Внезапно разнесся слух, что государь желает помиловать всех осужденных; источником этого слуха было объявление о большом представлении, во время которого Фанчулло должен был сыграть одну из своих коронных и лучших ролей и на котором, как говорили, будут присутствовать осужденные дворяне; поверхностные умы прибавляли, что это явный знак великодушных намерений оскорбленного Принца.
Со стороны человека, равно причудливого как от природы, так и по умыслу, все было возможно: даже добродетель, даже милосердие, в особенности, если тут можно было обрести нежданные удовольствия. Но для тех, кто, подобно мне, имели возможность дальше проникнуть в глубину этой любопытной и больной души, бесконечно более вероятным казалось, что Принц хочет испытать цену сценическим дарованиям человека, присужденного к смерти. Он хотел воспользоваться случаем для психологического опыта, который мог стоить жизни, и проверить, до какого предела обыкновенные способности актера могут быть изменены исключительным положением, в котором он находится; кроме того, Принц хотел узнать, существует ли в его собственной душе некоторая склонность к милосердию. Этот вопрос так и не удалось выяснить.
Наконец, когда настал день представления, маленький двор развернул все свое великолепие, и тому, кто этого не видал, трудно себе представить, в каком блеске может явиться, ради истинного торжества, привилегированное сословие маленького государства с ограниченными средствами. Торжество не было истинное, и по волшебной роскоши, и по тому скрытому нравственному интересу, который был с ним сопряжен.
Синьор Фанчулло бывал особенно великолепен в немых или малословных ролях, которые часто бывают главными в тех феерических драмах, которых предмет символическое изображение жизненной тайны. Он вышел на сцену тихонько и с совершенной непринужденностью, что способствовало укреплению доброты и прощения в сердцах благодарных зрителей.
Когда говорят о комедианте: «Хороший комедиант» этим хотят сказать, что под маской действующего лица можно угадать комедианта, то есть искусство, работу, волю. Поэтому, если бы комедиант стал по отношению к действующему лицу тем, чем лучшие статуи античности, чудесно одушевленные, оживленные, движущиеся и глядящие, стали бы по отношению к общей и неясной идее красоты, это был бы, конечно, случай исключительный и непредвиденный. Фанчулло в тот вечер был совершенной идеализацией, которую нельзя было не признать живой, правдивой, действительной. Этот шут ходил, двигался, смеялся, плакал, содрогался с каким-то постоянным ореолом вокруг головы, ореолом, не видимым никому, но видимым мне; причудливым сплавом в нем смешивались лучи Искусства и слава Мученичества. С каким-то особым даром Фанчулло вносил нечто божественное и сверхъестественное в самые невероятные шутовства. Перо мое дрожит, и слезы неостывающего волнения навертываются у меня на глазах, когда я пытаюсь вам описать тот незабываемый вечер. Фанчулло доказал мне решительно, неопровержимо, что хмель Искусства, вернее всякого другого набрасывает покров на ужасы бездны; что гений может играть комедию на краю могилы с веселием, которое не дает ему видеть могилу: ибо он всем существом пребывает в раю, исключающем всякую мысль о смерти и разложении.
Все зрители, как ни были пресыщены и легкомысленны, тотчас поддались всемогущей власти художника. Никто уже не думал о смерти, о горе, о казнях. Каждый беззаботно отдался разнообразию наслаждений, которые представляет великое и живое искусство. Взрывы веселия и восторга, точно долгие и мощные раскаты грома, то и дело сотрясали своды здания. Сам Князь, в упоении, присоединил свои рукоплескания к рукоплесканиям двора.
Однако для проницательного взгляда его упоение было не лишено какой-то примеси. Чувствовал ли он, что побеждена его власть деспота? Чувствовал ли, что унижено его искусство устрашать сердца и леденить умы? Показалось ли ему, что у него отнимают надежды и смеются над его ожиданиями? Такие предположения, не вполне доказанные, но и не вовсе недоказуемые, проносились в моем уме, когда я всматривался Принцу в лицо, на котором новая бледность все время ложилась на бледность, ему свойственную, как снег ложится на снег. Губы его сжимались все теснее, глаза сверкали внутренним огнем, похожим на огонь ревности или злопамятства, даже когда он, всем напоказ, рукоплескал талантам своего друга, странного шута, шутившего так хорошо со смертью. Вдруг я увидел, как Его Высочество наклонился к маленькому пажу, сидевшему сзади, и что-то сказал ему на ухо. Проказливая мордочка хорошенького ребенка озарилась улыбкой; потом он проворно вышел из княжеской ложи, как бы для того, чтобы исполнить спешное поручение.
Через несколько минут острый, пронзительный свист перебил Фанчулло в один из лучших его моментов, надорвав разом и уши и сердца. А из того угла залы, откуда раздался этот неожиданный знак неодобрения, стараясь задушить смех, выбежал в коридор ребенок.
Фанчулло, потрясенный, разбуженный посреди своих видений, сначала закрыл глаза, потом почти тотчас же раскрыл их, они были непомерно расширены; потом он открыл рот, как бы судорожно переводя дыхание, шатнулся немного вперед, немного назад и мертвым пал на подмостки.
Действительно ли тот свист, быстрый, как меч, взял себе то, что предназначалось для палача? Предвидел ли сам Принц убийственное действие своей шутки? Позволительно в этом сомневаться. Пожалел ли он о своем милом и неподражаемом Фанчулло? Было бы приятно и пристойно так думать.
Осужденные дворяне в последний раз получили удовольствие видеть комедию. Они умерли в ту же ночь.
С той поры многие мимы, справедливо ценимые в разных странах, приезжали играть при дворе Принца; но ни один из них не сумел ни напомнить чудесный талант Фанчулло, ни снискать равное благоволение.
Перевод ВЛАДИСЛАВА ХОДАСЕВИЧА