Верность (сборник) - Аткай Акимович Аджаматов 3 стр.

Улица короткая, как жизнь,
На подъемах спину гнет упрямо
И тяжелой лестницей бежит
Там, где нужно не в обход а прямо.

Тыщей ног давно истерт асфальт,
Обнажив зазубренный булыжник.
Будто здесь прошла волна атак,
Смертная волна во имя жизни.

Вешним ульем детский сад гудит,
А напротив старый дом с балконом.
Здесь ты жил когда-то, Эффенди,
Дом стоит, тебя же нету дома.

Где-то рядом жил и Аурбий 
Критик, полный рвения и чванства,
По тебе снарядом критиканства
Из недальновидной пушки бил.

В правоте не сомневался он,
Но сумело время подытожить:
Аурбий забвеньем уничтожен,
Эффенди признаньем вознесен.

Улица Капиева как честь,
Улица Капиева как память.
Можно мало жить но дел не счесть,
Долго жить но память не оставить.

Улица Капиева Но где ж
Кустари веселые, как дети,
С неизбывною казной надежд,
С жаждой поделиться всем на свете?

Здесь царили запах чеснока
С кислотою в мастерских подвальных.
Старые подвалы на замках
Нет лудильщиков, нет мастеров кинжальных.

Не кинжал а время нам судья,
И не потому ль, кинжальщик старый,
Прежний промысел ты свой оставил,
И теперь часы твоя судьба.

Часовая мастерская,
Строг
Стесанный порог твой под ногами.
Время черновых не пишет строк,
Все навечно, как резьба на камне[11].

Время ходит в наших башмаках:
И в ботинках модных, и в чарыках,
А еще в солдатских сапогах 
И живых солдат, и тех убитых.

Девушка идет, собой горда,
Но на полушаге замирает 
И, нагнувшись, корку поднимает,
Как птенца, что выпал из гнезда.

Удивительного в этом нет:
Повелел намус ей, а не голод.
Корка хлеба тоже берекет,
Трижды берекет, когда ты молод.

Эффенди, ты знал получше нас:
Разными бывают берекеты 
Ты сумел сдружить зурну и саз,
И открылись людям два поэта.

Тащит камни горная река 
Так и ты трудился неустанно.
Словно поводырь, твоя рука
Привела в Россию Сулеймана[12].

Сколько раз бывало, Эффенди,
Ночи над столом рабочим висли.
А под утро из твоей груди
Вылетали птицы слов и мыслей.

Аурбиевы кричат: скандал 
На народное купил он славу!
Да, в народе взял, ему ж отдал,
Все помножив на талант и право.

Право сметь идти на бой и смерть,
Право вопреки щедротам лживым
Так сберечь народное суметь,
Что в тебе оно навеки живо.

С чем я щедрость мудрую сравню?.. 
Словно ты наперекор недугу
Хлеб свой честный отдавал коню,
А коня потом дарил ты другу.

Ты сумел по крохам собирать.
Нынче ж есть ревнители такие 
Что бледны пред ними аурбии 
Так они умеют разбросать.

Эффенди, ты малому знал счет,
Может быть, не понятый иными 
Чтобы оказать ручью почет,
Вброд идя, закатывал штанины[13].

Цада-юрт, Шуни и Ахсай-юрт 
Горные, низинные селенья
Хлеб везде по-разному пекут,
Но любой достоин уваженья.

Золотые двери мастеря,
Деревянные держал в почете[14],
Ничего не делая зазря,
Почерк свой чеканил ты в работе.

Ты в труде обрел упругость крыл,
И орлино-зорким стало око:
Русской песне двери ты раскрыл,
Горской песне распахнул ты окна.

Путь начав от площади вождя,
Как Сулак в горах набравши силы,
Улица, между домов гудя,
К морю верный путь себе пробила.

Безмятежна дрема древних вод,
И дорожка лунного свеченья 
Будто улицы короткой продолженье,
Тянется за самый горизонт.

