол я вроде бы нашел, но там стояло не то здание или же до неузнаваемости изменилась бывшая шерстопрядильня, что так шла потрепанной пастве, которую окормлял мой друг. Унылая бетонная коробка обернулась миленькой церквушкой с ярко-красным кирпичным фасадом. Сетчатые фабричные окна превратились в роскошные витражи, а вместо закопченного дымохода, прежде косо торчавшего на крыше, в утреннем солнце сиял медный шпиль. Я не верил, что приехал по адресу, пока не заглянул на зады: пастор обитал в жалкой развалюхе в том же крытом жестью гараже, что и пять лет назад.
Дверь, по косякам заросшая лианами, была приоткрыта, и я вошел. Когда уставшие глаза приспособились к бардачному серому сумраку, я увидел водяную постель на возвышении, а на ней совершенно голого священника он крепко спал. На гигантском пластиковом пузыре творился тот же бардак, что и вокруг, Саргассово море мусора, а мой друг мирно дрейфовал среди прочих обломков. Я хлопнул по серому пластику, где было посвободнее, и с побережья на побережье разбежалась зыбь. Из глубин бородатого лица всплыло сознание. Наконец священник приподнялся, шатко опираясь на локоть, отчего вокруг закачались книги, бутылки, пивные банки, коробки из-под пиццы и карты таро, и сощурился. После тяжкой ночи глаза его были краснее, чем у меня после долгого перегона. Выдержав паузу, он пробурчал «Привет», потом снова рухнул на постель и рукавом водолазки прикрыл лоб. Я подтянул к себе ближайший ящик из-под апельсинов, сел и приступил к отчету об орегонских сплетнях. Все мои новости порождали в нем лишь ворчание время от времени, пока я не упомянул, как очутился в Беркли. Будто сейсмическая волна подняла его и усадила на постели.
Куда-куда едешь? Про что писать?
В Пекин. Про Китайский закрытый марафон.
В Китай? Ну ни фига себе, чувак, так ты можешь выяснить, что стало с Фун Ю-ланем!
С кем?
С доктором Фун Ю-ланем! закричал священник. С учителем Фун Ю-ланем! Это всего лишь один из самых влиятельных философов нашей матушки-земли на сегодняшний день! Был, во всяком случае
Он подождал, пока уляжется ударная волна, затем кролем погреб к берегу.
Я не преувеличиваю. Лет двадцать пять назад Фун считался ярчайшим светилом на небосклоне восточной философии, полвека был путеводной звездой для странствующего панфеноменалиста! А потом вдруг однажды тю-тю и ничего. Ни тусклейшего отблеска. Все следы стерла и похоронила черная туча под названием «культурная революция».