Казалось, это сложено в пару чемоданов, но я всё достаю и достаю их со шкафа, с полок, выдвигаю из углов. И понимаю совсем страшную штуку.
Я десяток лет прожила в тесной неуютной квартирке, высасывающей счастье. А всё потому, что она была забита мусором, который поместился в восемнадцать мешков. И я, выходит, зачем-то сделала это со своей жизнью, отдала столько пространства и воздуха овеществлённой тревоге и воспоминаниям. И теперь я переезжаю, сбегая от затхлой тоски к пустым белёным стенам а может, надо было всего-то вывезти мусор?
Но нет, я помню любовь, к которой стремилась душа моя. Она началась в один день, в одну минуту, когда я впервые приехала в Иерусалим, в сердце мира, которое оказалось не кровавым, не огненным, а серым и розовым, потому что это цвета времени и нежности. Любовь эта была не мистической природы, а вполне практичная. Дело в том, что до приезда у меня двадцать восемь дней непрерывно болела голова. Как человек трезвый, я поняла, что, видимо, умираю, поэтому к врачу уже поздно, а посмотреть центр мира в самый раз. Но когда увидела золотые стены Иерусалима, когда въехала в город, когда на меня упали его тень и его свет голова перестала болеть. Эйфория, последовавшая за многодневным страданием, наложилась на карту местности, и теперь каждый раз, стоит выйти из автовокзала, ступить на улицу Яффо и двинуться к старому городу вдоль трамвайных путей, мимо лавочек, к повороту на Кинг Джордж, где на углу возле булочной всегда играет один и тот же старик, и далее, каждый раз накатывает буйная искрящаяся радость. И она всё растёт, достигая максимума в Храме Гроба, а потом проливается слезами у Стены Плача. Агностику всё есть Бог, невротику всё есть знак, а Марфиньке всякие фрукты полезны, поэтому я с одинаковой нежностью трогаю камни, пахнущие ладаном или солнцем. Это причина, по которой я переехала.
В ноябре двенадцатого года мы с мужем оказались в Тель-Авиве. Я помню, как сидела у фонтана на площади Бялик, которая прекрасна, как второй акт «Жизели» спящие кувшинки на воде, белое колониальное здание старой мэрии, дом с башенками, тёмное густое небо вместо кулис. И тут покой этого места разорвал сильный и страшный звук, которого я никогда не слышала, но сразу узнала сирена воздушной тревоги. Я не очень испугалась, но отчётливо поняла, что какое-то безжалостное железо летит, чтобы меня убить, лично меня. На крыльцо мэрии вышел мужчина и замахал руками, я встала, быстро пошла в убежище и только возле лестницы вспомнила, что гуляла с мужем. Оглянулась. Он как раз застёгивал рюкзак, кивнул мне иди, я сейчас.
Мы молча переждали ракету, и только на следующий день я решилась извиниться, что сбежала без него. «Ничего, ответил он, ты же всё-таки оглянулась».
Потом у нас было ещё несколько тревог, я научилась ценить толстые бетонные стены баухауса и незапертые подъезды, в которые можно нырнуть и переждать удар.
Моя фейсбучная лента превратилась в детсадовские дневники. Израильтяне писали: «Бабах», «Слышали два бума», «Бамкнуло» прежде всего для того, чтобы знакомые знали, что они в порядке. И было весело. Тель-Авив тогда обстреливали впервые со времён ливанской, жители его возгордились и немедленно сплотились между собой больше обычного. На улице при атаках всегда открывались двери, прохожих зазывали спасаться. Во время ночных сирен полуодетые жильцы выходили на лестницы и с интересом знакомились. Никого не убили, и оттого всё это было большим приключением. Апатия опустилась на город только после того, как подписали перемирие израильская армия перестала наступать, а нас перестали обстреливать. Но все рвались побеждать, поэтому огорчились. И в этой горечи город тоже был единым.
Тогда мой муж произнёс пафосную фразу:
Я хочу быть вместе с этой страной. Я пойду её защищать, если что.
Старый ты дурак, ответила я.
Но подумала, что если кто-нибудь нашёл место, которое хочет защитить, ни у кого нет права ему мешать. Это причина, по которой я переехала.
В Израиле меня поразило, что все разговаривают со всеми. Заказ ужина в кафе это обсуждение с официантом меню, погоды и его настроения. Необязательно, но почему хорошим людям не поговорить?
Давай, мотек, расскажи мне про десерты, что у тебя есть?
Хочешь сливочный крем? Нежный и с карамельной корочкой? Не слишком сладкий, но с ванильным вкусом. Только для тебя, мами!