Абуталибу Гафурову

Был ты щедр, как летние
                    рассветы,
Чист душой, как росные
                    цветы,
Жил и пел, как должно
                    жить поэтам,
Сторонясь тщеславной
                    суеты.
Музыкант, ремесленник
                    и пахарь,
Ты себе ни в чем не
                    изменил,
Старую овчинную
                    папаху
На каракуль все же не
                    сменил.
Трость в руках и та
Под стать владельцу:
Узловата, согнута,
                    крепка.
Не любил изысканных
                    безделиц,
Все, что делал, делал
                    на века.
Тверд, надежен, как
                    родные скалы,
Как земля родимая,
                    простой.
Сочетал ты мудрость
                    аксакала
С детскою сердечной
                    простотой.
Твой напев правдивый 
                    как дыханье.
Те стихи, что людям
                    ты слагал,
Были крепки, как вино
                    в духане,
Сочны, словно травы
                    на лугах.
Взял размах ты
                    у весенних пахот.
Строк твоих певучая зурна
Чебрецом,
                    степной полынью пахла
И была, что рощи,
                    зелена.
Был ты чист, как
                    летние рассветы,
Ненавидел суету и ложь.
Жизнь прожил, как
                    должно жить поэтам,
На стихи свои во всем
                    похож.

Где рдеют маки и стрекозы реют,
Где над водой склоняются цветы,
Прозрею вновь,
Земляк из Эндирея, 
Нет ничего мудрее доброты.

Не потому ли, чтя обычай горский,
Чист, как дитя, в ненастье и в туман
И дом, и душу путнику, как гостю,
Распахивал с улыбкой Кайырхан.

 Бузу на стол! Гость в доме не обуза! 
И с радостью, и с грузом горьких бед
Твоя семья, как три струны кумуза,
По вечерам влекла людей к себе.

Любую грусть участье друга лечит.
С веселой песней легче перевал.
Пусть у других покрепче были плечи,
Но ты всегда их первым подставлял.

Ты говорил: «Неистребима зависть.
И зло повсюду на земле живет.
Но коль улыбка в сердце завязалась,
То плод любви созреет в свой черед».

Но этот мир устроен так нелепо!
Людской бедой он не бывает сыт.
Шальною пулей на исходе лета
Смертельно ранен был любимый сын.

Ты ждал любви, но вот к тебе под кровлю,
Как волк в кошару, ворвалась беда.
Родня твердила: «Кровь смывают кровью.
Мсти, Кайырхан, чтоб выполнить адат.

Спусти курок, пусть кровь из раны брызнет!»
Но мстить легко, труднее во сто крат,
Нет, не убийцу, а жестокость жизни
Своею добротою покарать.

За днями дни текли в труде упорном.
И там, где сын издал последний крик,
Среди камней струею непокорной
В ауле горном зазвенел родник.

Стареем мы, и все вокруг стареет.
Лишь струи, как душа твоя, чисты.
Да, ты был прав, земляк из Эндирея, 
Нет ничего мудрее доброты.

В дни горьких бед, в минуты неудачи,
Когда на сердце слишком тяжело,
Приду сюда, склонюсь к воде прозрачной,
Чтоб силы взять воздать добром за зло.

Расулу Гаджиеву

Словно паласы хучнинской раскраски,
Утро туман на песках расстилает.
Синьку насыпало в ласковый Каспий
И облака, что пеленки, стирает,

Пену взбивает у низкого мола,
Гонит кефаль на раздольные тони.
Горец на отмели, взор будто море.
Глянет красавица сразу утонет.

Вспомнилась мне поговорка невольно:
«Звезды и днем синеглазый заметит».
Смотрит задумчиво горец на волны,
Шаг ненароком пред ними замедлил.

Что он средь них отыскать уповает?
Там, где баркасы гуляют вразвалку,
Быстрыми взмахами вдаль уплывает,
Может быть, женщина, может, русалка.

Может, конец это, может, начало.
Может, разлука, а может, и встреча.
Может быть, чайки кричат у причала,
Может быть, слышатся нежные речи.

