Долго ли, коротко, Сережа-Трубадур вскочил на сложенные двумя парнями руки, перемахнул через забор, открыл калитку и спас Ватсона, которому тут же перепала половина закуски из театра.
Вскоре появилась Белла, встревоженно отперла дом и пролетела по всем комнатам, затем вышла на галерею и закурила. Через час переговоров по телефону с друзьями, через два после поста в «Фейсбуке», решено было звонить в полицию. Так начались поиски.
Рудимент британского мандата, рillbox в записях отца именовался то Пузырьком, то Башней, то Парусом; редко когда он писал: «Я вернулся домой». Возвращался он обычно в Башенку, обустраивал Пузырек, прибирался тоже в Пузырьке, а садовничал или выпивал под Парусом (засыпанное хвоей кресло-качалка, этажерка с журналами, по углу заплетенная плющом, пулеметный магазин, приспособленный под мангал, собачьи миски).
Пузырек был не выше пожарной каланчи и укрыт свечным строем кипарисов, тянувшихся темной зеленью в синеву наподобие донжона на краю усадебного дворика, принадлежавшего муниципальному камерному театру «Мыши в клетке» «Ахбарим бе клув» на иврите, или, как его называл отец, «Мышеловка».
Некоторые сотрудники «Мышеловки», стоявшие у истоков театра, основанного в те времена, когда многие от актеров и костюмеров до театроведов и режиссеров, покинув вместе с отчизной подмостки Москвы и Ленинграда, работали дворниками, сторожами или торговали шавермой наравне с профессорами и доцентами лучших вузов СССР, в доисторический период первых годов эмиграции составляли круг общения отца. А Белла Крауз, руководившая в «Мышеловке» студией современного танца, некогда жила с ним. Да и сам театр когда-то переехал на новое место не случайно: тюрьма при полицейском участке, повидавшая легендарных шейхов-абреков, включая самого Юсуфа аль-Хакима, зря пустовала.
Сочетавшая в себе нелюдимость с компанейскостью, необходимой для театрального мира, Белла блюла каждое свое движение; каждый вдох ее, жест, слово были вышколены танцем. Хорошо ее знавшие смотрели на нее словно сквозь линзу из балетных образов; воздух вокруг Беллы был сгущен от моторики танца, будто тело ее было скручено в кинетическую воронку претворенных в танец движений.
Будучи слишком умной, чтобы разрывать отношения, а не преобразовывать их, она продолжала присматривать за отцом и теперь стала привечать меня; я виделся с ней почти каждый приезд, но еще чаще слышал о ней. Отец говорил: «Белла ведьма. Она как звезда: загадочная издали, вблизи раскаленная». Белла умудрялась присматривать, не цацкаясь при этом, подлечивала, колдовала, уложив на кашемировую свою шаль, давала травные сборы, чтобы «почиститься», вывозила в места силы «набраться соку земли». Иногда обращалась за помощью к отцу за какой-нибудь вещицей или обсудить деталь интерьера в постановке. Он мотался на блошиный рынок ради ее заказа, советовал, какая именно расцветка ткани придаст галстуку качество «от Шакса», чтобы его, галстук, мог носить какой-нибудь франт чеховских времен. Отец был знатоком множества давно канувших фактов и, казалось, знал всё и вся от ремонта автомобиля до радиотелескопов, от изготовления по античной моде сандалий до половой жизни шершней. Общаясь с Беллой, и я невольно перенимал кое-какие местные навыки своего родителя.
Встретившись со мной в полиции на приеме у следователя Шимона Леви, поначалу Белла была строга и утилитарна: «Может быть, присмотришь за Ватсоном, а то помрет собачка от горя». Потом зачем-то стала брать меня, как некогда отца, в специальные шаманские места, куда ездила, как в храм, на выходные. Это могли быть и пустыня, и горный лес, и берег Иордана. Суть камлания состояла в обособленной медитации: Белла оставляла меня, а сама отходила в сторону и исчезала из виду. Полдня мы проводили порознь, почти и не разговаривали в дороге. Обычно во время ее шаманской службы я разбирался с очередной порцией отцовских дневников, которыми занялся из беспомощности, но однажды отправился гулять и случайно наткнулся на Беллу, стоявшую на опушке. Было стыдно подсматривать, но я увидел, как она, будто цапля, подтянула вверх ногу, постояла, вытянув сведенные руки к небу, что-то негромко мыча. Потом стала раскачиваться и вдруг как завопит, совершенно животно-диким голосом. Я не видел ее лица. Но представил, как оно должно быть искажено звуком, на какой не способно ни одно разумное существо. Я опешил и пригнулся, соображая: что же, не я ли сам стал причиной этого вопля, но нет, и я поспешил отступить, понимая, что оказался свидетелем чего-то интимного.