Хочешь сливочный крем? Нежный и с карамельной корочкой? Не слишком сладкий, но с ванильным вкусом. Только для тебя, мами!
Он у тебя большой или маленький?
Официант задумывается, вычисляя желаемый вариант мы на диете или сильно проголодались?
Он будет такой, как ты захочешь!
Охранник в историческом парке останавливает нас и вступает в беседу. Я подбираюсь от охраны всегда проблемы.
Что, что он сказал?
Он спросил, есть ли у нас билеты.
И всё? Почему так длинно?
А я спросила: хочешь, покажу? А он: мне хватит только твоей улыбки.
А ты чего?
Я сказала: пусть у тебя будет такой же хороший день, какой ты сейчас сделал мне!
После долгого дня мы расстаёмся с подругой, мне скоро уезжать. Она обнимает меня, привычно отстранённую, и говорит:
Приезжай, оставайся у нас жить. Покажешь мне, как ориентироваться в Тель-Авиве, я его совсем не знаю. А я научу тебя обниматься. Я тоже не умела, когда приехала, но здесь этому быстро учишься.
Незнакомые люди видят друг друга, болтают, обнимаются, быстро обмениваются хорошим настроением и легко уходят. Я тоже захотела для себя такое умение, нескончаемый источник тепла. Это причина, по которой я переехала.
Четыре года книжка, составлявшая временный смысл моей жизни, отказывалась появляться на свет. Она бубнила в голове, мешала сосредоточиться, забивала другие тексты, но и на бумагу не шла. Очень легко сойти с ума, когда в мыслях одни и те же фразы крутятся и бьются, как залетевшие в комнату ласточки. Но стоило сесть за ноутбук, как голос замолкал, а мир начинал требовать своё. Зачем эта книга? Зачем погружаться в придуманную историю, вылепляя вокруг себя искусственное пространство, населять его персонажами, тратить на оживление свою жизнь? Моя самая прекрасная на свете работа начинала пугать казалось, не хватит глины и крови, чтобы создать достоверную реальность, я увязну в недоделанном и задохнусь. Мир сопротивлялся, уплотняясь и не давая места для книги, и она отказалась появляться. Она требовала особого настроения, состояния здоровья, места и времени, райдер капризной актрисы становился всё длинней, а время на сцене укорачивалось.
Но в Тель-Авиве что-то менялось. Достаточно было только прилететь, сбросить тёплую одежду, тревогу, время и укутаться в серый бархатный плащик, более похожий на домашний халат, в сумерки, в любовь. Звезда моя делалась покладистой, как гризетка, я могла писать, присев на скамейке в парке, на камне возле моря или на площади Бялик. Дома, в кафе. Но текст начал скакать и рваться, чувствуя, что времени совсем мало. Я пыталась писать быстро, упрощая, лишь бы успеть. Пришлось прерваться, но я поняла и поверила, что здесь смогу работать. Это была причина, по которой я переехала.
Туристический раж первых визитов в Израиль прошёл довольно быстро. Я перестала бегать по достопримечательностям и просто жила. Снимала квартиру на месяц где-нибудь в центре, прилетала, переодевалась в мягкие платья, сандалики и начинала вести жизнь ленивой домохозяйки: ходила на рынок, покупала цветы, гуляла, много спала. Ужин заказывала в кафе и несла домой, чтобы поесть на балконе, ни с кем не разговаривая. Время текло так медленно, как в последние десять минут до мультиков, но дни пролетали быстрей, чем серия «Ну, погоди!». Однажды шла с рынка Кармель, и с дерева спланировал цветок франжипани белая душистая звёздочка с золотой серединкой. Проследила за ним взглядом и поняла, что на моей яркой тропической юбке напечатаны эти цветы. Я оказалась внутри грёзы, которую бесконечно рисуют на картинах и описывают в книгах, а на самом деле её не бывает. Но вот я, вот цветок, вот пластиковый стакан с апельсиновым соком, который выжал рыжий мальчик, вот Ближний Восток с узкими улицами и каменными заборами. Ради того, чтобы оказаться в этом пряном сне, я работала несколько месяцев, не чувствуя жизни, а потом прилетала и ложилась на остывающий белый песок, в свежую постель, в объятия города. И это тоже была не совсем реальность.
Поэтому однажды весной решила, что должна либо поселиться здесь насовсем, либо перестать приезжать. Во-первых, быть туристом дорого. Во-вторых, дороже, чем думала, потому что платишь радостью остальные месяцы, что проходят между двумя поцелуями, теряют вкус. По-настоящему я жила только здесь, и я хотела оставаться живой постоянно. Это причина, по которой я переехала.