«Клонится низко луна над водою,
Но все равно никогда не утонет,
Гонится быстро волна за волною,
Но все равно никогда не догонит.

Гонятся все за далекой мечтою,
Ловят, искусные сети расставив.
Может быть, рыбкой сверкнет золотою.
Но, вероятней, бесследно растает».

Волны играют у берега в салки.
Прячет с улыбкою ласковый Каспий,
Может быть, женщину, может, русалку,
Может быть, явь, а может, и сказку.

Братьям-близнецам худож никам Сунгуровым

Прощайте!
Прощайте, два друга, два брата!
Навеки два мастера нас покидают.
Гасан и Гусейн словно крылья таланта,
А птицы всегда на лету погибают.

Еще не просохли веселые кисти.
Звенят на полотнах весенние реки,
Луга зелены, распускаются листья,
Но стужа сердца вам сковала навеки.

Согретые вашим кипучим талантом,
Поют на полотнах гармони и бубны,
Выходят с чунгурами в круг музыканты
Но люди рыдают вас больше не будет.

Две жизни зажглись, как две радуги вместе,
И мать в колыбели вас вместе качала.
Но годы промчались, и вместо невесты
Жестокая смерть в вашу дверь постучала.

Прогоркла буза, что для свадьбы варилась.
Склонитесь в печали, родимые горы.
Нежданное горе на плечи свалилось,
И горькие слезы сжимают нам горло.

Промчатся над вашей могилою годы.
Вы рано ушли, но так много успели.
Поэтому живы в душе у народа
Два имени светлых: Гасан и Гусейн!

Гул Куры летит над горной кручей.
Круче тропы облачных отар.
Я, подручный в кузнице созвучий,
На певучей родине Шота.
В чаши башен
Щедро льется солнце.
Замки над кипящею водой,
Словно рог,  как водится у горцев, 
В честь гостей,
Кавказских стихотворцев,
Грузия подъемлет тамадой.

На пирах рекой струятся вина.
Воды рек здесь, как вино, хмельны.
Леки[15], полонившие Давида[16],
Картлией[17] навеки пленены.

Лозами дороги вьются в дали.
Рад гостям,
Встречает нас, как брат,
Старший виноградарь Цинандали,
Он и сам усат,
Как виноград.

Усадив друзей в тени чинары
И пустив по кругу турий рог,
О далеких временах Тамары
Речь ведет,
Что истинный знаток.

Садовод и мастер дел шашлычных,
Вина воспевает, как поэт;
Винодел,
В стихах иноязычных
С первой строчки чувствует букет.

А пока вокруг звучали тосты,
Любовались малышами гости.
(Мне они напомнили внучат),
Схожи меж собою, словно гроздья,
И курчавы, как цветущий чай.

А отец детишек сгреб руками,
На жену скосил лукавый взгляд:
«Я не агроном,
И черенками
Разводил с Нателой этот сад».

Дым костра плывет над росным лугом.
Час прощанья.
Мы стоим, грустим.
Дальний край,
Где повстречались с другом,
Стал отныне близким и родным.

Тронул вечер позолотой листья,
Кисти ветра обмакнув в закат.
Мы стихи о Грузии в Тбилиси
На своих читали языках.

Об одном мы только сожалели:
Здесь не знают горских языков,
Та любовь, что высказать хотели,
Не согреет наших кунаков.

Но грузинский академик вышел,
И тогда, доволен от души,
Турчидагский диалект услышав,
Аксакал усищи распушил[18].

И, гостей навеки покоряя,
Не спеша, грузины повели
По-даргински речь о Батырае[19],
По-лезгински речь о Шарвили[20].

Вновь пленен я четкостью созвучий.
Для меня еще дороже стал
Мой язык певучий, словно ключик
У грузинки молодой в устах.

Для грузина дружба не для тостов.
Тут закон гостеприимства чтут.
Языком родным приветив гостя,
Честь его народу воздадут.