Александр Викторович Иличевский
Чертеж Ньютона
© Иличевский А.В.
© Бондаренко А.Л., оформление
© ООО «Издательство АСТ»
Глава 1
Путешествие
Я занимаюсь проблемой темной материи и много езжу по миру, принимаю участие в работе различных научных сообществ, которые монтируют свои установки в горах, поближе к космосу. Но одно дело собирать данные, и совсем иное уметь их прочитать и обработать; мое ремесло понять данные лучше других. В то же время некоторые считают, что темной материи не существует, что все ее признаки, в том числе и загадочное поведение галактик, это следствие того, что закон всемирного тяготения Ньютона на больших расстояниях следует видоизменить. Иными словами, закон тяготения не такой уж и всемирный. Среди сторонников модернизированного закона сэра Исаака Ньютона мой отец. Нам с ним всегда было интересно вместе, хобби каждого профессия другого. Однако мне пересмотр фундаментального закона мироздания кажется избыточным построением, куда менее красивым, чем сама по себе тайна особой материи, занимающей бóльшую часть Вселенной, но при этом не вступающей с наблюдаемым миром во взаимодействие. Решение этой проблемы затрагивает массу важных знаний о Вселенной. Ведь что такое смысл, если не тайна в ауре понимания? Темная материя напоминает само сознание: его еще никто не смог локализовать в пространстве, хотя влияние сознания на наблюдаемый мир огромно. В сущности, нижеследующая история есть рассказ о том, как я искал темную материю, а в результате она сама нашла меня.
Вот эта мысль о разуме как dark matter снова занимала меня, когда я поглядывал то на индикатор уровня бензина, то на карту, пытаясь оценить расстояние до пересечения с очередным меридианным шоссе частью дорожной сети, наброшенной кое-как на Неваду. Юкки деревья Иисуса Навина выскакивали по сторонам от дороги и проплывали, похожие на силуэты людей, вскинувших руки. Пространство лилось под колеса пятый час, и я пока не верил, что смогу пересечь Неваду, ощущая себя замершим между двумя линиями горизонта впереди и в зеркале заднего вида, хотя стрелка спидометра не опускалась ниже восьмидесяти миль в час. Полотно дороги зыбилось в толще расплавленного воздуха, переливалось озерным блеском, небо стелилось под колеса, иногда ржаво вспыхивали и проносились мимо какие-то цистерны. Оказалось, если набраться мужества и выйти в этот адский зной, подойти и хорошенько пнуть одну из них, можно услышать всплеск в ее утробе, наполненной тухлой водой спасением для путешественника, у которого закипел радиатор.
Сделав остановку, я обошел вокруг цистерны и увидел близ нее на песке черепашьи следы. Когда-то в детстве я слышал рассказ бабушки, как в эвакуации в Ашхабаде ее семья спасалась от голода тем, что охотилась на черепах. Ранним утром, пока не началась смертельная жара, брали мешок и шли в барханы искать черепашьи следы. Черепах приносили в барак, в котором жили несколько семей, и прятали до поры до времени. Мешок лежал под кроватью и все время шевелился. Самки весной ценились выше самцов, потому что из них добывались яйца их жарили вместе с черепашьей печенкой, а мясо разваривали, и тогда оно напоминало курятину.
Вдруг послышался шум мотора, и я оглянулся, сощурился, чтобы лучше видеть, как над потонувшей в мареве дорогой скользит патрульный самолет. Недаром то и дело попадались мне дорожные знаки с надписями «Low Flying Aircrafts Patrole This Road»[1]. Удивленный, что я не один на сто верст вокруг, я поспешил застегнуть ширинку и зашагал к машине, показывая пилоту большой палец: мол, все в порядке, беспокоиться не о чем, но пилот уже делал разворот. Через минуту полицейская «Сессна» с ревом пронеслась над моим «Эквиноксом», успевшим набрать прежнюю скорость, покуда я думал о черепахах, о том, что мешок с копошащимися рептилиями, наверное, гремел и стучал панцирь о панцирь, панцирь о пол. Пилот качнул крыльями, и самолет заскользил к очередному хребту холмов застывшему складками эху столкновения тектонических плит, породивших Сьерру. Эти хребты были единственным, что могло прервать безграничную линию горизонта, и я мчал от одной складки к другой, чтобы там наконец полететь в гору, заложить вираж, другой, третий, перевалить через хребет и, теперь спускаясь, снова поразиться простиравшемуся блюду пустыни.
