Юлия! Иди сюда, тебя требует молодежь! громко звал Николай Васильевич, взвинченный разговором, вином и тем, что жена проявляла какое-то неясное неудовольствие.
Он не мог понять, что происходит с ней, хотя бы потому, что Сонино сообщение само по себе не произвело на него особого впечатления. Другое терзало его пылающий мозг: газеты, друзья, враги, академия, книги, прошлое. И еще старость и близкая смерть Лицо его, недавно в багровых пятнах смятения, теперь покрывал ровный и густо-розовый румянец от выпитого вина, такой цвет бывает у марципановых яблочек, которые вешают на елку. Юлия Михайловна все еще одолевала Kopfschmerz. Соня смотрела на Глебова счастливыми глазами. Глебов под руку повел Ганчука в кабинет тот хотел показать какой-то альбом времен Гражданской войны. «Я вам покажу мальчика, у которого была оч-чень тяжелая лапа! И я бы вам не советовал слышите, Дима? попадаться тому мальчику на глаза. Ой, как он не любил ученых молодых людей в очках! Он их рубал сразу ха, ха! не спрашивая, кто папа, кто мама!»
Глебов вспомнил, что ему тоже кое-что нужно в кабинете посмотреть на эти проклятые бюстики.
«Более чем обязательно, сказал Друзяев. В четверг, послезавтра». Еще он сказал именно тогда же, в тот разговор и это было слитно, не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар или в одну мягкую липкую колбасу, если раскатывать шар между ладонями, ощутил вдруг слабость и покорность детства, когда чужие руки берут тебя, как кусок пластилина, и мнут, стискивают, сжимают, плющат, делают из тебя что хотят, он сказал как бы между прочим, в придаточном предложении, в той же фразе, что и насчет четверга: есть предварительное решение о стипендии Грибоедова. Ему, Глебову. По результатам зимней сессии. И Глебов промолчал, не отозвался, подхватывая ту же игру, будто случайно оброненная новость есть и в самом деле пустяк, не стоящий внимания, хотя все внутри обдало мгновенным жаром. Стипендия Грибоедова! Пускай последние месяцы, все равно благо. Тут же сообразил, что не денежный приварок важен, а моральный импульс вперед и вверх. Но в новости была боль в другую секунду пришло печальное понимание, ибо она плотно слиплась с четвергом, одно от другого неотъемно. Или все вместе, комом, или же ничего.
«Но ведь немыслимо прийти и выступить!» В тот же вечер к Шулепникову. Опять безумная надежда на Левкино могущество, не поколебленная с детских лет. Что он мог сделать? Как повлиять? Глебову представлялось, что стоит, например, Левке ну, не самому Левке, его отцу, отчиму сказать институтской администрации: «Не мучайте Глебова!» и те от него отстанут. В самом деле, сколько можно? Есть предел человеческих сил. Сначала переменить руководителя диплома. Потом рассказать о переверзевщине, о том о сем. Потом что у него на книжном шкафу. И он этой гадостью занимался, соглашался, рассказывал. Так все им мало, еще тебе задание: прийти и выступить. Ну, не через край ли?
Левка слушал вроде сочувственно, хмыкал, кивал головой, а сам крутил ручки невиданного еще аппарата телевизора. В маленьком беловатом оконце что-то смутно мелькало, дергалось, кусками доносилось пение: передавали оперу из Большого театра. Во всей Москве, говорили, таких телевизоров всего семьдесят пять штук. Левка был поглощен новой забавой, сердился, чертыхался, изображение портилось, тут же сидели его мать и тетушка, пришедшие на сеанс, и нужного разговора не получалось. Но другой возможности не было. Глебов все валил в открытую, при женщинах. Мать Левки сказала с горячностью:
Лев, ты должен непременно Диме помочь!
Ты считаешь?
Да, считаю! Я Соню хорошо помню, она очень милая. Отца ее я не знаю. Но что за бред так издеваться над чувствами молодых людей
А, тоже мне чувства Левка махнул рукой.
Конечно, тебе этого не понять! насмешливо и с еще большим напором произнесла Алина Федоровна. Для человека, который лишен музыкального слуха, всякая музыка шум.
Аля, не волнуйся, пожалуйста, сказала Левкина тетушка.
Ты пришла в театр или на митинг? спросил Левка.
Да что с тобой говорить! Алина Федоровна сделала резкий взмах рукой, и это был совершенно тот же жест, что только что сделал ее сын. Помолчав, она прошептала, ни к кому не обращаясь: Так испохабить собственную жизнь
Окошко в телевизоре прояснело, стали видны фигуры певцов посередине сцены, и на некоторое время наступило молчание смотрели на экран и слушали пение. Левка сидел перед телевизором на полу. Повернувшись к Глебову, он сказал весело:
Глебов вспомнил, что ему тоже кое-что нужно в кабинете посмотреть на эти проклятые бюстики.