Обычно мы вечером приезжали на место, ставили палатки при свете фар, на рассвете Белла куда-то уходила, возвращалась, когда я уже возился с горелкой и джезвой, вместе пили кофе, а затем я обходил местность, получив наставления: не двигаться в том или другом направлении, не трогать здесь ни одного камешка или коряги, курить только у машины и так далее. Тем временем Белла наряжала какое-нибудь дерево украшениями из обрезков рюшей, бисера, кружев, оставшихся после пошива реквизитного платья в театре, и я вспоминал, как мы с матерью вместе снаряжали елку, ставили табурет, чтобы пригнуть макушку и водрузить стеклянно-полую звезду. Тотемом Беллы была Белая Медведица, и она полагала, что минералы собирают тусклое время миллионов лет, подобно тому как линзы телескопа стягивают свет созвездий.
Есть города на планете, что безразличны к человеку и диктуют ему собственное устройство. Долгая жизнь в таких пространствах общности преобразует человека в соответствии с бытием самого города, сводя влияние личности к минимуму. Иерусалим отцом относился именно к категории «городов скромности», переселившись в которые, любой богач становился горожанином так любая планета, будучи сравнена со звездой, превращается в обломок.
Замаскированное преимущество Пузырька в рельефе, сжатом горами и холмами, долинами и оврагами, подпорными стенами и садовыми террасами, руинами и стройками новых кварталов, в соединении с военным выбором преобладающей высоты и, следовательно, баллистической широты обозрения, каковое открывалось уже с порога, превращали его в настоящую дозорную опору. Башня отца была своего рода зрящей его, ландшафта, проекцией на самое себя, служа в соответствии с изначальным предназначением каждый дом в Иерусалиме строился еще и как крепость; а как иначе жить во времена, когда городские ворота закрывались с заходом солнца, издавая под натиском охранных турок в засаленных фесках оглушительный вой, от которого у ночных сторожей потом еще долго болели зубы и ныли плечевые суставы.
Мы прокрадываемся в Пузырек и заглядываем за плечо отца, откинувшегося на спинку стула; он грызет карандаш, щурясь на раскрытые книги, в которые всматривается настольная лампа, уже прочитавшая подле себя веер листов, покрытых крупным неряшливым почерком. Перед нами верстак, отцов лучший друг, нелаченый икейный стол, изгвазданный стеарином, изрезанный перочинным ножом, точившим здесь грифель, шинковавшим табак. Стол кормил своего хозяина сытно и экономно, в основном борщом, чечевичной похлебкой, ухой из лососевых голов, марокканским помидорным супом, но главное хорошей работой, по которой отец после походов тосковал, как скучает рыба по морю. Сейчас на столе чашка с остатком масала-чая, хвостики маринованных перчиков, заветренный хумус на блюдце, посыпанный иссопом с зернышками кунжута, кусок питы, скомканная салфетка, обертка фольги, надломанная зубочистка. Стол следит за нами хмурясь, недовольный нашим любопытством: ведь хозяин его чýток и уже косится в угол, где собрались после заката зрячие иерусалимские сумерки. Но вскоре он снова увлекается, и нам удается приблизиться так, что тот, у кого слух тоньше, наверняка слышит, как он бормочет себе под нос и потом записывает. Нам не видно строк, плечо заслоняет, мы лишь замечаем в воздухе тающие следы уносящихся повыше, к склонам Восточного Тальпиота, духов поэтической речи.
Я машинально следил за разогревавшимся обсчетом памирских данных мне теперь было важно сосредоточиться на последних отцовских идеях, если только я мог ручаться за реконструкцию верхних слоев залежей черновиков. Беловых текстов почти не попадалось законченность не была сильной чертой отца, и особенно в прошедшее десятилетие, после выхода в свет его последней книги «Четыре оливковые косточки» (имелась в виду знаменитая находка археологов, сумевших датировать медным веком капище в Араде по обнаруженным в каменной кладке оливковым косточкам: строители всех эпох на востоке в обеденный перерыв присаживались на незавершенную кладку и перекусывали хлебом с оливками).
Вся жизнь отца, в общем-то, состояла из лирических и не слишком отступлений, но мне в любом случае требовалось отыскать результирующее направление его метаний, чтобы хоть как-то сузить свои поиски. Почему он пропал? Его всегда привлекало отшельничество; я говорил ему, что это форма бегства, и однажды услышал в ответ: «А хоть бы и так».