Я приложился к бутылке с минералкой и, жадно сглатывая воду, вспомнил, как утром в гостиничном номере Лас-Вегаса раздался первый звонок от жены; но связь прервалась, я только успел услышать: «Ты где?» как экран погас: разрядился аккумулятор. Отец протянул мне пиво, я покачал головой, припомнив его же поговорку «Похмеляются только слабаки и сверхчеловеки», тут как раз швейцар заглянул в лобби и сообщил, что подъехало такси везти нас в аэропорт.
С отцом мы раза два в год видимся в различных точках планеты, поскольку оба любим путешествовать: я по необходимости мотаясь по конференциям, симпозиумам, лабораториям; он из любопытства. Живя в Иерусалиме, где я бывал у него частым гостем, он, если я отправлялся в какое-нибудь экзотическое или интересное место, покупал билет, и мы поселялись обычно в одном гостиничном номере. На посадке и в самолете отец был словоохотлив; когда-то он мне объяснил: «С похмелья больно думать, и вместо этого я разговариваю, потому что думать и говорить одновременно невозможно». «Вот скажи, говорил перед взлетом папка, скажи, дружок, ты знаешь, как распознать продажную женщину? Допустим, ты приехал в Вегас, заселился в номер, спустился в бассейн и видишь прекрасную незнакомку. Вот как понять, можно с ней за деньги или нет? По двум признакам. Продажная женщина намазывает на себя все дармовые кремы, какие найдет на полках в раздевалке. Ты приходишь в бассейн, а она сидит и вся мажется солнцезащитным, увлажняющим, для ног, для рук. И как только ты заметил, что перед уходом она кидает на пол полотенца, ушные палочки, салфетки, одноразовые расчески, знай: ты на верном пути. Всё в их жизни одноразовое, и это формирует привычки».
Наш «Эмбраер», летевший в Сан-Франциско, уже набрал высоту, понемногу поворачивая к океану, к прибою ледяного течения, идущего вдоль побережья от Аляски к волнам, что ворочались и бились в бухточках и скалах Биг-Сура, рассекались в заливе Монтерей плавниками косаток, похожими на тонущий рояль, и в лучах стального затуманенного солнца вспыхивали китовыми фонтанами. Стюардессы стали разносить напитки, я попросил воды. Сделал глоток и, прикрыв глаза, вспомнил, как проснулся утром от того, что нечто заклацало, захлопало прямо над головой. Я приоткрыл один глаз и увидел птичьи лапы, крыло. Чайка, обитавшая неподалеку на водохранилище, привлеченная распахнутым окном и фруктами на блюде, вращая желтым глазом, заскользила, зашаркала и спрыгнула на пол. В точности так же нас с отцом разбудила чайка когда-то в Бомбее, но тогда все происходило на побережье, а не посреди пустыни в Неваде. Впрочем, я давно уже стал замечать, что сознание с трудом способно быть развернутым во времени, все события воспринимаются им скорее как одновременные. Вот почему так отчетливо птица вызвала в памяти ту поездку на конференцию в Бомбей, точней то, что от нее осталось. Например, как мы с папашей сосредоточенно шагнули на обложенную тенями, затянутую ароматным дымом улочку и оба заробели, посмотрев друг на друга. В той улочке тогда мы успели кое-что узнать об улыбчивых тайках с необыкновенно сильными руками, которые, прежде чем поцеловать вам локоть, делали затяжку, хукка булькала, и чуткие их губы соскальзывали с тонкого, как цыганская игла, медного мундштука. «Всё сводится к эросу, объяснял мне потом отец. Все наши чувства, и любовь, и ненависть только разная степень наличия или недостатка эроса. И стремление наше к знаниям есть по сути та же любовь, прокаленная силой разума». Помню, я слушал его, постепенно теряя себя, чувствуя, как голова, плывущая в дурмане наслаждения, обертывается шелковыми алыми полотнищами, просвеченными луной и наготой.
У отца хватало странностей, и одной из них было то, что он по всему миру возил с собой фотопортрет Ингрид Бергман в рамке и доставал из рюкзака, чтобы водрузить на прикроватную тумбочку в отеле, считая, что актриса отражает образ плетущей облака богини любви Фригги. Фотку Ингрид он носил с собой в бумажнике и при случае показывал в борделях и сутенерам, прося подобрать похожую девушку: «This is my goddess, I want someone like she»[2]. Я привык и к этому кошмару (человек не блоха, ко всему привыкнет), и, случалось, таскался за сжигаемым любопытством отцом и по дымящимся вертепам, и по благородным домам терпимости при том что не только не понимал и стыдился этой его причуды с Бергман, я вообще стеснялся европеек, в отличие от не слишком важничавших, но ловких, деловито покладистых девушек с оливковой дурманной кожей.