«Более чем обязательно, сказал Друзяев. В четверг, послезавтра». Еще он сказал именно тогда же, в тот разговор и это было слитно, не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар или в одну мягкую липкую колбасу, если раскатывать шар между ладонями, ощутил вдруг слабость и покорность детства, когда чужие руки берут тебя, как кусок пластилина, и мнут, стискивают, сжимают, плющат, делают из тебя что хотят, он сказал как бы между прочим, в придаточном предложении, в той же фразе, что и насчет четверга: есть предварительное решение о стипендии Грибоедова. Ему, Глебову. По результатам зимней сессии. И Глебов промолчал, не отозвался, подхватывая ту же игру, будто случайно оброненная новость есть и в самом деле пустяк, не стоящий внимания, хотя все внутри обдало мгновенным жаром. Стипендия Грибоедова! Пускай последние месяцы, все равно благо. Тут же сообразил, что не денежный приварок важен, а моральный импульс вперед и вверх. Но в новости была боль в другую секунду пришло печальное понимание, ибо она плотно слиплась с четвергом, одно от другого неотъемно. Или все вместе, комом, или же ничего.
«Но ведь немыслимо прийти и выступить!» В тот же вечер к Шулепникову. Опять безумная надежда на Левкино могущество, не поколебленная с детских лет. Что он мог сделать? Как повлиять? Глебову представлялось, что стоит, например, Левке ну, не самому Левке, его отцу, отчиму сказать институтской администрации: «Не мучайте Глебова!» и те от него отстанут. В самом деле, сколько можно? Есть предел человеческих сил. Сначала переменить руководителя диплома. Потом рассказать о переверзевщине, о том о сем. Потом что у него на книжном шкафу. И он этой гадостью занимался, соглашался, рассказывал. Так все им мало, еще тебе задание: прийти и выступить. Ну, не через край ли?
Левка слушал вроде сочувственно, хмыкал, кивал головой, а сам крутил ручки невиданного еще аппарата телевизора. В маленьком беловатом оконце что-то смутно мелькало, дергалось, кусками доносилось пение: передавали оперу из Большого театра. Во всей Москве, говорили, таких телевизоров всего семьдесят пять штук. Левка был поглощен новой забавой, сердился, чертыхался, изображение портилось, тут же сидели его мать и тетушка, пришедшие на сеанс, и нужного разговора не получалось. Но другой возможности не было. Глебов все валил в открытую, при женщинах. Мать Левки сказала с горячностью:
Лев, ты должен непременно Диме помочь!
Ты считаешь?
Да, считаю! Я Соню хорошо помню, она очень милая. Отца ее я не знаю. Но что за бред так издеваться над чувствами молодых людей
А, тоже мне чувства Левка махнул рукой.
Конечно, тебе этого не понять! насмешливо и с еще большим напором произнесла Алина Федоровна. Для человека, который лишен музыкального слуха, всякая музыка шум.
Аля, не волнуйся, пожалуйста, сказала Левкина тетушка.
Ты пришла в театр или на митинг? спросил Левка.
Да что с тобой говорить! Алина Федоровна сделала резкий взмах рукой, и это был совершенно тот же жест, что только что сделал ее сын. Помолчав, она прошептала, ни к кому не обращаясь: Так испохабить собственную жизнь
Окошко в телевизоре прояснело, стали видны фигуры певцов посередине сцены, и на некоторое время наступило молчание смотрели на экран и слушали пение. Левка сидел перед телевизором на полу. Повернувшись к Глебову, он сказал весело:
Видимость будет лучше, понял? Нужна другая антенна. Мне Ян достанет. Тут все дело в антенне.
Лев, я повторяю, ты должен что-то сделать для Димы и Сони! В голосе Алины Федоровны звучали запальчивость и раздражение. Глебову это не нравилось, он боялся, что Левка разозлится. Между ним и матерью вечно были какие-то раздоры. Скажи, почему ты никогда не можешь ничего сделать для других? Ведь это неблагородно, Лев! Это очень низко. Нельзя быть таким махровым эгоистом. К тебе пришел старый товарищ, просит тебя о помощи
Да что я могу! прорычал вдруг Левка. Я кто, директор? Замминистра?
Ты можешь. Мы знаем. Ты окружил себя таким количеством подлецов, что практически
Мать, полегче о моих друзьях! Левка погрозил пальцем довольно беззлобно. Весь этот разговор был как-то ненатурален: мать нападала на него скорее по привычке, чем повинуясь порыву, а он слушал ее вполуха, и оба заранее как бы соглашались на ничью. Чего ты там суетишься, Батон? Я что-то не пойму